Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

Строго говоря, после заявления Семенова, что у него есть самостоятельные источники снабжения и он не нуждается в помощи, адмирал имел все основания остановить выдачу ему снаряжения и даже боеприпасов, производившуюся с согласия Хорвата. Вместе с тем ситуация, конечно, оказывалась донельзя уродливой, поскольку спор командующих отражался на фронтовиках, и можно было бы даже присоединиться к мнению семеновских апологетов, что, несмотря ни на какие обиды, Колчак не имел морального права прекращать снабжение и делать Маньчжурский Отряд заложником своей розни с Семеновым. Однако есть и еще одно немаловажное обстоятельство…

Разругавшись с Атаманом, Александр Васильевич, похоже, в чем-то все-таки поверил ему (иначе действия адмирала и в самом деле граничили бы с преступлением). Семенов вел бои, тяжелые, но все-таки не соответствовавшие тем слухам о «катастрофе», которые с удовольствием распространяли в Харбине гражданские и военные мудрецы различных чинов; Семенов уверенно говорил о самостоятельности своего Отряда; таким образом, забайкальское операционное направление было, исходя из его слов, надежно прикрыто. Адмирал отказался от мысли отозвать с «семеновского» участка фронта подразделения отряда Орлова (два эскадрона конницы, артиллерийскую батарею, пулеметную команду и «часть саперно-подрывной команды»), несмотря даже на настойчивые рекомендации Накашимы требовать их возвращения (Колчак счел это предложение провокационным и, кажется, был недалек от истины). И, разделяя силы и источники снабжения, адмирал решил разделить и «малые» театры военных действий, предоставив Атаману самый западный из них и намереваясь перейти к активным операциям на остальных.

Колчак «совместно с Орловым занимается перетягиванием на свою сторону Амурской области, где возрастает враждебное отношение к большевикам», – сообщал 5 июня американский посланник из Пекина в Вашингтон; примерно к этим же дням относит «Дневник» барона Будберга разговор о начале формирования «войск Амурской Области», также свидетельствуя таким образом об определенном интересе Александра Васильевича к этому театру; для него же, очевидно, снаряжалась адмиралом и флотилия на Сунгари – спустившись по этой реке и выйдя в Амур, корабли могли бы оперировать как вниз по течению, имея целью Хабаровск, так и вверх – на Благовещенск; и все же основным направлением было для Колчака другое.

«Я считал… что главной задачей является направление военных действий… на Владивосток и вне всякой связи с Семеновым», – скажет Александр Васильевич через полтора года. Именно с этой целью отряд Орлова был выдвинут из Харбина на восточный участок КВЖД, что само по себе следует отнести к достижениям Колчака как командующего войсками: ведь «орловцы» начинали формирование «для несения гарнизонной службы и охраны в целом всей полосы отчуждения», а такие части нередко сопротивлялись попыткам превратить их из гарнизонных в полевые войска. Те подразделения, которые подчинялись адмиралу, он распределил по линии КВЖД от Харбина до станции Пограничная, занятой отрядом Калмыкова.

Почему Владивостокское направление так интересовало адмирала? Прежде всего, там находились склады военного имущества, закупленного заграницей во время Великой войны, но еще не доставленного в Европейскую Россию. С захватом их сама собою решалась часть проблем, связанных с обмундированием, снаряжением, боеприпасами для формируемых войск. Кроме того, Владивостокский порт давал русским национальным силам самостоятельный выход во «внешний мир», не обремененный контролем иностранцев и позволяющий надеяться на дальнейшее снабжение со стороны союзников (от основных промышленных районов России Колчак и Хорват были еще отделены бескрайними сибирскими пространствами). Фрахт русских кораблей во Владивостоке, дальневосточные рыбные промыслы, угольные копи Приморья могли дать определенную экономическую базу и источники дохода. Наконец, наступление на Владивостокском направлении обещало успех, несмотря на малочисленность войск, поскольку в самóм городе находились силы, на которые, казалось, можно было вполне рассчитывать как на боевых союзников.

