Текст книги "Синдром вертепа. Кризис как перформативный контекст"

Интересно, что ключевое событие процессов, связанных с формированием института монархии, – превращение вождя, которого избирала дружина, в суверена, чей статус можно было передавать кому-то другому, в том числе наследовать по закону, как частную собственность, – происходило по одной и той же весьма характерной схеме: женитьба на христианке «со связями», как теперь говорят, получение военно-политической поддержки со стороны тестя или крестного, затем или даже сначала, как условие брака, личное обращение и обращение дружины. Именно таковы, например, обстоятельства, при которых крестились предводитель франков Хлодвиг, предводители англосаксов Освальд и Эдмунд, а также, судя по всему, предводитель русов Вольдемар, во всяком случае, стереотипная процедура[169]169
  Собственно, политический культ Сталина (как и Пол Пота, который, говорят, существует в Камбодже, как и любой другой культ авторитетной персоны) всем хорош, кроме одного: он не может быть основанием политического института и, следовательно, обеспечивать эффективную трансляцию власти, потому что заведомо не предусматривает эксплицитной, всем известной и общепризнанной процедуры, позволяющей какому-нибудь физлицу стать ава-тарой «вождя и учителя», стало быть, это всегда источник оппозиционной риторики, ничего больше; в самом лучшем случае симптоматика запроса на «инициативный» террор.


[Закрыть], которую мы наблюдаем в самых разных местах на протяжении нескольких столетий, наводит на мысль, что перед нами ритуал, а не только факт биографии. Более того – этот ритуал очень похож на обычай, который позволял завоевателю «отмазаться», как теперь говорят: завоеватель женился сам или женил своего сына на дочери или вдове былого властителя территории, убитого при насильственном отстранении от власти, легализуя таким образом переход статуса.

Отличие такого ритуала от распространенной бытовой практики натурализации мигрантов[170]170
  Таким же пришельцем, которого взяли в зятья, скорее всего, был и библейский Авраам: институт прописки, то есть идентификация человека по месту жительства, вовсе не изобретение новейшего времени, наоборот, это один из древнейших институтов, такая практика, сколько понимаю, существовала уже в государстве шумеров, в котором статус, права и обязанности семьи были дериватом ее приписки к определенному поселению. В Древней Месопотамии случалось, однако, что в результате всякого рода катаклизмов поселение исчезало, и тогда семья вынуждена была скитаться в поисках общины, которая бы приняла ее в свой состав, отважусь предположить, что условием такой реставрации статуса повсеместно была жертва новорожденного сына храму, невозможная, если семья оставалась бездетной или в ней появлялись только девочки. Временами случалось, что паводок смывал не только отдельные поселения, но и целиком административно-территориальные единицы («номы»). Один из таких исчезнувших номов назывался Фара; по преданию, это имя рода, к которому принадлежал Авраам, переделка топонима в имя рода наблюдается повсюду, где оседлое население превращается в мигрантов, отсюда, например, многие современные еврейские фамилии.


[Закрыть], известной как «взять в зятья», состоит в том, что новообретенный правитель получал санкцию на власть, которой уже обладал по факту контроля над территорией, не только от влиятельной родни («семьи» в широком значении термина), но и от церкви, то есть инстанции, обладающей универсальным и безличным авторитетом, который, собственно, и отличает институциональные формы господства, монархию, как и республику, от всякого рода сетевых межличностных отношений зависимости или влияния, которые тоже могут наделять индивида, находящегося в их структурном центре, очень большой властью, однако исключают ее передачу кому-то другому. Тем не менее сама по себе легализация насильственного политического транзита, достигнутая при посредстве указанной ранее процедуры, еще не обеспечивает новому властителю неприкосновенного и священного «двойного тела», помимо которого реальный суверенитет невозможен: для этого обращение в христианство и сопряженные с ним перемены (маркированные, в частности, как легализация христианства императором Константином или, уже в наши дни, легендарное посещение Сталиным Матроны Московской) должно обеспечивать трансфигурацию сложившегося перформативного контекста, позволяющую совладать с какими-то очень серьезными персональными или даже со-циетальными угрозами. Отважился бы даже утверждать, что разрыв между легальностью и легитимностью, о котором много говорят и пишут последнее время, – одна из издержек секуляризации, обращающей вспять процесс, который нас здесь интересует: монарх превращается в рядового гражданина, а вместе с этим в потенциальную жертву насилия, то есть утрачивает свое неприкосновенное и священное «двойное тело», именно по мере того, как церковь с ее санкциями утрачивает свой авторитет, который, собственно, и наделял личную власть свойствами политического института.

