Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

Неоспоримыми нам кажутся лишь два утверждения. Созыв Учредительного Собрания или Земского Собора на следующий день после занятия Москвы выглядит слишком несерьезно. Поэтому следует прислушаться к словам адмирала о «созданных нормальных условиях жизни» и «царящих в стране законности и порядке» как необходимых условиях такого созыва. За этими словами явственно вырисовывается сравнительно долгий период успокоения взбаламученной страны, соответствующий известной «декларации Добровольческой Армии» (1918) об освобождении русского народа «от рабской неволи и стихийного помешательства». Второе, быть может, казалось задачей более сложной, чем первое, но отказываться и от этой задачи было решительно невозможно.

Кроме того, «аристократическое начало», импонировавшее Колчаку, и его уверенность офицера в необходимости единоличной военной власти отнюдь не отменяют восприятия этой власти именно как тяжкого креста. Адмирал не уклоняется от него, но и не упивается своими чрезвычайными полномочиями; он не стяжатель и не честолюбец; он действительно всего лишь («всего лишь»!) первый солдат.

«Меня называют диктатором.

Пусть так, я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским, – говорит Колчак представителям печати, далее давая совершенно точную характеристику сущности своей власти. – Как Сенат древнего Рима в тяжкие минуты Государства назначал диктатора, так Совет Министров Российского Государства в тягчайшую из тяжких минут нашей Государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным Правителем».

Это было сказано Александром Васильевичем поздней осенью 1918-го; а почти через год, осенью 1919-го, он напишет жене в Париж: «Я прошу Тебя уяснить, как я сам понимаю свое положение и свои задачи. Они определяются старинным рыцарским девизом Богемского короля Иоанна, павшего в битве при Кресси – “Ich diene”[93]93
  Я служу (нем.).


[Закрыть]. Я служу Родине своей, Великой России, так, как я служил ей все время, командуя кораблем, [минной] дивизией или флотом»; «Я не являюсь ни с какой стороны представителем[94]94
  В публикации документа – «ни представителем…»


[Закрыть] наследственной или выборной власти. Я смотрю на свое звание как на должность чисто служебного характера. По существу, я Верховный Главнокомандующий, принявший на себя функции и Верховной Гражданской Власти, так как для успешной борьбы нельзя отделить последние от функций первого».

Отметим здесь же и уважение к официальному обоснованию полномочий Верховного Правителя, которые, как мы помним, определялись «Положением о временном устройстве государственной власти в России». Этот документ устанавливал переход власти Верховного Правителя (в случае его смерти, долговременного отсутствия или отречения) к Совету министров, и, должно быть, именно в этом следует искать корни решения, о котором Александр Васильевич 28 июня 1919 года писал донскому Атаману генералу А.П.Богаевскому:

«… По моему предложению Совет Министров постановил учредить должность Заместителя Верховного Главнокомандующего, и я своим указом назначил на эту должность Главнокомандующего вооруженными силами Юга России А.И.Деникина.

Таким образом устанавливается преемственность Верховного Командования Русской Армией, и с этой стороны я могу быть спокойным.

Более сложным представляется вопрос о преемственности власти Верховного Правителя, и я не решаю пока его ввиду огромной политической сложности этого дела».

Наступит день, когда адмирал нарушит «Положение о временном устройстве…» и сделает это, скорее всего, осознанно… но к тому времени ситуация кардинально изменится, да и Совет министров выйдет за рамки своих прерогатив. Пока же забота о соблюдении законности и тех актов, которыми определяется государственное устройство Свободной России (мы помним это определение Колчака!), является для Верховного Правителя одной из первоочередных. Отметим здесь и возобновление работ Правительствующего Сената – в Российской Империи «верховного органа административной юстиции». Открытие временных присутствий Сената состоялось в Омске 29 января 1919 года согласно закону от 24 декабря 1918-го, причем Верховный Правитель произнес на торжественной церемонии речь, в которой подчеркнул государственную важность «идеи права и законности» как противовеса действиям авантюристов-узурпаторов:

«… Упразднение [большевиками] Сената и судов подрывало самые основы государственного строя и лишало население последней опоры – законного охранения его прав личных и имущественных, – а самочинную власть – характера правового и государственного.