Дело в том, что к этому моменту на Востоке России произошло событие чрезвычайной важности: против Советской власти с оружием в руках выступил Чешско-Словацкий корпус. Формирования из чехов и словаков, в том числе военнопленных, изъявлявших желание воевать за воссоздание своей государственности, вели свою биографию еще с 1914 года. Постепенно увеличивая свою численность и расширяя организационные рамки, осенью 1917-го они достигли масштабов армейского корпуса, 15 января 1918 года объявленного «составной частью чехословацкого войска, состоящего в ведении Верховного Главнокомандования Франции». Не желая найти в чехах, да и в их западных покровителях, врагов, Совнарком разрешил корпусу выезд из России через Владивосток для дальнейшего следования на Западный фронт Великой войны, но обусловил его частичным разоружением (на каждый чешский эшелон разрешили оставить по 100 винтовок и одному пулемету). Эти требования, в условиях царившей в стране смуты, вызывали в чехах естественное недовольство, а встречи с красными «интернациональными частями» из немецких и венгерских военнопленных – заставляли испытывать недоверие к Советской власти. Колебания Совнаркома и столкновения с «интернационалистами» все более нагнетали напряжение, которое разрядилось 25 мая телеграммой народного комиссара по военным делам Троцкого о поголовном разоружении чешских эшелонов: «Каждый чехословак, который будет найден вооруженным по линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте, каждый эшелон, в котором окажется хоть один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и отправлен в лагерь для военнопленных». В пороховой погреб была брошена искра, и Чешско-Словацкий корпус «восстал». Создавшимся положением воспользовались русские антибольшевицкие организации, существовавшие во многих сибирских городах. Сибирь запылала…

В этой ситуации можно было ожидать, что и те чешские эшелоны, которые успели проследовать во Владивосток, не окажутся пассивными наблюдателями, а поддержат своих соотечественников и братьев по оружию. Дополнительным основанием для надежд было присутствие в рядах корпуса значительного числа русских офицеров, многие из которых скрывались от преследований – как уже известный нам бывший генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего, а весною 1918 года – начальник штаба Чешско-Словацкого корпуса, генерал Дитерихс. Именно он возглавлял «Владивостокскую группу Чехо-войск», насчитывавшую до 14000 человек (впрочем, имя Дитерихса вряд ли что-либо говорило Хорвату или Колчаку, и особых надежд лично на него они, скорее всего, не возлагали).

Впрочем, пока владивостокская группа держалась настороженно и против местных большевиков не выступала: она находилась ближе всех к кораблям союзников и к своей цели – быть перевезенной на Западный фронт, дабы там с оружием в руках заслужить перед великими державами право на самостоятельность Чехословакии в послевоенном мире. В Харбине, быть может, недоумевали, не зная, что политические руководители Владивостокской группы 16 июня даже направили сражавшимся в Сибири соотечественникам телеграмму, подписанную и Дитерихсом: «Вновь настойчиво напоминаем, что единственной нашей целью является возможно скорее отправиться на французский фронт, поэтому надлежит соблюдать полнейший нейтралитет в русских делах… Если добьемся договоренности, мы требуем в ваших собственных интересах и для достижения нашей единственной цели, чтобы вы немедленно прекратили свое выступление и продолжали продвигаться во Владивосток». Позицию «нейтралитета» предпочитали занимать и китайские власти, державшие у станции Пограничной свои заставы и препятствовавшие русским отрядам вступить на русскую территорию.

Тем не менее адмирал Колчак продолжал подготовку активных действий, очевидно, и направляя на будущее их обеспечение те средства, в которых он отказывал «семеновским» эмиссарам. «Адмирал работал у себя в купэ (он и жил не в городе, а в железнодорожном вагоне. – А.К.) чуть ли не по 20 часов в сутки; было совершенно неизвестно, когда он спит; пища его была очень скромная и простая; ни обедов, ни ужинов не давалось, редким деловым гостям предлагался крепкий чай с печеньем; большая часть деловых встреч происходила ночью…» – вспоминает один из «орловцев». И сложно, а может быть, вообще невозможно сказать, какое влияние на Колчака, погруженного в напряженную работу, оказывали события, которые происходили в его личной жизни.

Адмиралу Тимиреву весной 1918 года удалось получить командировку во Владивосток «для ликвидации военного имущества флота», и он выехал туда с женой (их трехлетний сын оставался с матерью Анны Васильевны в Кисловодске). Узнав о пребывании Александра Васильевича в Харбине, Тимирева в мае отправилась к нему (парадоксальный характер этого периода Гражданской войны на Дальнем Востоке заключался в том, что между «советским» Приморьем и «хорватовским» Харбином долго сохранялось железнодорожное сообщение). «А[лександр] В[асильевич] приходил измученный, совсем перестал спать, нервничал, а я все не могла решиться порвать со своей прежней жизнью», – рассказывает Анна Васильевна, и кто знает, скольких нервов стоило Колчаку это тягостно-неопределенное положение, пока она не сделала, наконец, свой выбор – никогда с ним больше не расставаться.