Разница между господством и лидерством, о которой где-то уже здесь говорилось, состоит прежде всего в локализации предмета желаний, побуждающих к политическому действию: при установке на господство и, соответственно, использование «силового ресурса» такие предметы располагаются в настоящем, как говорится, hic et nunc, как у совсем уже малых детей, поэтому самым эффективным диспозитивом их исполнения является «набег»; напротив, переход от обычного бандитизма к рэкету или тем более к практике более или менее легитимного взимания дани, в просторечии именуемой «налоги», очевидно, является расширением «настоящего» за границы непосредственного повседневного опыта, то есть на практике непременно предполагает какую-то форму трансценденции[171]171
  Если правда, что за ориентацию в реальности отвечают затылочные доли мозга, а за транс-ценденцию – лобные, как это утверждают доступные мне источники, то неандертальцы проиграли homo sapiens именно потому, что в реально критической ситуации не смогли выработать стратегию, которая бы обеспечивала эффективную трансгрессию контекста.


[Закрыть], замещения реальности «предметами веры», первоначально, сколько можно судить, возникающих как посттравматический фантазм, а это значит – установку на лидерство и авторитет, когда предметы желаний располагаются в будущем, которое еще только должно состояться. Для этого необходим какой-то умозрительный проект и сообщество, заинтересованное в его осуществлении, «храм» как локус власти только предельный случай и самая общая метафора всякого такого.

На практике, конечно, всякая культовая практика прежде всего аффект, связанный с предметами, которые обычно именуют «святыня», а вовсе не богословская конструкция, которая этот аффект рефлектирует и артикулирует на дискурсе, точнее, даже не сам по себе аффект, а посттравматический комплекс, в строгом, конечно, а не в бытовом значении этого понятия (этот комплекс либо наследуется через традицию, либо формируется в результате конверсии). Соответственно, пресловутые «чувства верующих» отнюдь не выдумка, это не только исключительно мощный источник созидательной энергии, но и достаточно опасная стихия, способная, как мы уже хорошо знаем, разрушить и уничтожить все что угодно, от отдельных артефактов культуры до цивилизаций с долгой и богатой историей, вот хоть как античная. Значение римского права состоит, на мой взгляд, не в том, что это дальновидное и эффективное законодательство, а в том, что оно предполагает обращение в суд, то есть апелляцию к общепризнанному авторитету, а не к чьему-то частному превосходству в живой силе и технике, пусть это даже техника публичного выступления и аргументации, способности «взять на горло» и прочему такомууу[172]172
  Вот, собственно, отчего я всегда негативно относился к «митинговому» праву, считая его разновидностью «телефонного»: на Руси отчего-то никогда не требуют справедливого суда, но всегда приговора, который устроит ту или иную клику, между тем, несоблюдение «правил игры» дезавуирует самую возможность «игры», то есть предсказуемого и контролируемого развития событий, остается только прямое насилие.


[Закрыть] – иначе говоря, дифференциация храма и замка, отделение «божьего» от «кесарева», а священнослужителя от распорядителя «силовым ресурсом» имеет политический смысл, который не сводится к умножению «центров власти» или удвоению подати.

Если, наконец, верно, что культовые практики первоначально находились в синкретическом единстве с практическими искусствами[173]173
  На это, в частности, указывает история многих изобретений, регламентирующих трудовую деятельность, в том числе таких критически важных, как часы, календарь или договор.


[Закрыть], то автономное сообщество жрецов-священнослужителей вкупе с божеством, которое является их патроном, то есть храм как специфический локус власти, появляется одновременно с дифференциацией населения на воинскую дружину, которая складывается вокруг замка, и хозяйственную общину, структурным центром и символом которой является семья[174]174
  Понятно, что семейный триумвират Зевс/Посейдон/Гадес, скорее всего, возникает «под пером», как говаривали в прежние времена, древнегреческих драматургов и экзегетов, однако этот артефакт вполне адекватно моделирует триаду политических функций, которой посвящено классическое исследование Ж. Дюмезиля. Более того, такую же самую триаду можно наблюдать как распределение социальных амплуа и лояльностей к основным локусам власти в английской «большой семье»: старший сын остается в семье как ее будущий глава, второго отдают в замок, то есть на государственную или даже конкретно военную службу, третьего жертвуют храму, отправляя в священнослужители, четвертый же и все последующие вынуждены искать удачи за морем или в качестве наемного персонала, в результате трицентри-ческая структура «политикума» воспроизводится как чисто семейная традиция. Отважусь даже предположить, что апроприация функций и статусов, связанная с натурализацией какой-нибудь пришлой семьи, происходила в обратном порядке: сначала такая семья должна была пожертвовать сына храму местного божества, тем самым признавая его культ как sacra publica, после этого она получала право на участие в обороне поселения и только затем на партикулярную хозяйственную деятельность, в том числе на собственность или участие в выработке политических решений. Таким же наглядным и даже демонстративным воплощением единства семьи («дома»), замка и храма, воплощенного в архитектуре дворца и достигаемого в контекстах монархии, является, очевидно, британская королевская семья.