С этого момента и надолго идея права и законности затемнилась в сознании и действиях мятущейся под гнетом насильников страны…

Приняв от Совета Министров в условиях исключительно трудных всю полноту власти, я поставил тогда же одной из основных своих целей и повелительным гражданским долгом установление законности и правопорядка в стране.

Ныне эта цель получает свое завершение: возобновляется деятельность Правительствующего Сената, и я глубоко счастлив приветствовать Вас в этот великий день торжествующей правды и права».

О том значении, которое Колчак придавал восстановлению правового государства, говорит и организация в его кабинете министров «Комитета законности и порядка», о котором подробно рассказывает в своих записках Сукин: «Этот комитет состоял всего лишь из трех лиц – Министров Юстиции, Военного и Внутренних Дел. Он должен был собираться по меньшей мере два раза в неделю и обсуждать все накопившиеся случаи нарушения законности Правительственными агентами. Будучи чисто деловым и по неосторожности лишенным характера “комиссии” со всеми недостатками формализма и процедуры, это новое учреждение все же было официальным, а не частным совещанием Министров. Особым законом ему были приданы весьма широкие и решающие полномочия, а именно – право немедленной отмены по телеграфу всех неправильных приказов, “особых постановлений” и других распоряжений военных и гражданских властей, даже в зонах, где объявлено военное положение. В этот комитет имели право жаловаться все граждане, считавшие свои права нарушенными. Он действовал быстро. В течение трех дней можно было получить удовлетворение…»

Однако такого комитета (сам же Сукин признавал, что «идея эта не получила достаточного распространения» и «немногие сумели оценить значение этой весьма удачной мысли») и тем более – одного открытия заседаний Сената для установления правопорядка было решительно недостаточно. Плевелы своеволия и беззакония прорастали и в душах иных из солдат и офицеров армии, ведущей тяжелую борьбу «за правду и право». Сочетать беспощадность к врагу с законностью действий удавалось далеко не всегда, и ярким примером этого стали омские события 22 декабря 1918 года, не менее важные для нас с точки зрения позиции, занятой Верховным Правителем.

В ночь на 22-е, как сообщалось в циркулярной телеграмме генерала Лебедева войсковым начальникам, «группы вооруженных рабочих-большевиков и других темных элементов освободили из тюрьмы часть арестованных, сделали попытки произвести беспорядок в войсковых частях, в городе (Омске. – А.К.), и временно захватили железнодорожную станцию Куломзино… Вызванные по тревоге части Омского гарнизона уничтожили банды преступников, и в городе и его окрестностях установилось полное спокойствие». Далее Лебедев сообщал, что «Верховный Правитель отдал приказ о беспощадном уничтожении всех лиц, пытающихся произвести беспорядок». Эта телеграмма была отправлена 22 декабря, и тем же днем датирован приказ Колчака с благодарностью «начальникам, г. г. офицерам и солдатам и казакам частей гарнизона, вызывавшихся по тревоге для восстановления порядка»; «все, принимавшие участие в беспорядках или причастные к ним», этим приказом предавались военно-полевому суду.

Александр Васильевич был в эти дни серьезно болен – у него начиналось воспаление легких (одной из причин было то, что адмирал одевался так же, как и его армия, – в легкую шинель солдатского сукна). «К концу декабря болезнь достигла такой степени, что Колчак едва говорил, едва мог поднять голову с подушки, – рассказывает Сукин. – Потухшими глазами он смотрел на окружающих и с грустью говорил, что боится не выжить… Беспокойство за жизнь Верховного Правителя и тревога за судьбу государственного дела породили у некоторых министров и генералов мысль, не пора ли телеграфировать Деникину и принять какие-либо решения». С.П.Мельгунов на основании бесспорного факта – болезни адмирала – даже ставит под сомнение авторство приказа от 22 декабря: «Какая личная ответственность может быть у того, кто в этот час лежал в постели в 40-градусном жару, “еле дышал” и не мог даже “говорить”? Только “исследователь”, у которого отсутствует всякое критическое отношение к формальным документам, перед ним лежащим, будет продолжать утверждать, что все выходившие в эти дни от имени Верховного правителя приказы принадлежат личной инициативе Колчака». Речь же об ответственности зашла потому, что после подавления мятежа часть «бывших арестованных» (освобожденных мятежниками, но затем сдавшихся властям) была перебита без суда и следствия; среди жертв оказались и умеренные социалисты, члены Учредительного Собрания, к мятежу непричастные. Убийство вызвало волнения среди общественности, проникшие и на страницы сибирских газет.

