Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

Иван Павлович Калмыков, саперный офицер, стремившийся служить в казачьих частях и добившийся перевода в Уссурийский полк, на Великой войне проявил себя хорошим командиром и храбрым воином. Вернувшись в Приморье в 1917 году, он вскоре был избран на пост Атамана, однако в своей попытке формировать добровольческие сотни не встретил поддержки казаков и в ночь на 3 марта 1918 года бежал в полосу отчуждения КВЖД, на станцию Пограничная, дабы там буквально по одному человеку собирать новый «Особый Казачий Отряд». Импульсивный и даже нервный, он болезненно переживал бюрократизм Хорвата, у которого надеялся найти поддержку, и это приводило к инцидентам, подобным происшедшему в связи с попытками Калмыкова завести собственную артиллерию.

«Прапорщик Эпов по приказанию Атамана Калмыкова (здесь мемуарист сделал примечание: „Атаман Калмыков всячески старался избегать официальной переписки“. – А.К.) подал ген[ералу] Хорват[у] рапорт с просьбой об отпуске для отряда двух пушек и снарядов.

От Атамана Калмыкова были затребованы сведения о наличии отряда, потом штаты, после дополнительные сведения и т. д…

Давая последнюю справку и возвращая всю переписку Прап[орщику] Эпову, Атаман Калмыков думал, что теперь конец всему “бумагомаранию”, и уже отдал распоряжение заготовить документы приемщикам имущества… но… переписка была возвращена за дополнительными сведениями, на которой[57]57
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] Атаман и наложил резолюцию:

“Моему представителю Прап[орщику] Эпову. Передай Хорвату – пусть он вместе с пушками отправляется к […]. Атаман Калмыков”».

Случай, характерный не только для буйного Калмыкова, но и для благообразного Хорвата – и в этом вскоре пришлось убедиться адмиралу Колчаку, прибывшему в Харбин в конце апреля или первой половине мая (в источниках наблюдаются разногласия: обычно в качестве даты приезда называют 10, 11 или 12 мая, но существует письмо Александра Васильевича, помеченное «Харбин, 29 апреля 1918 г.», причем противоречие снимается лишь предположением, что Колчак использовал старый календарный стиль). В предшествующие дни адмирал провел в Пекине переговоры о поставках оружия с японскими дипломатами и военными: ни французы, ни англичане, сколь бы они ни сочувствовали антибольшевицкому движению на Дальнем Востоке, помочь оружием здесь, конечно, были не в состоянии. Тогда же Колчаку должны были сообщить и о начавшихся в Харбине крупномасштабных формированиях, объединенных под руководством «Начальника Российских войск полосы отчуждения» генерала М.М.Плешкова.

«Согласно полученных полномочий от Главноначальствующего (Хорвата. – А.К.), приступая к новым формированиям на началах добровольческих организаций, – гласил приказ Плешкова от 23 марта, – приглашаю Г. г. офицеров, прочих военнослужащих, а также всех Граждан без различия религий, национальностей и политических убеждений, кто желает и чувствует себя в силах принести пользу Родине-России и активно выступить на защиту порядка, закона и справедливости.

Части будут формироваться на строго легальных началах, придерживаясь организации, установленной Российскими воинскими законами и принятой в Российской армии, согласно воинских уставов с некоторыми допусками и отступлениями, вызываемыми местными условиями…»

Это все уже было похоже на регулярную армию и, наверное, вселяло определенные надежды, с которыми Колчак почти распрощался за время своих бессмысленных заграничных разъездов. И адмирал, как мы уже знаем, не замедлил появиться в Харбине.