[Закрыть], – может быть даже, несколько раньше. Именно вследствие этого, например, античная Прозерпина/Персефона превращается из посредницы между царствами мертвых и живых, обозначающей и охраняющей границу между ними, каковой была прежде, в супругу божества – покровителя жречества, не имеющую уже никакой собственной функции, прежний ее статус напоминает о себе только в мифах о возвращении героя с того света, скорее всего, моделировавших какую-то корпоративную ритуальную драму, первоначальным обликом этого божества, который открывался в мистериях, по-видимому, была зооморфная фигура, скорее всего, птица или рептилия, которая в критические моменты инициации оборачивалась то молодой и привлекательной женщиной, то жуткой старухой – праматерью всего живого[175]175
  Как раз такая коллизия экспонирована в одной из ключевых сцен повести А.С. Пушкина «Пиковая дама» и одноименной оперы Чайковского: это когда Германн, проникнувший в особняк старой графини, выбирает, в чью спальню ему отправиться дальше, как оказалось, это был выбор судьбы.


[Закрыть]. Иначе говоря, справедливость, а это всегда компетенция суда или арбитража, реально достигается только post mortem, и то далеко не сразу, так, во всяком случае, считали древние: истинный суд – это суд Божий, решения, которые принимает человек, всегда его суррогаты, именно это обстоятельство не позволяет сделать окончательный выбор касательно смертной казни.

* * *

Свою аналитику империи как альтернативного монархии политического формата начну, пожалуй, с такого ключевого для моей темы события, как провозглашение России империей в 1721 году, на практике это означало, что Петр I более не собирается расширять территорию Московского царства, уничтожая политическую субъектность обществ, существовавших на завоеванной территории, как поступали его предшественники (Иван III, например, при завоевании Новгорода Великого), впредь он намеревается сохранять эти завоеванные государства, включая их в более сложную двухуровневую систему власти, где над царями, князьями, эмирами, ханами, гетманами и прочими суверенными правителями еще возвышается император (подобно тому, как capo di tutti capi возвышается над главами мафиозных «семей»). Собственно, с момента такого включения завоеванного государства в империю оно становится ее «провинцией», или «государственным образованием в составе», как пишут в энциклопедиях, а суверенитет правителя определяется не по отношению к Богу, а по отношению к императору, который уже обладает полным, а не ограниченным («частным»), как подвладные ему правители, суверенитетом. Со стороны Петра I это, конечно, была заявка на политическую гегемонию в регионе, перехваченная у его противника по Северной войне, такой специфический формат правления, судя по всему, был впервые использован на практике при конструировании империи Саргона Аккадского, который мыслил свое государство как федерацию теократий, каждая во главе с лидером – конфидентом божества[176]176
  Такая же двухуровневая иерархия культов (семейных или родовых sacra domna и общественных sacra publica) существовала и в Древнем Риме, это вообще характерная особенность империй в их отличии от государств иного типа.


[Закрыть], в свою очередь, входящего в пантеон, который не только служит идеальным небесным прототипом земного государства, но и обеспечивает его устойчивость в ситуациях кризиса, когда на помощь одному божеству приходят все остальные, тот факт, что императоры российские объединяли подвладные им титулы и статусы в одном лице, ничего не меняет.

Попросту говоря и, разумеется, сильно упрощая, классическая империя – это федеративная политическая конструкция[177]177
  Литература вопроса практически безгранична, поэтому укажу только несколько публикаций, послуживших источниками для меня самого: Deleuze G., Guattari F. Nomadology: The War Machine. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1986; Weatherford J. Genghis Khan and the Making of the Modern World. N.Y.: Crown Publ., 2005; Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. Империя Чингисхана. М.: Восточная литература, 2006; Сморчков А.М. Религия и власть в Римской Республике: магистраты, жрецы, храмы. М.: РГГУ, 2012. Понятно, надеюсь, что речь опять-таки о «граничных условиях» успешного строительства империи, а не о ее, так сказать, рабочих чертежах.


[Закрыть], которую от привычной нам федеративной республики отличает только личный суверенитет правителя в отдельных «субъектах федерации», а также «добровольно-принудительный» характер их объединения вокруг имперского «центра». Именно поэтому удержание провинции в составе империи требует непрерывных и весьма интенсивных инвестиций, прежде всего, конечно, «силовых», но и финансовых тоже, тогда как их прекращение (скажем, в условиях военного поражения или экономического кризиса) приводит к распаду империи на включенные в нее государства с возвращением их главам полного суверенитета. Что особенно интересно, подобного рода ситуация переживается как восстановление суверенитета даже в тех случаях, когда этот суверенитет обретается впервые (в таких случаях обычно говорят об исполнении вековых чаяний народа).