Похоже, что отделить имя адмирала Колчака от подавления мятежа хотели уже в те дни – вряд ли случайно 25 декабря было впервые опубликовано официальное сообщение о состоянии здоровья Верховного Правителя, датированное 23 декабря, в котором серьезность заболевания несколько смягчалась, но в то же время было подчеркнуто: «с 21-го декабря (то есть как раз накануне мятежа. – А.К.) болезнь заставила его лечь в постель». Тем не менее не только «формальные документы» свидетельствуют о том, что Верховный Правитель знал о происходившем намного больше, чем представляется Мельгунову.

Сукин свидетельствует: Колчак «не хотел давать волю болезни, стремился побороть в себе начало смерти. Он пытался принимать доклады даже тогда, когда доктора это запрещали». Согласно рассказу самого Александра Васильевича, 22 декабря он трижды получал сообщения Лебедева (личные или через адъютанта): около пяти часов пополуночи, в восемь или девять утра и «вечером». Услышав в конце дня, что суду собираются предать и «бывших арестованных», Колчак распорядился об отмене этого распоряжения, а о бессудной расправе узнал утром 23-го. Таким образом, у адмирала, кажется, была возможность продиктовать 22-го краткий приказ, которому не очень-то верит Мельгунов. Кроме Верховного, авторство документа могло принадлежать лишь Лебедеву, но последний по занимаемой должности начальника штаба имел законное право отдавать так называемые «приказания» в редакции «Верховный Главнокомандующий приказал…» и за собственной подписью и нужды прятаться за имя Колчака вроде бы не имел.

Адмирал был разгневан самоуправством; согласно собственному рассказу Александра Васильевича, он заявил посетившему его Вологодскому: «расстрел членов Учредительного собрания – акт, направленный против меня с целью дискредитировать меня в глазах союзников». В то же время Колчак считал, «что при подавлении восстания всегда возможны нарушения законных форм воздействия, но преследование за эти нарушения в будущем ослабит решительность действий по подавлению подобных эксцессов». Жестокая логика военного человека вступала, однако, в противоречие с началами законности, и после совещания с членами кабинета Верховный Правитель решил назначить расследование. Твердая позиция по обоим вопросам – о непримиримой борьбе и о недопущении произвола – нашла выражение в правительственном сообщении от 29 декабря:

«Ввиду появившихся в печати и в обществе сообщений о действиях должностных лиц при усмирении мятежа 22 декабря, Правительство считает долгом определенно заявить, что, будучи ответственным за судьбы и за спокойствие Государства, Правительство, в лице Верховного Правителя и Совета Министров, приняло твердое решение подавлять без малейших колебаний и с полной беспощадностью всякие попытки к восстанию и потрясению установившегося государственного порядка; посему решительные и планомерные действия войск и милиции при подавлении мятежа 22 декабря представляются вполне соответствующими требованиям государственной необходимости, вследствие чего войскам и милиции, принимавшим участие в усмирении мятежа, Правительство выражает благодарность за умелое и мужественное выполнение их служебного долга.

Что касается сообщений о незакономерных[95]95
  Так в первоисточнике. «Закономерность» в тогдашнем лексиконе часто означала «законность».


[Закрыть] действиях отдельных должностных лиц, совершенных ими уже после подавления мятежа, то Правительство в глубоком убеждении, что без закономерности нет твердой власти, объявляет, что все такие незакономерные действия, не оправдываемые боевой обстановкой, встречали и встречают со стороны Правительства решительное осуждение, вследствие чего Правительство считает необходимым на основании дошедших до него сведений назначить расследование для проверки правильности действий должностных лиц, совершенных после подавления восстания, и о результате расследования незамедлительно объявить во всеобщее сведение».