Глава 9
Надежды и разочарования

«… Обе роты были по тревоге вызваны в Штаб, в большую залу, где молча ожидали своих командиров, – вспоминает один из „орловцев“. – Наконец появились командиры. Нач[альни]к Отряда, его помощник и кто-то стройный в черной шинели. Последовала команда образовать круг, и в его середину вошли Начальники, а с ними и новый. Некоторые, с турецкого фронта, сразу узнали в нем Адмирала Колчака, но молчали. После минутного молчания – Нач[альни]к Отряда познакомил собравшихся с прибывшим, а сам Адмирал ясным, четким, отрывистым, полным голосом сказал следующее: “Господа офицеры. Я получил в Гонконге приказание ехать в г[ород] Харбин и принять ваш отряд. Слово приказание я подчеркиваю, т. к. человек военный и никакой другой формы не понимаю и не признаю. Сейчас я познакомился с доблестным полк[овником] Орловым и его помощниками, а теперь с вами. Будем вместе служить нашей Великой Родине, памятуя о том, что долг и честь – это основные элементы офицерского достоинства”. Отдав честь строго по уставу (навытяжку), Адмирал в сопровождении нашего командования отбыл».

К этому моменту отряд Орлова представлял собою определенную силу. «Вестник Маньчжурии» 21 марта сообщал о прошедшем в Харбине параде, на котором Орлов представил «3 роты пехоты, 4-орудийную батарею с патронами, двуколками, конную сотню и 4 пулемета с командой». Поэтому на Колчака вид сколоченной и, кажется, готовой к бою добровольческой части, в значительной степени укомплектованной офицерами, должен был произвести самое благоприятное впечатление и, быть может, даже вызвать некоторую эйфорию. И не следует удивляться рассказу о том, как «орловцы» преподнесли Александру Васильевичу изобретенную ими для своего отряда форму обмундирования, в ответ на что «адмирал перехватил через край и брякнул, что поднесенная ему форма делает его таким же счастливым, каким он был в день получения Георгиевского Креста». Вскоре последовало и продолжение: «Через несколько дней к Колчаку явилась депутация от местных Георгиевских кавалеров и выразила ему свое негодование по поводу того, что он позволил [себе] поставить на одну доску получение ордена св[ятого] Георгия и поднесение ему Орловских штанов». Тыловые «ревнители традиций», очевидно, не задумались, что для Александра Васильевича отряд Орлова был в каком-то смысле воплощением надежды на возобновление борьбы, на грядущее освобождение России.

Впрочем, возможно, в анекдоте об «орловских штанах» действительность вообще существенно искажена. Он содержится в «Дневнике» генерала барона А.П.Будберга – собрании мемуарных заметок, сплетен, слухов, более или менее скандальных новостей; а ряд анахронизмов позволяет говорить о том, что записи «Дневника», по крайней мере опубликованные, делались post factum. Кстати, и датировка приведенного анекдота (у Будберга – 1 июня) может вызвать сомнение, поскольку мемуарист-«орловец» упоминает о зачислении Колчака в списки отряда сразу же после рассказа о первом знакомстве адмирала с его новыми подчиненными: «Поверки вечерние с молитвой происходили чинно и торжественно: по спискам Отряда дежурным вызывались “рядовой 1-й роты – Адмирал Колчак, генерал Хорват, генерал Плешков… ” На что фельдфебель… густым, не очень свежим басом-профунда отвечал: “в служебной командировке, в наряде, в отпуску” и т. д.». Зачисление в списки части, по логике вещей, и должно было сопровождаться поднесением формы этой части, и не исключено, что «Дневник» Будберга отодвигает событие недели на две от его действительного момента.

Однако, несмотря на несообразности, из которых эта возможная ошибка – едва ли не самая невинная, «Дневник» в течение десятилетий считался, да и сегодня нередко считается основным источником сведений об антибольшевицкой борьбе на Дальнем Востоке и в Сибири, равно как и о биографии адмирала Колчака в этот период. Апломб барона Будберга, его авторитет старого генерала-генштабиста (закончил Великую войну командиром армейского корпуса) в сочетании со вполне искренними переживаниями и хлесткими характеристиками, доходящими до неприкрытой злобы, в глазах многих делают «Дневник» истиною в последней инстанции, причем желчность принимается за объективность, а поверхностные суждения о боевых действиях – за рецепты чудодейственного лекарства, не только вскрывающие «язвы», но и указывающие пути «исцеления».