На практике, разумеется, все, как всегда, сложнее: политическое устройство СССР, например, было результатом довольно сложного и не слишком устойчивого компромисса между стремлением отдельных национальных элит к созданию независимых государств и стремлением «центральных властей» к их удержанию, в том числе силой, в составе единого государства. В результате на развалинах империи возникла федерация республик, виртуальный суверенитет которых стал реальным в 1991 году, после демонтажа союзных органов власти. Такая двухуровневая иерархия суверенитетов, которая отличает империю от обычной монархии, автоматически предполагает некий аналог федерации, только автократий или даже монархий, а не республик[178]178
  Строго говоря, в состав империи могут входить и республики, управляемые выборным парламентом, однако в общем дизайне конструкции это ничего не меняет.


[Закрыть]. Отсюда уже известное выражение «царь царей», которое вполне может рассматриваться как эксклюзивное именование императора, другой вопрос, насколько такая федерация симметрична, хорошо структурирована, оформлена юридически и прочее. При этом нетрудно заметить, что пространственная разметка власти, которую предполагает империя, становится необходимостью, только начиная с завоеваний Петра I, последующая диалектика коллегий и губерний или же, в советское время, министерств и совнархозов помимо этой необходимости лишена смысла. Во всяком случае, разница между Российской и Священной Римской империями только в одном: там частные суверенитеты распределены между несколькими властителями, здесь соединены как титулы одной и той же персоны, но не упразднены вовсе, их двухуровневая иерархия сохраняется, а это и есть признак, который отличает империю от обычной монархии.

Эпитет «федеративная» не следует, разумеется, понимать слишком уж буквально, это только метафора, указывающая на достаточно специфическую разметку социального пространства, которую предполагает империя. Тем не менее договор между Римской империей или, позднее, Византией и так называемыми федератами, то есть племенными вооруженными формированиями варваров, никогда не был ни вполне добровольным, ни тем более равноправным, скорее, это тоже был очень сложный и весьма неустойчивый компромисс между стремлением защитить границы и стремлением перейти от спорадических, притом не всегда удачных набегов к регулярным дотациям. Более того – очень часто такой договор был только подготовкой к включению территории, занятой «федератами», в империю на правах ее провинции, а их самих – в армию как подразделения или рода войск, кстати, это практически тот же статус, какой российское казачество в той или иной форме сохраняло вплоть до падения империи.

Понятно, надеюсь, что империя с ее двухуровневой иерархией суверенитетов – сугубо транзитивный формат правления, не случайно же статус императора, в отличие от статусов монарха (царя или короля), во всех случаях, которые нам известны, является самопровозглашенным, Наполеон даже специально подчеркнул это обстоятельство, собственноручно надев на себя корону. В самом деле, империя вырастает из практики победоносных сражений, изначально император – харизматический лидер дружины, то есть такой же конфидент божества, как оракул. Тем не менее это, пожалуй, единственное успешное решение проблемы, которую Н. Макиавелли рассматривает в своей работе «Il Principe»: что надо сделать, чтобы включить завоеванное владение в более широкий политический контекст, не разрушая того социального порядка, какой сложился на его территории, не случайно автор назвал книгу именно таким образом, потому что принц еще не монарх, а только претендент на трон, корону и статус. Не менее замечательный, хотя и совсем в другом жанре образец аналитики, предметом которой является строительство империи, – повесть А.С. Пушкина «Дубровский», в которой, по сути дела, рассматривается та же самая проблема: как надо обходиться с завоеванным владением, чтобы его можно было успешно и без особых издержек включить в какую-то более широкую политическую систему?

Если богатство рассматривать как эквивалент или показатель власти, то простейшей моделью империи можно считать финансовую пирамиду: динамика власти в империи устроена очень похожим, добровольно-принудительным, образом (подчиняются, чтобы увеличить собственные ресурсы власти), вследствие этого всякая империя, с одной стороны, обречена на экспансию, а с другой – имеет конечный жизненный цикл[179]179
  Судя по всяким косвенным признакам, инициация Российской империи состоялась в 1565 году, это учреждение опричнины Иваном IV, кульминация в период между Полтавской битвой (1709) и началом Крымской войны (1851), завершением имперского цикла, по-видимому, надо считать подписание Хасавюртовских соглашений в 1996 году, далее уже конфликты с былыми провинциями, попытки реанимации, перезапуска и прочее такое, пока, во всяком случае.