В довершение всего произошел открытый инцидент с «семеновцами», который, возможно, впоследствии и стал одним из оснований для известных нам обвинений в адрес Колчака. «Я получил сведения, что на одну из станций между Харбином и Маньчжурией явился семеновский отряд человек в 20 под командой прапорщика Борщевского, который реквизировал находившийся там интендантский склад и все реквизированное грузил в вагоны, – вспоминает адмирал. – Это вторжение в пределы моего ведения меня возмутило; я отправил туда полуроту, которая по моему приказанию арестовала семеновский отряд во главе с Борщевским; самого Борщевского и некоторых других виновников нападения на солдат я приказал отдать под военно-полевой суд; остальных отпустил». После этого Колчак ожидал даже нападения со стороны «семеновцев» и вызвал в Харбин одну из рот отряда Орлова. Положение складывалось совершенно невыносимое, и хуже всего была позиция Хорвата, уже, очевидно, решившего пожертвовать беспокойным и неудобным для него адмиралом.

Еще 5 июня американский посланник сообщал из Пекина, что Семенов «пришел к согласию с Хорватом» по поводу «японской» политики «и финансовой помощи с отстранением Колчака». «Хорват старался не обострять отношения с Семеновым и оказывал ему иногда помощь – помимо меня; к характеру моего отношения к Семенову и Японии Хорват относился несочувственно, возможно, что он даже считал нежелательным, чтобы я оставался на своем месте, и я допускаю, что им даже принимались меры к тому, чтобы я ушел», – расскажет потом адмирал. «… И по виду, и по качеству старая швабра», – вспоминает Тимирева негодование Александра Васильевича по адресу управляющего КВЖД – обладателя длинной седой бороды. В свою очередь, из кругов, приближенных к Хорвату, поползли слухи о предстоящей отставке Колчака и даже о том, что последний желает снова ехать к англичанам в Месопотамию (сам Александр Васильевич ни о чем подобном никогда не говорил: с английской службой он решительно покончил). «После переговоров с Хорватом решено было, чтобы я поехал в Токио для окончательного выяснения отношения к нам Японии», – вспоминает адмирал; тогда же в Японию был направлен генерал Н.А.Степанов. Отъезд состоялся в конце июня.

Однако то, что произошло в Японии, трудно даже назвать переговорами. Колчак, судя по всему, искренне не хотел новых конфликтов и, наверное, с этой точки зрения тяготился своей репутацией японофоба. Возможно, Александр Васильевич намеревался объяснить японским военным, что попытки внести рознь в антибольшевицкий лагерь невыгодны для них же самих; по крайней мере, встретившись с генералом Танакой, он счел нужным «заверить свои дружественные отношения к Японии». Впрочем, дипломатичностью Колчак никогда не отличался и от заверений, наверное, быстро перешел к разговору хоть и деловому, но более сухому, а может быть, и резкому: «… Я поставил прямой вопрос, будет ли Японией оказываться помощь или, наоборот, противодействие моей работе». Влиятельный генерал (в сентябре он получит пост военного министра) не захотел отвечать на этот вопрос, да и вообще вести деловую беседу: Колчак вспоминал, что Танака «в ответ веселым тоном предложил мне остаться на некоторое время в Японии и отдохнуть здесь. Я понял из этого, что из моей миссии ничего не выйдет. Я решил остаться пока для отдыха и лечения в Японии и дал соответствующую телеграмму Хорвату». По сути дела, это была просьба об отставке…

Воспоминания А.В.Тимиревой рисуют их с Александром Васильевичем пребывание в курортном городе Никко как настоящую идиллию, и, должно быть, в этом много правды (не случайно Колчак незадолго до смерти, во время прогулки по тюремному двору, неожиданно сказал Анне Васильевне – «и на миг у него стали веселые глаза» – «А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии… Есть о чем вспомнить»). Наверное, издерганные нервы адмирала за это время действительно немного успокоились… но полностью успокоиться ему вряд ли давали известия, приходившие из России.

В Приморьи творилось что-то непонятное. Политические руководители Владивостокской группы, наконец, решились на выступление, и 29 июня генерал Дитерихс произвел переворот, арестовав местный Совдеп и разоружив гарнизон и красногвардейцев. Уже 1 июля он начал операции по очищению Приморья от советских войск, однако вместо объединения с русскими силами полосы отчуждения едва не произошел вооруженный конфликт…

Генерал Хорват, готовясь к наступлению, склонился к мысли объявить себя «Временным Правителем России» и 5 июля разослал об этом «телеграммы российским представителям в Пекине, Токио, Вашингтоне, Лондоне, Париже и Риме для доведения до сведения союзных правительств с просьбой о признании державами и оказании поддержки». А еще накануне двинулся вперед Особый Казачий Отряд, причем Атаман Калмыков, взбешенный тем, что китайские власти забаррикадировали на границе железнодорожный путь, готов был прорываться через их заставы с боем, уже отдав распоряжение «если китайцы окажут сопротивление – перебить всю эту сволочь». Сопротивления, впрочем, не было, и Калмыков, первым из войск Временного Правителя, вступил в соприкосновение с чехами Дитерихса.