От своего скептически-разоблачительного тона барон Будберг не удерживается и при первом же появлении на страницах «Дневника» Александра Васильевича – пока еще даже не в качестве полноправного действующего лица:

«Совершенно неожиданно Главнокомандующим назначен появившийся откуда-то и, как говорят, специально привезенный сюда адмирал Колчак; сделано это ввиду выяснившейся неспособности Плешкова заставить себя слушать. Надеются на имя и на решительность адмирала, гремевшего во флоте…

Пока что про адмирала говорят, что он очень вспыльчив, груб в выражениях и, как будто бы, предан очень алкоголю».

Следующая мало-мальски развернутая характеристика, данная Александру Васильевичу Будбергом, звучит уже и вовсе уничтожающе, хотя основывается, похоже, все еще на одних слухах: «Адмирал, по-видимому, человек с норовом до полной неуравновешенности и взбалмошности; закидывающийся по пустякам; неспособный спокойно и хладнокровно разобраться в сложной и поганой Харбинской обстановке; непокладистый и колючий, понявший, по-видимому, что такое Семенов; не знающий совершенно военного дела, нашей организации, системы обучения и ломящий все по-морскому так, как подобает всякому адмиралу». Как ни странно, в последнем обвинении барон оказывается заодно с самыми рьяными хулителями Колчака из лагеря сторонников Атамана Семенова (которого Будберг просто ненавидит). «Будучи адмиралом, т. е. знакомым с военно-морским делом, Колчак, однако, вообразил себя специалистом и по военно-полевым операциям… – откровенно злобствуют „семеновские“ авторы. – Окружавшие адмирала с глубокой иронией передают об его познаниях в области военно-сухопутного дела, напр[имер], адмирал серьезно уверял, что в трехдюймовую пушку достаточно запречь только трех лошадей вместо шести, что большевиков можно прогнать с одними палками в руках, без всякого оружия, – словом, адмирал нес разную чепуху в этом роде…»

Поверить в это, конечно, трудно – причем независимо от того, как относиться лично к Александру Васильевичу: если о тонкостях артиллерийской запряжки он и вправду мог иметь смутное представление (хотя вряд ли это было столь уж принципиальным), то пассаж об «одних палках» явно противоречит всем настроениям Колчака и его взглядам на методы организации борьбы. К слову сказать, если бы генерал Будберг вместо собирания сплетен о любви адмирала к выпивке дал себе труд ознакомиться с этими взглядами, он мог бы с удивлением обнаружить в Александре Васильевиче… своего полного единомышленника!

«Надо всю эту молодежь, – пишет Будберг о харбинских формированиях, – собрать и засадить в самые тяжелые условия службы и работы и настоящей духовной дисциплины; тогда через год из них может получиться нечто надежное и устойчивое…» Ничего, кроме критики, конечно, не вызывают у него и планы наступления в Приморье: «Какой может быть поход без обоза, без средств связи, с несколькими старыми пушками и с ничтожным количеством боевых припасов? Чтобы спугнуть и прогнать большевиков, этого, быть может, и не надо, но для того, чтобы прочно овладеть Уссурийским Краем, нужно сначала подготовить и обеспечить эту операцию…»

А что думал по этому поводу адмирал Колчак? «Устройство застав на железной дороге, осмотры поездов (в чем более всего обвиняли Семенова и Калмыкова. – А.К.) я считал необходимыми, – рассказывает он, – но считал невозможным оставлять это дело в руках самочинно действовавших отрядов. Заставы и осмотры поездов были необходимы для предупреждения проезда агентов противника самочинно[58]58
  Так в первоисточнике.