[Закрыть]. В частности, ее расширение прекращается, как только она натыкается на общество, лидеры которого не заинтересованы в соответствующих инвестициях или сами имеют, как говорится, имперские амбиции. Еще более точным и продуктивным аналогом империи являются так называемые холдинговые компании[180]180
  Холдинг и, соответственно, империю, похоже, изобрели шумеры или кто там «крышевал» древнейшие аграрные общества Месопотамии, первые, какие знает история, холдинги были не финансовыми и не политическими, а гидравлическими: вхождение в такой холдинг обеспечивало более широкий и устойчивый доступ к воде, как позднее к ресурсам власти и кредиту.


[Закрыть], их, кстати, достаточно часто так и называют: «бизнес-империя», причем независимо от размеров (есть даже словечко «минигарх», это владелец небольшой бизнес-империи).

Если же говорить конкретно о России, то реально она стала империей не в момент провозглашения, а очень постепенно и гораздо позже, строго говоря, только после завоеваний в Центральной Азии, Петр I еще строил империю по образцу монархии, а Николай II, склонен думать, попросту не понимал разницы между тем и другим, отсюда взаимозаменяемость терминов «император» и «царь», сохранившаяся в русской повседневной речи до нашего времени. Отважусь даже предположить, что падение монархии в 1917 году и последующая гражданская война обусловлены в первую очередь именно тем, что задача, поставленная Петром I, то есть превращение России в империю, была решена только отчасти. Сталинская модель постреволюционного государства как «холдинга» советских республик, поднадзорных национальным компартиям[181]181
  Думаю, Сталин очень хорошо понимал сугубо транзитивный характер этой конструкции: со временем союзные республики должны были дорасти до статуса независимых государств, включающих былые автономии на правах союзной республики или даже попросту региона, населенного этническими меньшинствами, примерно так оно пока и выходит.


[Закрыть], была в этом отношении куда более адекватной, особенно если рассматривать компартию как аналог церкви.

Аналогия между советской моделью государства и холдингом отнюдь не лишена оснований: не знаю, насколько это общее правило, статистики у меня нет, однако замечено, и не только мной одним, что в «лихие 90-е» банки нередко располагались в зданиях, где прежде были партийные органы, как бы наследуя их эксклюзивный статус и функции[182]182
  Один из моих комментаторов на фейсбуке даже справедливо заметил: «…не “как бы”, а действительно. Они же учреждались теми же людьми, сидевшими в тех же кабинетах. Или их соседями по даче, коллегами по закрытому распределителю. Так что эта близость была не случайным совпадением, а настоящим наследованием». Тут, конечно, возникает очень большой и серьезный вопрос – финансовая система как теократия, неявное и неотрефлектированное допущение Хардта и Негри, однако его рассмотрение, как и многое другое, приходится отложить до лучших времен или даже оставить какому-нибудь более достойному автору.


[Закрыть]. Возможно даже, что именно непосредственная преемственность между партийными органами и финансовыми структурами послужила важнейшей исходной предпосылкой сначала для конвертации авторитета в капитал, а затем к интеграции капитала и «силового ресурса», составляющих важнейшую отличительную особенность постсоветских контекстов. Если так, приходится согласиться, что банки могут выполнять ту же социальную функцию, что и церковь, то есть действовать как источник авторитета, обеспечивая или не обеспечивая легитимность «силовому ресурсу», более того – что деньги вполне могут рассматриваться как функциональный эквивалент благодати, вот почему, вероятно, их циркуляция в обществе обставлена множеством суеверий и ритуалов.

Очень может быть, что такая конвертация авторитета в капитал, а вместе с ней инверсия традиционных меритократических сценариев карьеры – вообще характерный общий признак любых постсовременных, а не только постсоветских контекстов, отсюда, например, понятие социального капитала, предполагающее такую же самую конвертацию ресурсов, или гипертрофия «публичной сферы». Иными словами, нынешнюю отечественную политическую систему вполне допустимо рассматривать как мутацию советской модели государства, вследствие которой амплуа «руководящей и направляющей силы общества» отнюдь не исчезает, а только переходит от партии к банкам, как оно некогда перешло от церкви к партии. Если действительно так, то эту новую политическую систему по-прежнему следует рассматривать как крип-тотеократию, вселенская миссия которой, даже независимо от расчетов и намерений отдельного конкретного политического лидера, по-прежнему состоит в устройстве мировой революции – правда, финансовой, а не социальной, но тоже предполагающей трансформацию глобального социального порядка.

Как видим, империя может принимать самые разные исторические формы, сообразно характеру корпораций, являющихся источниками авторитета, и природе ресурсов (деньги, знание или благодать), являющихся его «трансмиттером», более того, империя всегда imagined community, то есть проект, который никогда не бывает завершен вполне, отчасти это всегда утопия (оттого-то рухнувшая империя так легко становится предметом легенды). Вот почему, наверное, в обществах, политическая система которых может быть идентифицирована как империя, власть перестает быть специализированным ресурсом, необходимым для решения политических, экономических или социальных проблем, возникающих в периоды кризиса и транзита, как в первичных сообществах или в контекстах nation state, и приобретает статус универсального самодовлеющего предмета аддикции, даже святыни. Отсюда уже перманентное и чисто хабитуальное стремление ее обладателей к расширению своей личной «сферы влияния», которое можно наблюдать на самых разных уровнях иерархии, а соответственно – характерный цикл «революция – стабилизация – экспансия», определяющий внутреннюю социальную динамику таких обществ.