Хорват, выехавший вслед за авангардом в Гродеково, 9 июля опубликовал «официальную декларацию о вступлении в функции государственной власти» (он, вполне здраво рассуждая, откладывал этот момент до перехода на русскую территорию, не желая оказаться «всероссийской властью» в полосе отчуждения КВЖД). Но одновременно были получены известия о том, что во Владивостоке находится еще одна «власть», хотя и местная, – «Временное Правительство Автономной Сибири», члены которого во главе с П.Я.Дербером заблаговременно перебрались из Харбина в Приморье и там, щеголяя перед чехами и союзными консулами своим демократизмом и обвиняя Хорвата в «реакционности», добились почти официального признания.

Совещание консулов постановило «просить свои правительства о предложении генералу Хорвату немедленно отозвать свои войска в Полосу отчуждения КВЖД, а самому ему обратиться к исполнению обязанностей директора той же железной дороги». Не намного более дружественную позицию занимал и Дитерихс: он, «не настаивая на требовании об отводе, согласно постановлению консулов, войск за границу, не соглашался на вступление их в Никольск-[Уссурийский], мотивируя свой отказ тем, что вступление туда войск генерала Хорвата может повести к междоусобиям (? – А.К.)…» Дитерихс вообще занимал довольно странную позицию, «официально заявляя» приезжавшим к нему офицерам, «что он теперь не является русским, а только чехословаком (sic! – А.К.), что считает Россию совершенно развалившейся, что никакого русского правительства ранее, чем через два г[ода], создать нельзя и что все русские военные организации подлежат немедленному роспуску».

Не очень понятно, какую же перспективу для великой страны видел генерал на эти ближайшие «два года», которых, по его мнению, было бы достаточно для вызревания национального русского правительства; но по крайней мере силами своих чехов он, кажется, был настроен воевать, причем весьма решительно. Английским морякам, например, Дитерихс заявил, что корабли для отправки на Западный фронт Владивостокской группе больше не нужны: очистив Приморье, они будут наступать через полосу отчуждения в Забайкалье и далее – на Иркутск. В состав сил, продвигавшихся на Хабаровск, был включен и Особый Казачий Отряд – быть может, потому, что его Атаман в очередной раз проявил решительность: «В первый момент встречи была между собою перестрелка, – рассказывает один из „калмыковцев“, – давшая одного чеха убитым, но вскорости это недоразумение выяснилось…» Таким образом, Отряд вышел из подчинения Временному Правителю.

Власть Хорвата, со всеми его пышными титулами, вообще оказалась мыльным пузырем. С другой стороны, и к «автономистам» Колчак относился пренебрежительно еще в Харбине и своего мнения не изменил: характеризуя положение в Приморьи, говорил, что «организации Хорвата и Дербера» считал «организациями неделовыми, ведущими лишь борьбу между собой». В течение августа во Владивосток продолжали прибывать союзные войска, основную массу которых составляли японцы, и это также не должно было радовать предубежденного против них адмирала. Похоже, он не видел особых перспектив для развития антибольшевицкого движения на Дальнем Востоке, и тогда же говорил английскому генералу А.Ноксу, «что власть должна опираться на вооруженную силу, и высказывал мысль, что эти силы должны организовываться при участии английского инструкторского персонала» («Мои харбинские впечатления говорили о крайней распущенности и глубоком моральном развале среди офицерства и политических деятелей Дальнего Востока», – поясняет Колчак). Однако несмотря на свой пессимизм, окончательно (или хотя бы на «два года») поставить крест на русском деле или даже просто усидеть на курорте, наслаждаясь тамошнею идиллией, Александр Васильевич не мог. И он отправляется в Токио, куда стекались вести из борющейся России.

Британскому послу Колчак упомянул в начале сентября, что хотел бы отправиться в Архангельск (там при активном участии союзников 2 августа была свергнута Советская власть), но, видимо, быстро отказался от этих планов. Англичане вообще внимательно следили за Колчаком, и в советской исторической литературе многократно цитировалась фраза упомянутого выше генерала Нокса – главы военной миссии в Японии, а затем в России: «Нет никакого сомнения в том, что он является лучшим русским для осуществления наших целей на Дальнем Востоке». Нокс, который в отличие от многих иностранцев искренне сочувствовал России и страданиям русского народа (и лично Александру Васильевичу: так, в 1930 году он будет одним из главных инициаторов сбора средств в «фонд помощи окончанию высшего образования сыном Адмирала Колчака»), разумеется, не упускал из виду и интересов своей страны; но делать, вслед за советскими авторами, из его слов вывод о Колчаке как «английской марионетке» отнюдь не правомерно.