А 31 января было опубликовано, «согласно последовавшего указания Верховного Правителя Министру Юстиции», постановление Совета министров об образовании «Чрезвычайной Следственной Комиссии… под председательством одного из Сенаторов уголовного Кассационного Департамента Правительствующего Сената». Возглавить комиссию было поручено сенатору А.К.Висковатову, и Колчак впоследствии вспоминал: «О работах Чрезвычайной комиссии Висковатов мне от времени до времени, когда находил нужным, делал доклады; я же считал, что, поручив следствие Висковатову, сделал все, что было нужно, и никаких мер более по этому делу не предпринимал». Помимо очевидной занятости Верховного Правителя, такая позиция могла объясняться и его нежеланием вмешиваться в ход разбирательства.

Проблема соотношения в военное время жестокости и закона, насилия и противодействия ему, особенно в ходе борьбы со вражеским подпольем, вообще нередко становится объектом спекуляций и демагогии. Жестокое время часто понуждало к жестоким мерам всех, – но достаточно беглого взгляда на противоположный лагерь, чтобы понять разницу между Свободной Россией и Советской Республикой. Председатель ВЧК Ф.Э.Дзержинский 17 сентября 1918 года в «Инструкции Чрезвычайным комиссиям» указывал: «Все дела, по которым закончено следствие, ликвидируются самой комиссией, за исключением дел, относительно которых состоится особое постановление Комиссией о передаче этих дел в другие инстанции (революционные трибуналы, народные суды идр. – А.К.)», – с легкостью объединяя в руках ЧК арест, следствие, «суд» (в кавычках, потому что, не будучи независимым, он не мог называться полноправным судом), да заодно и исполнение «приговоров». Народный комиссар внутренних дел Г.И.Петровский той же осенью 1918-го требовал: «Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении (? – А.К.) в белогвардейской среде должен [пред]приниматься безоговорочно массовый расстрел», – рассылая приказ всем Совдепам и обязуя «проявить инициативу» массовых убийств… губисполкомы, то есть опять-таки органы, к юстиции не имевшие отношения. В результате свобода и жизнь тысяч была отдана в руки людей, гордо декламировавших в ответ на робкие попытки заикнуться о «введении ЧК в юридические рамки»:

«… Что может быть нелепее этих обывательских желаний, которые технический аппарат, выполняющий часть работы по проведению в жизнь диктатуры пролетариата путем угнетения его классовых врагов, хотят поставить в зависимость от мертвого кодекса законов. Мне возразят, что существуют революционные законы, но разве методы борьбы Ч. к. не являются этими самыми революционными законами?»; «Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого».

И совершенно неважно, одернуло ли автора последнего утверждения (председателя «Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте» М.Я.Лациса) его начальство и возымело ли это какие бы то ни было последствия для самого Лациса: важно, что люди именно таких взглядов и такой психологии наполняли карательные органы советской диктатуры. И потому не требуется каких-либо комментариев к процитированному – достаточно простого сопоставления стремлений к правопорядку у Верховного Правителя и его кабинета – с одной стороны, и – даже не пренебрежения, а принципиального отрицания права как такового и подмены его произволом узурпаторов – с другой.

Вернемся, однако, к адмиралу Колчаку. Именно его уважение к тем нормам, которые были установлены в процессе государственного строительства, создает уверенность в том, что после возвращения России к законности и правопорядку Александр Васильевич подчинился бы решению представительного собрания о дальнейшей судьбе страны и характере государственной власти, каким бы это решение ни было. К сожалению, мы практически ничего не можем сказать о личных взглядах адмирала на последнюю проблему. То и дело в его речах звучат слова о республиканском устройстве будущей России, но они так тесно соседствуют с «общедемократической» фразеологией (чрезвычайно странной для Колчака, как отмечалось выше), что не выглядят убедительными. «Невозможность возвращения к старому», о чем также упоминал Верховный Правитель, с равной вероятностью может быть отнесена и к принципиальным вопросам государственного строя, и к конкретной практике Императорского правительства последних предреволюционных лет. Интересно, кроме того, что в то время, как русские сотрудники Колчака в своих суждениях о нем основываются на словах об Учредительном Собрании и создают «демократический» портрет Верховного Правителя, – иностранные представители часто предпочитают рисовать его в «реакционных» тонах.