Точнее, конечно, предметом аддикции становится не власть непосредственно, а ресурс, являющийся переносчиком авторитета (деньги, знание или благодать, в зависимости от исторического контекста), отсюда фигуры, подобные королю Людовику IX Святому, стремление советских партийных иереев обзавестись учеными степенями, а ученых, соответственно, претендовать на их амплуа, или современная коррупция, которая только возрастает по мере централизации власти, мы даже вправе рассматривать такого рода практики в качестве культовых, если статус предмета аддикции будет артикулирован не только как аффект, но и как дискурс или даже ритуал.

Понятно, что всякая империя, безотносительно к своим историческим формам, по необходимости и, следовательно, постоянно ставит соседей перед выбором «воевать или договариваться», с жизнеспособной империей воевать накладно, а с восходящей и вовсе нет перспективы, поэтому обычно с империей предпочитают заключить какой-то союзный договор, который всегда оборачивается выгодами для «федерата», как политическими, так и всякими другими – при условии, конечно, соучастия в расширении властной пирамиды. Вот почему войны империи всегда сохраняют «гибридный», как теперь говорят, характер: восходящая, да и просто жизнеспособная империя всегда вправе рассчитывать на поддержку ее экспансии со стороны какой-то части соседских элит, а тогда это уже не агрессия, это совсем другое[183]183
  Примером того, как возникают подобные структуры, является история Ф. Ходжаева: большевики поначалу вовсе не собирались завоевывать «благородную Бухару»; этого добивался один из ее будущих правителей, которому недоставало ресурсов, чтобы забрать власть, не обращаясь за помощью к соседям. По-видимому, для возникновения империи необходимо, чтобы в окрестностях ее будущего центра образовалась «критическая масса» таких вот ущемленных, но влиятельных политических лидеров.


[Закрыть]. Понятно также, что внутри империи постоянно возникают конфликты между «метрополией» и «провинциями», причем довольно острые, и всегда есть немало желающих выйти из ее состава, однако все это не стоит переоценивать: как и в случае обычной финансовой пирамиды, реальной угрозой империи являются не внутренние конфликты или центробежные тренды, а невозможность дальнейшего расширения, прежде всего – отсутствие соседей, которых удается так или иначе мотивировать к соучастию в этом процессе.

На самом деле, конечно, империя – относительно редкое явление, ее архетипических версий я знаю немного: Римская империя со всеми ее дериватами, включая Священную Римскую империю германской нации, империю Наполеона и Евросоюз; халифат, тоже со всеми дериватами, включая прежде всего Османскую империю; империя Чингисхана вкупе с тюркским каганатом как своим прототипом; Российская империя, включая СССР как ее апогей; и три колониальные империи (британская, испанская и французская). Еще, пожалуй, стоило бы повнимательнее рассмотреть проекты несостоявшихся империй: прежде всего, той, которую пытался построить шведский король Карл XII, затем «боливарианской», условно говоря, построение которой инициировал Фидель Кастро, этот проект, возможно, еще будет, и неоднократно, востребован, наконец, центральноафриканской, которая пока так и осталась чистой виртуальной заявкой.

В политической истории Китая принцип империи впервые, по-видимому, «задействован» в период «западного Чжоу», еще задолго до нашей эры, когда китайский правитель, которого европейцы (и мы тоже) по традиции называют «император», был одновременно ханом степняков, такое совмещение титулов позволяло удерживать их в «зоне влияния» китайского государства, в частности привлекая их на службу как мобильную и достаточно эффективную «силовую структуру». Позднее тот же принцип отношений со степняками, очень похожий на отношения между императором ромеев и «федератами», использовался в периоды Тан и Цин, то есть на протяжении едва ли не всей истории Китая. Коротко говоря, Китай вполне мог бы рассматриваться как империя, а не унитарное «владение», если бы таких частных суверенитетов было несколько и если бы они сохраняли характер института, а не временных и чисто ситуационных уступок «регионалам», неизбежных в периоды ослабления центральных властей. Для китайцев, как позднее для русских, особенно в советское время, этот частный суверенитет, судя по всему, был чистой условностью, однако степняки, как можно предположить, воспринимали двухуровневую иерархию суверенитетов как эффективный и хорошо тиражируемый интегративный механизм, вследствие чего собственное государство построили именно как империю.