[Закрыть], но действовавшие отряды, формально преследуя эту же цель, на самом деле фактически преследовали цели мести за то, чтó лица, действовавшие в этих отрядах, испытали и наблюдали сами ранее со стороны советской власти и большевиков при преследовании их самих». А масштабы формирований, которые намеревался произвести адмирал, заставляют увидеть за ними весьма длительный (хотя, быть может, все-таки и не годичный, как у Будберга) период подготовки и отнюдь не дают оснований заподозрить Колчака в поспешности: «Отдельные отряды, кроме Семенова и Калмыкова, должны были объединиться в один корпус; численность корпуса считалась тысяч в 20 (двадцать) человек, причем 15000 должны были составлять действующую часть, а 5000 быть на охране дороги… Пока же я поставил своей задачей боевую подготовку, строевое обучение ипр. подчиненных мне отрядов и занялся этой работой и созданием флотилии на [реке] Сунгари».

Оснований для подобного оптимизма и подобных планов было, однако, совсем немного. «В самом Харбине, – дает беспристрастную оценку реально существовавших сил адмирал, – были отряды полк[овника] Орлова до 1000 человек и отряд полк[овника] Маковкина из китайцев до 400 человек, верстах в 200–300 на ст[анции] Эхо от Харбина, формировался добровольческий артиллерийский отряд и, наконец, формировался отряд охранной стражи Восточно-Китайской ж[елезной] д[ороги] под командованием ген[ерала] Самойлова…» Несоответствие планов и наличных войск особенно подчеркивается значительным числом китайских наемников, составлявших, по оценке Колчака, чуть ли не треть всех сил. К самóй идее привлекать на русскую службу иностранцев Александр Васильевич, по-видимому, относился вполне благожелательно – известно его воззвание к югославянам, находившимся в Сибири в качестве военнопленных австрийской армии («Я, адмирал Колчак, в Харбине готовлю вооруженные отряды для борьбы с большевиками и немцами… Я обращаюсь к вам, сербские воины, помочь мне в предстоящей борьбе с шайками большевиков, позорящих мою Родину»)… однако вербовка китайцев выглядела совсем уж отчаянным шагом. На этом безрадостном фоне невольно привлекал внимание отряд Семенова, истекавший кровью в боях против численно превосходившего противника. Однако как раз с Семеновым сотрудничества у адмирала Колчака не получилось…

Об отношении Колчака к семеновским заставам на железной дороге и самочинным реквизициям мы уже знаем. Не способствовала сотрудничеству и вражда между отрядами, которые видели друг в друге каких-то конкурентов (а Орлов немедленно по появлении в Харбине адмирала принял «колчаковскую» ориентацию). Не забудем и еще об одном: ведь согласно рассказу Григория Михайловича, в феврале Колчак обуславливал свое участие в борьбе наступлением момента, «когда родина позовет его», и теперь Семенов должен был испытывать немалую обиду, поскольку «позвала» Колчака вовсе не «родина», а всего лишь князь Кудашев в содружестве с какими-то неведомыми англичанами, в то время как призыв его, Атамана Семенова, первого пошедшего в бой, – не был услышан!

Личная неприязнь вообще играет в политике и на войне значительно бóльшую роль, чем обычно принято думать; однако у Александра Васильевича для недоверия к Атаману были и причины, намного более серьезные. Есаул Семенов успел приобрести репутацию «японской марионетки»… хотя вопрос этот далеко не столь однозначен, как считал в свое время адмирал Колчак и как слишком часто считается до сих пор.

Атаман – прагматик и хитрец – интуитивно нащупывал наиболее безопасную линию поведения, не будучи вправе давать каких бы то ни было обещаний, и пока пользовался японской (так же, как и англо-французской) помощью просто за изъявление союзнических чувств. Но и политическая линия самóй Японии в тот момент далеко не отличалась определенностью. В ее правящих кругах сторонникам военного вмешательства в русские дела противостояли не менее влиятельные противники, а планы армейского командования варьировались от охраны жизни и безопасности своих соотечественников, проживавших в Приморьи, до крупномасштабной «интервенции».