Командующий американским контингентом на Дальнем Востоке генерал У.Грэвс 13 декабря 1918 года сообщал в свое военное министерство со ссылкой на «представителей демократических слоев» русского общества: «… Адмирал Колчак применяет те же методы управления, которые использовались при царизме… Поскольку мы находимся здесь, то реакционные российские группировки хотят воспользоваться нашим присутствием для реставрации автократической[96]96
  Возможно, правильнее был бы перевод «самодержавной».


[Закрыть] формы правления…» Американский поверенный в делах 24 января 1919 года писал из Токио государственному секретарю, что деятельность Колчака представляет собою «реакционный эксперимент». Разумеется, здесь легко увидеть влияние противников адмирала из «революционно-демократического» лагеря; но и генеральный консул США Э.Гаррис, весной 1919 года отмечавший, что «в окружении Колчака нет реакционеров и монархистов, как это повсюду полагают», в одном из следующих сообщений уже несколько противоречил сам себе: «Колчак, по-видимому, искренне взял на себя обязательство осуществить во имя блага России реорганизацию политической системы на либеральной основе, лично являясь сторонником [скорее] конституционной монархии, нежели республики, но отнюдь не старого режима… Подлинные реакционеры, сразу же оказавшиеся вблизи Колчака, не играют ведущей роли, и, по всей вероятности, он не считает целесообразным идти на немедленный разрыв с ними».

Монархические настроения часто связывались в те дни с фигурой и окружением Атамана Семенова. Возможно, именно этим объяснялся следующий пассаж речи Колчака, произнесенной 23 февраля 1919 года, когда конфликт Омска с Читой еще далеко не был изжит: «Большевизм справа, как отрицание морали и долга перед родиной и общественной дисциплины, базирующийся на монархических принципах, но в сущности имеющий с монархизмом столько же общего, сколько большевизм слева имеет общего с демократизмом, подрывающий государственные основы страны, еще много времени после этого (после свержения большевизма. – А.К.) потребует упорной борьбы с собой». Чрезвычайно показательным кажется здесь, что Александр Васильевич противопоставляет фальшивому монархизму – некий подлинный монархизм, по сути дела совпадающий с его понятиями о патриотизме и имеющий своею задачей моральную победу, преодоление темных инстинктов. А в свете этого и слова из июньского письма Колчака генералу Богаевскому о задаче «довести нашу общую мать – Единую, Великую Россию до создания Власти, отвечающей воле Русского народа, способной дать спокойствие и мир исстрадавшейся Земле Русской» (и ни слова о «народоправстве», «волеизъявлении» и проч.!) – могут уже быть прочитаны отнюдь не как свидетельство в пользу «демократизма» адмирала Колчака.

Не забудем (хотя и не станем придавать чрезмерного значения – ведь кроме политики или мировоззрения побудительным мотивом может быть и простое человеколюбие) и то внимание, с которым Александр Васильевич отнесся к расследованию убийства большевиками Царской Семьи. Общее руководство и надзор за ходом следствия был в январе 1919 года поручен генералу Дитерихсу, пользовавшемуся репутацией монархиста, но Колчак часто предпочитал общаться непосредственно с судебным следователем по особо важным делам Н.А.Соколовым. Верховный Правитель предписал «всем военным, гражданским, железнодорожным властям» оказывать следователю «всемерное содействие к беспрепятственному его передвижению на всей освобожденной территории России», а его служебный вагон объявил не подлежащим «никаким осмотрам». Как пишет помощник Соколова, адмирал «особенно живо интересовался… судьбой вел[икого] кн[язя] Михаила Александровича», и контроль Колчака за ходом следствия даже заставил одного из преступников утверждать, будто и само следствие велось едва ли не лично адмиралом.

Была ли связана с неопределенностью, сохранявшейся до окончания расследования, еще одна многозначительная деталь? Обратим внимание на «Правила награждения офицеров, военных врачей, военных чиновников, военных священников и солдат орденами и другими знаками отличия», утвержденные Колчаком 8 февраля 1919 года, и подчеркнем, что наиболее важным в них кажется даже не столько сам факт восстановления награждений, сколько ограничения, которые Верховный Правитель накладывает на собственные прерогативы в этой сфере.