В заключение вернемся в Россию: один из моих студентов как-то на занятиях весьма удачно определил провозглашение Российской империи в 1721 году как политическое завещание Петра I, действительно, на практике строительство империи (а не просто расширение царства) началось только при Екатерине II и реально происходило уже в XIX или даже XX веке[184]184
  Судя по всему, колониальная война между Россией и тогдашними центральноазиатскими государствами, которая, по сути дела, не прекращалась вплоть до распада СССР и даже, возможно, является истинной причиной этой «геополитической катастрофы», началась где-то в конце 1864-го или в самом начале 1865 года с пустяка: локального перекрытия границы и вызванного этим боестолкновения с кочевниками где-то в районе нынешней столицы Казахстана, Л.Н. Гумилев рассказывал, что примерно в этом же месте лет за полвека до наступления AD произошло боестолкновение между римским и китайским разведывательными отрядами. Даже если это легенда, все равно знаковое событие, обозначающее какую-то очень важную и вполне реальную границу.


[Закрыть], а завершилось и вовсе к началу 50-х годов прошлого века, когда пересобранная на новых идеологических основаниях империя достигла своих естественных границ, отчего постепенно, скорее в режиме амортизации «основных фондов», нежели быстропротекающей катастрофы, начала разрушаться изнутри. Думаю, для Петра I лично, возможно, для некоторых его ближайших соратников тоже, «империя» была не политическим, а религиозным проектом, точнее, их симбиозом, обычным для всякого рода спасительных актов трансгрессии, из которых потом вырастают практики и символы civil religion. Отсюда неистовство, с которым осуществлялся этот проект, отсюда же, скорее всего, глумление над стариной и традицией, понятное как техника профанации святынь[185]185
  См.: Зицер, 2008.


[Закрыть], реформа церкви по англиканскому образцу и многое другое, не случайно же старообрядцы видели в Петре I инкарнацию «темных сил», а большевики, наоборот, единомышленника и предтечу, иными словами, если правда все то, что пишут в романах и показывают в кино, Петр I либо извращенец и психопат, либо, наоборот, человек, истово уверовавший в модернизацию как путь личного и национального спасения, то же самое большевики, отсюда их нетерпение, о котором столько написано.

Что же до колониальных империй, то собственные колонии были у многих европейских государств, однако реальный «государственный колониализм» и формирование соответствующих политических институтов можно наблюдать только в трех случаях, указанных ранее (Великобритания, Испания, Франция). Португальцы, на мой взгляд, ограничились гораздо более традиционными практиками колонизации, однако изобрели важнейший ее диспозитив – многомачтовый парусный корабль, способный совершать дальние морские походы в «автономном», как теперь говорят, режиме, голландцы, которые тоже замечены, но не преуспели в строительстве колониальной империи, изобрели другой такой же диспозитив – транснациональный холдинг. Тем не менее империя, похоже, чисто римское изобретение: только им могла прийти в голову вилка «воевать или договариваться», а не просто «сдавайтесь на милость победителя», оригинальных империй всего две, и то потому, что Чингисхан, как обычно предполагается, ничего не знал о римских порядках или о каких-то других прецедентах. Это, кстати, совсем не факт: открытым пока остается вопрос о тюркском каганате – была ли это империя или просто монархия с низким уровнем централизации власти, а если да – было ли это собственным изобретением степняков, у которых уже был прецедент двухуровневой иерархии суверенитетов (Западная Чжоу), или они что-то знали о римских порядках? Очень может быть, что Чингисхан вовсе не был гениальным одиночкой, который изобрел империю, ничего не зная о ее прецедентах, а только «довел до ума», как говаривали прежде, технические принципы властвования, на которых был построен тюркский каганат, пересобрал его на новых основаниях, сильно расширил и прочее такое. Кстати, существует даже гипотеза[186]186
  См.: Фаттах Н. Язык богов и фараонов. Казань: ТКИ, 1999.


[Закрыть], согласно которой соучредителями Рима являются какие-то угры или тюрки, отсюда якобы древнейший слой ономастики, притом культовой, а не бытовой, какие-то бытовые обычаи (брить лицо, например) и некоторые другие отличия римлян от соседей, во всяком случае, строительство именно империи, а не монархии – достаточно характерный политический хабитус номадов[187]187
  При обсуждении доклада на конференции заметное взаимное непонимание возникло, пожалуй, только при обсуждении хорошо заметного сходства между «империей», как я определил этот формат правления, и пресловутым «феодализмом»: для меня это сходство, прежде всего, указание на специфику исторического контекста, в котором сложилась феодальная система, – отнюдь не исключаю, например, что «феодализму» европейцы научились у степняков-гуннов, для которых это был вполне привычный формат пространственной организации власти, европейцы только довели его до формального принципа и кодифицировали; более того, «прикрепление к земле», помимо которого феодальная система немыслима, тоже предполагает очень высокую мобильность населения, по сути дела – кочевого, а не оседлого.