Военные профессионалы из японского Генерального Штаба, в силу самóй специфики этого учреждения, разумеется, приступили к разработке возможных операций вскоре после большевицкого переворота, ставя задачу (ноябрь 1917 года) «защитить японских подданных, проживающих в стратегических пунктах Северной Маньчжурии (полоса отчуждения КВЖД? – А.К.) и Приморья». К февралю 1918-го задачи расширились – «умиротворить указанный район и защитить граждан Приморья, придерживающихся умеренных политических взглядов, помочь осуществлению их стремления к независимости», – хотя территория предполагаемой «интервенции», как видим, еще невелика. В феврале же в аналогичном документе впервые заходит речь о Семенове: «оказать помощь казачьим войскам, находящимся в районе Читы, в очищении Забайкалья от большевиков». Наконец, незадолго до появления в Харбине Колчака цели формулировались так: «Японская императорская армия должна обеспечить мир на Дальнем Востоке путем оккупации ряда стратегических пунктов на российской территории к востоку от оз[ера] Байкал и в полосе КВЖД, а также посредством поддержки умеренных русских группировок; осуществить необходимые приготовления к операциям против России (возможно, подразумевается РСФСР. – А.К.) и Германии, которые могут возникнуть в будущем». Сопоставление этих документов как будто приводит к заключению о постепенном развитии экспансионистских настроений у военных; но колебания японских политиков были намного более серьезными.

«… Инициатива в постановке вопроса о ситуации в Сибири исходила от Великобритании… до 14 декабря (1917 года; используется новый календарный стиль. – А.К.) японское правительство всерьез не рассматривало вопрос об интервенции», – сообщал в Вашингтон из Токио американский посол после ознакомления с меморандумом, врученным ему японскою стороной. Указанная дата заставляет с сомнением относиться к утверждению, будто план британского министерства иностранных дел, выдвинутый 17/30 января («чтобы Япония получила от союзников приглашение, имеющее характер мандата, оккупировать Сибирскую железную дорогу»; в других документах идет речь об «оккупации КВЖД и Амурской железной дороги»), был в действительности инспирирован самими японцами. Поначалу британских политиков сдерживала уже известная нам надежда на большевицкое сопротивление немцам, но после Брест-Литовского мира они решительно становятся на позиции «японской интервенции в значительном масштабе» и оказывают в этом отношении давление на своих американских коллег.

Это давление было весьма существенным фактором ввиду американско-японского соперничества в тихоокеанском регионе и постоянной оглядки японских правящих кругов на международное «общественное мнение». Маршал князь А.Ямагата, возглавлявший Тайный совет при микадо, 15 марта разослал премьеру и министрам внутренних и иностранных дел письмо, в котором решительно заявлял: «Отправку наших войск в Сибирь считаю преждевременной», – поясняя: «Если мы рискнем послать войска на русскую территорию без просьбы со стороны России, что явится вооруженной интервенцией, у нас не окажется доказательств наличия добрых намерений Японии в акции такого рода. Экспедиция без видимых убедительных причин вызовет подозрения у правительств Англии и США, в особенности последнего… Если мы примем опрометчивое решение, не убедившись в истинных намерениях вышеназванных стран, то вполне вероятно, что в самом скором времени мы столкнемся с серьезной опасностью…»

Даже сторонник «интервенции», министр иностранных дел И.Мотоно, был весьма осторожен: «Правительство Японии не получало от союзников никакого коллективного[59]59
  Курсив первоисточника.