Отменив награждения «Георгием с лавровой ветвью» (офицеров – солдатскими крестами по приговору солдат и солдат – орденом за подвиг «при исполнении обязанностей соответствующих начальников»; награда была учреждена Временным Правительством), Колчак возвращается к до-Февральской ситуации, причем столь решительно, что запрещает даже носить полученные ранее награды «с веточкой»; отказавшись от награждений орденом Святого Станислава – очевидно, как польским по происхождению, – должно быть, делает жест доброй воли по отношению к новообразованному польскому государству; наконец, Верховный Правитель «восстанавливает награждение»: «а) генералов, штаб– и обер-офицеров орденами Св[ятого] Георгия и Георгиевским оружием и б) орденами Св[ятого] Владимира до 2-й ст[епени] включительно и Св[ятой] Анны всех 4-х степеней генералов, штаб– и обер-офицеров, военных врачей, военных чиновников и военных священников», а солдат – Георгиевскими крестами и медалями, знаком отличия ордена Святой Анны и медалями «За усердие» (опять-таки «за исключением медалей на Станиславских лентах»). Таким образом из числа восстановленных исключаются высшие Императорские ордена – Андрея Первозванного, Александра Невского и Святого Владимира I-й степени, – удостоения которыми, по-видимому, трактуются как исключительно монаршая прерогатива (сюда же можно отнести и орден Белого Орла, но он имел польское происхождение и потому должен был скорее находиться в одинаковом положении с орденом Святого Станислава).

Неясной остается ситуация с высшей степенью ордена Святого Георгия: при буквальном прочтении текста «Правил» награждения ею как будто можно считать восстановленными, однако при регламентации ношения вместо знаков орденов – орденских ленточек говорится лишь о IV-й, III-й и II-й степенях (так же, как и о соответствующих степенях ордена Святого Владимира), причем параграф начинается со слов «если имеются ордена всех степеней[97]97
  Курсив наш.


[Закрыть]»; таким образом орден Святого Георгия I-й степени молчаливо помещается в положение, одинаковое с орденами, от восстановления которых Верховный Правитель воздержался, – процитированные же пункты «а» и «б» при этом допустимо считать просто плохо отредактированными, а слова «до 2-й степени включительно» – относящимися к орденам как Святого Владимира (непосредственно), так и Святого Георгия (по смыслу). Наверное, возможны и иные интерпретации, но независимо от них факт остается фактом: адмирал, принявший и носивший титул Верховного Правителя России, оставлял в государственной иерархии (орденская система тут является идеальным зеркалом!) незанятой самую высшую ступень…

Вернемся, однако, к вопросу о «демократизме» Александра Васильевича. Именно на такой характеристике настаивает Сукин: «По существу, Колчак был глубоко демократичен, хотя его природное отвращение к фразеологии делало его весьма скупым на заявления в этом смысле. Он не любил произносить выражение “демократия” и тешиться тем, как оно звучит». Здесь же мемуарист пишет о «вере» адмирала «в необходимость общественной поддержки» («считал невозможным осуществить освобождение России наперекор воле населения или без сочувствия общественности»), но, кажется, в этих утверждениях несколько смещает акценты.

Речь должна идти не столько о «воле населения» – мог ли переоценивать эту «волю» адмирал, говоривший о «затмении» идеи права и законности? – сколько о принципиальной убежденности Александра Васильевича, что жизнь государства невозможна без самоорганизации общества на деловой, рабочей основе. Вспомним его слова, относящиеся к лету 1918 года: «… Командующему военными силами должна принадлежать вся полнота власти на территории борьбы, но по мере продвижения в областях, очищаемых от большевизма, власть должна переходить в руки земских организаций». Применительно к приморскому земству, о котором шла тогда речь, Колчак свою позицию изменил ввиду его «полубольшевистского характера» и даже говорил: «… Мысль о возможности передачи власти в руки земств мною была оставлена как ошибочная». И все же принципиальные взгляды адмирала вряд ли претерпели значительную корректировку.