[Закрыть]. В связи с этим стоит напомнить, что Римскую империю тоже создавали номады, только не степные, а морские, не случайно же важнейшим событием ее политической истории была война с Карфагеном, то есть финикийцами, а неудачи начались вслед за переносом завоеваний на континент.

Коротко говоря, империя, как и пресловутый «аппарат», недаром же одно с другим так плотно ассоциировано, позволяет аккумулировать власть, не прибегая к ее полной и окончательной институционализации, то есть хотя бы отчасти сохраняя ее личный характер. Империя агрессивна по той простой причине, что статус персоны, занимающей ее центр, остается стабильным, только пока и если империя расширяется, втягивая соседние политические иерархии. Всякое общество, оказавшееся на пути империи, соответственно, раскалывается на «коллаборантов» и «патриотов», а если таких империй две и они движутся навстречу друг другу – дополнительно на сторонников той или этой политической альтернативы. Понятно, что возникающие таким образом конфликты создают как реальный мотив к добровольному вхождению в состав империи, так и вполне благоприятный предлог для интервенции, совмещение которых, собственно, и обусловливает сценарии «гибридной» войны как специфического диспозитива империй.

Так понимаемая империя, особенно в длительной перспективе, очевидно, транзитивная или даже лимитрофная структура[188]188
  Такие геополитические лакуны можно, очевидно, рассматривать как «складку» в смысле Ж. Делеза, отсюда, вероятно, специфическая динамика структур, которые их заполняют. См.: Делез Ж. Складка. Лейбниц и барокко. М.: Логос, 1997.


[Закрыть], заполняющая геополитические лакуны между сложившимися и стабильными обществами или их комплексами («цивилизациями»), которая со временем, по историческим меркам даже относительно быстро, либо распадается на элементарные политии, на первых порах, в свою очередь, оформляемые как теократии во главе с харизматическим лидером – конфидентом божества или, в секулярных контекстах, исполнителем приговоров истории, либо эволюционирует в особого рода директорию[189]189
  Такой директорией, сколько понимаю, должна была стать британская палата лордов, попытки учредить какой-то ее аналог неоднократно, хотя и безуспешно предпринимались в Российской империи. В империи Саргона Аккадского эту функцию выполнял пантеон региональных божеств и, как можно догадаться, синклит местных первосвященников, главой которого, соответственно, был правитель, – конструкция, очень похожая на ту, которая позднее возникла и номинально по сей день сохраняется у англикан. В Древнем Риме основанием государства служила классическая директория божеств, дуумвират Юпитера и Квирина, то есть изначально это тоже теократия, которая очень постепенно превратилась сначала в директорию глав фамилий, а потом и в империю. Более того, во времена республики к рудиментам теократии, притом весьма существенным, относились вполне терпимо, возвращаясь к ее практикам в разных трудных случаях.


[Закрыть], либо, наконец, превращается в монархию, то есть социальный институт, в границах которого особый статус правителя конституируют общепринятые безличные образцы поведения, понятия и ценности, то есть обычай или закон, а не таланты и достоинства какого-то конкретного индивида.

Разница между империей и монархией как альтернативными стратегиями трансформации личной власти в безличную политическую конструкцию лучше всего видна при сравнении типичных для той и другой предпосылок революции, это, конечно, предмет специального и очень серьезного исследования, однако некоторые предварительные замечания тут вполне уместны и даже необходимы. Империя, как уже показано ранее, устройство простое, вполне рациональное и отчасти даже механическое, не сложнее, во всяком случае, обычной финансовой пирамиды, разновидностью которой является, по сути дела – сообщество правителей, связанных конкретным и внятным запросом на политические ресурсы, система, у которой есть собственная циклическая динамика, с известной регулярностью провоцирующая кризисы, каждый из которых вполне может оказаться терминальным, а также определенное конечное «время жизни», по истечении которого она распадается или, по крайней мере, заметно деградирует. Механизмы распада империй вполне основательно исследованы[190]190
  См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001.


[Закрыть], можно даже сконструировать набор показателей, предвещающих такое развитие событий или, по крайней мере, сильно повышающих его вероятность: диффузные и вялотекущие пограничные конфликты по всему периметру и с неопределенной перспективой, устойчивые и хорошо различимые дисфункции, связанные с вертикальной мобильностью «инородцев», как говаривали в прежние времена, особенно с их проникновением в пресловутые «высшие эшелоны власти». В том же ряду признаков терминального кризиса империи следует отметить заметно более высокий, чем у «системообразующего этноса», уровень солидарности этнических и религиозных меньшинств, рост «националистических настроений» на географических и социальных окраинах, а также разные специфические перемены в структуре миграционных потоков.