[Закрыть] предложения по этому вопросу. Если же союзные правительства в будущем обратятся к Японии с подобным предложением, оно будет подвергнуто самому тщательному рассмотрению…» Забегая вперед, скажем, что согласие Ямагаты на отправку войск последовало 15 июля, официальное послание в Лондон и Вашингтон отправилось 19-го, но переговоры вновь затянулись, и окончательная декларация по этому вопросу была опубликована лишь 2 августа – тогда же началась и отправка войск[60]60
  С 5 апреля во Владивостоке находился незначительный союзный (в первую очередь японский) контингент, введенный в город в ответ на убийство, быть может провокационное, двух японских подданных. На структуру власти, где уживались земство, городское самоуправление и большевицкий Совдеп, военное присутствие союзников влияния не оказало. Летом японцы появились и в отряде Атамана Семенова, однако это были добровольческие подразделения небольшой численности.


[Закрыть].

Конечно, обо всех этих дипломатических тонкостях и секретах адмирал Колчак не был осведомлен. В принципе, он не имел ничего против сотрудничества с японцами и писал позднее: «С чисто военной точки зрения я считал наиболее целесообразным единоличное военное выступление Японии в качестве державы, уполномоченной всеми союзниками для военных операций в Сибири. Коалиционные армии никогда не имели успеха, и наличие вооруженных частей нескольких держав привело бы только к крайне сложным взаимоотношениям командного состава… Что же касается до остальных союзников, то мне представлялось необходимым участие их представителей в штабе высшего командования в качестве контроля над выполнением союзных полномочий и обязательств активно действующей вооруженной силы». С другой стороны, упомянутый контроль вовсе не был в глазах адмирала излишней перестраховкой. Мы помним о его отношении к американской демократии; мы можем предположить, что после безрезультатных заграничных скитаний и мнение его о политике Великобритании было довольно скептическим; а вот угрозу японской экспансии, подкрепленную агрессивным духом и волей «потомков буси и самураев», Александр Васильевич считал вполне реальной. И потому предубеждение против «японской марионетки» Семенова для него оказывалось очень серьезным, тем более что был налицо и предполагаемый «покровитель» Атамана – генерал М.Накашима, занимавший должность начальника разведывательного отдела японского Генерального Штаба, ранее служивший в Петербурге и говоривший по-русски, а в январе 1918 года командированный в Маньчжурию, дабы наилучшим образом ознакомиться с положением там.

Не вполне понятно, имел ли Накашима какой-либо официальный статус в Харбине или дело ограничивалось репутацией «влиятельного японца», – но было ясно, что по вопросам японской помощи вести переговоры следовало именно с ним. «… Я имел несколько бесед с японским ген[ералом] Накашима о снабжении оружием подчиненных мне и формирующихся под моим командованием сил, – рассказывает Колчак. – Во время этих бесед Накашима неожиданно задал мне вопрос, какая же компенсация может быть предложена Японии за снабжение оружием; на что я ответил, что на переговоры о компенсациях я не уполномочен и вообще предполагал, что снабжение оружием будет происходить с денежной оплатой его (деньги действительно были как у Правления КВЖД, так и у князя Кудашева. – А.К.)». Судя по всему, Александр Васильевич был удивлен неожиданно возникшим вопросом о «компенсациях»; и наверное, еще больше удивился бы он, если бы узнал, что вопрос возник не на пустом месте, а уже обсуждался Накашимой с… Хорватом!