«Я и Правительство, мною возглавляемое, – обращался Верховный Правитель 23 февраля 1919 года к представителям Екатеринбургской городской думы, земства „и других общественных учреждений“, – отчетливо представляем себе всю ту тяжесть условий, в которых приходится начинать свою созидательную работу молодой русской общественности. В программу Правительства входит поэтому как широкая помощь земствам и городам в деле выполнения ими задач общегосударственных, так и оказание им содействия всякого рода по восстановлению разрушенного хозяйства и развитию муниципальных предприятий… Лишь в хозяйственной деятельности муниципалитетов, в широком развитии муниципальных предприятий лежит путь устойчивого хозяйства и процветания городских самоуправлений…»

Верховный Правитель, правда, оговаривается, что в данный момент «первенствующее значение» имеет доведение до народа «ответа о задачах власти» (хотя и не очень понятно, при чем здесь муниципалитеты?), но основной смысл его позиции выражен достаточно ясно. При этом желание, чтобы население страны было инициативным и расположенным к созидательной работе, в том числе в сфере местного самоуправления, конечно, никак не связано с какими бы то ни было воззрениями на характер государственного строя. Надо сказать, однако, что принципиальные взгляды Колчака на деятельность земских и городских организаций в конкретных условиях Сибири и Дальнего Востока до известной степени оказывались пагубными.

Дело в том, что до революции земств на Востоке России не было, а потому создававшиеся в условиях начавшейся Смуты земские учреждения в этих областях обращались к политической деятельности раньше, чем к конструктивной работе по выполнению своих прямых функций. «Как известно, выборы тогда в значительной мере носили политический характер, и в местные учреждения проходили лица, занесенные в социалистические списки, но не имевшие никакой связи с городом или уездом, где они баллотировались», – свидетельствует Сукин, подчеркивая в своих записках всю фразу. А министр финансов И.А.Михайлов на заседании кабинета 24 июня 1919 года, согласно дневнику Вологодского, говорил: «Не успевшее сорганизоваться в правильно функционирующее учреждение, земство естественно не могло справиться со своими непосредственными задачами и вообразило, что оно справится с государственными задачами… Такие лозунги, как “все земское дело передают земским учреждениям”, окончательно вскружили головы земских деятелей».

Не случайно товарищ министра внутренних дел А.А.Грацианов даже составил проект об учреждении нового «Министерства Общественного Управления» на основе «культурно-хозяйственных» («особенно же» городского и земского) отделов МВД. Аргументируя свою позицию, Грацианов обращал внимание на то же, что и его коллеги: «С падением старого строя наши местные самоуправления, и особенно земства, сразу взяли все, что только можно было взять, и даже захватили то, что при самом демократическом строе никогда не будет им принадлежать и всегда останется в руках администрации, и в результате, как и следовало ожидать, получилось, что они не справились с принятыми на себя обязанностями»; новое министерство и должно было «предупреждать различные ненормальные[98]98
  В газетном сообщении – «различные же нормальные», но это представляется явной опечаткой.


[Закрыть] явления». Для возвращения местных самоуправлений в русло конструктивной работы рассматривался и проект изменения избирательного закона «введением ограничений возраста и оседлости» (таким образом усиливалась бы связь избираемых с местностью, где они баллотировались). Представители деловой части земств готовы были поддержать новый закон, но в целом ситуацию нормализовать все же не удалось, и в результате сменявшая в начале 1920 года «колчаковскую» – «земская власть» становилась ничем иным, как «революционно-демократической» увертюрой к пришествию большевизма.

На принципах внутренней самоорганизации общества базировались и взгляды Верховного Правителя на «рабочий вопрос» и развитие промышленности. Показательно, что «милитарист» Колчак не считал эффективными «меры милитаризации заводов или военного Управления», противопоставляя им «обеспечение рабочего продовольствием, предметами первой необходимости, установление для него надлежащих норм оплат труда и извлечение из армии незаменимых квалифицированных рабочих при сохранении их военнослужащими (чтобы они не подлежали новым мобилизациям. – А.К.)». Выступая 10 мая 1919 года перед «представителями Уральской промышленности», Александр Васильевич обратил внимание обширной аудитории («свыше пятисот человек», согласно газетному отчету) на необходимость поставить рабочих «в такие условия, при которых они были бы теснейшим образом связаны с предприятием… не связью принуждения, к которой можно прибегать лишь как к мере исключительной, крайней, но связью взаимного понимания и выгоды». И даже распределение государственных заказов Колчак считал разумным проводить через «некоторый объединяющий промышленности[99]99
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] края орган, носящий государственный характер, с участием представителей промышленности края».