Еще в середине марта управляющий КВЖД, по его собственному свидетельству, получил от японцев неофициальное предложение «взять в свои руки единоличное руководство в установлении порядка и создании независимого правительства в Сибири», а 30 марта заместитель начальника японского Генерального Штаба, генерал барон Г.Танака, сообщал Накашиме в Харбин: «Просьба Хорвата о вооруженной поддержке со стороны Японии может быть выполнена при условии, что Хорват организует новое правительство и приступит к осуществлению своей политической программы». Зачем это нужно было Японии, вернее, тем ее политикам и военным, которые являлись сторонниками отправки войск в Россию? Помимо того, что просьба о помощи от сформированного российского правительства звучала бы, конечно, более авторитетно, – для расплаты за помощь правительство, в случае его победы, также имело бы намного больше возможностей, чем управляющий железной дорогой. Именно в связи с этим и зашел разговор о «компенсациях»: на вопрос Хорвата Накашима ответил, что соответствующими полномочиями не облечен, «но, по его мнению, Япония не потребует ни фута территории. Она, видимо, попросит: 1) ликвидации всех фортификационных сооружений в Владивостоке и превращения его в открытый порт; 2) предоставления неограниченных прав рыболовства по всей Восточной Сибири; 3) открытия судоходства по Амуру; 4) предоставления преимущественных прав на лесные и горные концессии…»

Человек осторожный и хитрый, Хорват понимал, что принятие японских условий даже в их предварительном виде не только испортит ему репутацию, но и оттолкнет все остальные державы, на чью помощь он также рассчитывал. Поэтому он сообщил о сделанных предложениях американцам, а чтобы те не чувствовали себя обделенными, обещал передать Соединенным Штатам «руководство Сибирской и Маньчжурской железными дорогами на период до окончания войны» и «гарантировать республиканскую форму правления». Поставив таким образом в известность иностранных союзников (что с точки зрения международной политики выглядело вполне здравым шагом), Хорват, однако, ничего не сказал о переговорах с японцами своему помощнику по военной части – адмиралу Колчаку. Учитывая, что Накашима о такой скрытности Хорвата мог ничего не подозревать и поднять в беседе с Александром Васильевичем тему «компенсаций» безо всякой задней мысли, просто как продолжение проходивших ранее переговоров, и от этого выглядеть еще более бесцеремонным, – нетрудно представить, какое впечатление произвела беседа на Колчака. В таком настроении адмирал и поехал на станцию Маньчжурия, где располагался полевой штаб Атамана Семенова.

Встреча произошла, судя по всему, во второй половине мая (источники умалчивают о точной дате или противоречат друг другу) и по своему характеру с самого начала представляла собою нечто странное – «переговоры» начальника с подчиненным (поскольку Семенов все-таки признавал власть Хорвата в полосе отчуждения). Позже рассказывали и о бестактности есаула, который, желая избежать неприятной беседы, первоначально якобы приказал передать, что его на станции вообще нет, он на фронте и ведет бой. Григорий Михайлович, в свою очередь, вспоминает, что в момент прибытия Колчака на станцию Маньчжурия его там действительно не было: «Занятый постоянными боями, я решил не выезжать в Маньчжурию для встречи нового командующего, полагая, что, если он желает видеть отряд, он приедет сам к нам на позицию (довольно вызывающее поведение! – А.К.). В один прекрасный день мне передали по телефону из Маньчжурии, что адмирал Колчак прибыл и желает видеть меня. Я поехал в Маньчжурию и явился адмиралу…»

Мемуаристы «колчаковского» лагеря, как и сам Колчак, утверждают, что Семенов адмиралу не «являлся», и похоже, что Александр Васильевич действительно сам отправился к строптивому подчиненному, должно быть, уже будучи всем этим изрядно разгневанным (приближенные уговаривали его, «чтобы он поборол себя и не как адмирал, а как Александр Васильевич Колчак пошел бы к атаману!» – и он вспоминал, что действительно сразу же заявил Семенову: «… не понимаю цели и смысла нанесенного мне оскорбления, но пришел к нему как русский человек сказать, что все происшедшее дает слишком большое торжество нашим врагам, и для того, чтобы не дать им оснований очень радоваться, я пренебрег вопросами личного самолюбия»). Надо также сказать, что Григорий Михайлович, внутренне готовясь к предстоящему разговору, вполне мог не меньше взвинтить сам себя. Следует ли после этого удивляться, что разговора не получилось?

Колчак резонно настаивал, что для дальнейшей работы необходимо хотя бы распределить сферы и оговорить условия и формы получения помощи из средств КВЖД, – «но раз он отказывается даже говорить со мной, то и я вынужден в дальнейшем отказаться от всяких забот о его отряде, так как никаких других сношений с подчиненными мне, как в порядке командования, я не могу признать»; обиженный Семенов заявил, что ему вообще помощь не нужна – если захочет, он сам найдет себе источники снабжения. «… Я напомнил адмиралу, – рассказывал двадцать лет спустя Григорий Михайлович, – что, приступая к формированию отряда, я предлагал возглавление его и ему самому, и генералу Хорвату. Если бы кто-нибудь из них своевременно принял мое предложение, я безоговорочно подчинился бы сам и со всеми своими людьми, и никакие разговоры о моей самостоятельной политике и сношениях с иностранными консулами не могли иметь места. В настоящее же время, когда я с ноября месяца прошлого года оказался предоставленным самому себе, я считаю вмешательство в дела отряда с какой бы то ни было стороны совершенно недопустимым и в своих действиях, так же как и в своей ориентации, буду давать отчет только законному и общепризнанному Всероссийскому правительству».

Надо сказать, что Семенов был безусловно прав в одном: в тогдашних условиях любое взаимное подчинение самостоятельно зарождающихся и независимо существующих сил должно было быть не более чем актом доброй воли со стороны их руководителей, – но теоретическая правота вряд ли могла тогда быть оценена по достоинству. Через час адмирал покинул Атаманский штаб, и его поезд «понесся с недозволенной скоростью домой» (вспоминает мемуарист-«орловец»).

На этом, однако, дело не закончилось: сторонники Атамана впоследствии обвиняли Колчака, что тот начал просто вредить Маньчжурскому Отряду, и приводили при этом конкретные примеры: «1) Колчак задержал 400 тысяч патронов, отпущенных ген[ералом] Хорватом для отряда Атамана Семенова; 2) задерживал на продолжительное время военные грузы, отправляемые союзниками на помощь тому же отряду[61]61
  В первоисточнике – «того же отряда».


[Закрыть]; 3) воспретил реквизицию телег, лошадей и прочих принадлежностей для организации обозных частей отряда, считая обозы излишней роскошью; 4) несмотря на разрешение ген[ерала] Хорвата, отказал в выдаче отряду обмундирования из Харбинских складов, выразившись при этом: “Особому Маньчжурскому Отряду ни одной нитки, пусть чувствуют силу Колчака”; 5) считая большевистские силы пустяшными, Колчак заявил: “я не позволю Семенову иметь отряд свыше трех тысяч человек”, – обрекая тем самым отряд на явную гибель; 6) во время июньских боев с большевиками Особый Маньчжурский Отряд находился в страшно тяжелых обстоятельствах… между тем в это время в Харбине находились без всякого дела две роты Орловского отряда; на просьбу прислать их в помощь измученным бойцам на Даурском фронте Колчак ответил грубым отказом: “пусть Семенов делает все, что ему угодно, а я не дам ему ни одного солдата”». Именно вследствие своей определенности эти обвинения как будто приобретают особый вес; задумаемся же, на чем они в действительности могут основываться?

Очевидно, наименее достоверными в них являются фразы, приписываемые Александру Васильевичу: в Харбине, полном сплетен и интриг, без сомнения находилось немало досужих «информаторов», со злорадством сочинявших или переносивших действительные или мнимые оскорбления от одного лагеря к другому. Тем не менее Колчака, в общем, легко представить произносящим что-либо подобное после неудачной встречи с Атаманом (хотя его «позволение» или «непозволение» Семенову пополняться добровольцами или мобилизованными из района боевых действий Отряда, конечно, никакого значения не имело). Несколько более сложным и намного более важным представляется вопрос о достоверности остальных обвинений.