Не будем даже специально останавливаться на таких чертах Александра Васильевича, как высокая честность (он был решительно неспособен к интригам) и патриотизм, не позволявший ему действовать в чужих интересах, а также тяжелый характер, затруднявший любые манипулирования им; обратим внимание лишь на обстоятельства объективные. Прежде всего, Нокс был не единственным англичанином, сообщавшим в Лондон свое мнение о Колчаке: скажем, британский посол не скрывал своего мнения, что адмирал «человек честный и знающий, но раздражительный. Если он намерен ссориться с японцами, то я не вижу, как его присутствие может улучшить ситуацию»; не имея единого взгляда на Колчака, англичане, конечно, не могли им «руководить». Кроме того, и генерал, и дипломат обсуждали вопрос о возможной роли Александра Васильевича на Дальнем Востоке… а он стремился совсем в другие края.

Добираться до Архангельска в августе – сентябре 1918 года следовало или повторяя в обратном направлении прошлогодний маршрут Колчака, или через Индийский океан, вокруг Африки и далее – через Англию и вокруг Скандинавского полуострова. На Юге России уже давно сражалась Добровольческая Армия, созданная Алексеевым и Корниловым, а когда последний погиб в бою – возглавленная Деникиным, но она была отрезана от внешнего мира: Проливы по-прежнему оставались в турецких (вернее, германских) руках. Разочаровавшись в Дальнем Востоке, адмирал обратил свои взоры на Дон и Кубань, тем более что где-то на Юге оставались его жена и сын, о которых он беспокоился[62]62
  Софии Федоровне при Советской власти приходилось жить под чужим именем; сына она в 1919 году смогла переправить заграницу, а вскоре и сама при содействии англичан покинула Россию, перебравшись затем вместе с Ростиславом в Париж.


[Закрыть]. Планы отправиться туда начали приобретать хоть сколько-нибудь конкретные очертания после того, как русские и чешские войска под общим командованием молодого капитана Р.Гайды прорвались в Забайкалье и 30 августа соединились с авангардом Атамана Семенова. Теперь через Дальний Восток и Сибирь можно было доехать до Гурьева или Красноводска, при содействии англичан пересечь Каспийское море и, проделав самую тяжелую часть пути в горах, присоединиться к Добровольческой Армии – маршрут непростой, местами рискованный, но, несмотря на это, вполне реальный.

К нему и склонился в сентябре адмирал Колчак. «Я решил пробраться на Юг России, к Алексееву, который сохранял для меня значение главнокомандующего, из подчинения которого я никаким актом не вышел, – расскажет он позже, совершая интересную психологическую ошибку: формально последним Верховным Главнокомандующим, под началом которого служил в 1917 году Александр Васильевич, был генерал Брусилов, но его репутация оппортуниста, потворствовавшего революции, очевидно, помешала Колчаку считать его „сохранившим значение“. – Я думал проехать сперва к семье, а затем – в его распоряжение. Считал я Алексеева лицом, которому я подчинен, потому что по моим сведениям он был на Юге Главнокомандующим (Алексеев считался „Верховным Руководителем Добровольческой Армии“, Командующим которой был Деникин. – А.К.)». С этим настроением адмирал выехал во Владивосток.

А. В.Тимирева вспоминала, что «Хорват предлагал Колчаку должность командующего всеми морскими и речными силами при его правительстве». Однако адмирал был уже сыт Хорватом по горло и никаких назначений в его бутафорском кабинете не принял. Несколько большее доверие вызывало еще одно правительство, утвердившееся в Омске; оно вело свое происхождение от той же самой не собиравшейся «Сибирской Областной Думы», что и кабинет Дербера, но за ним стояли реальные силы Сибири и командование значительной группировки Чешско-Словацкого корпуса. Да и омский премьер-министр, адвокат П.В.Вологодский, лично приехавший во Владивосток, произвел, очевидно, довольно благоприятное впечатление на Колчака, который увиделся с ним 20 сентября.

«Вечером посетил меня известный своим героизмом перед требованиями, [выдвинутыми] взбунтовавшимися черноморскими матросами, вице-адмирал Колчак, – записывал в дневнике Вологодский. – Он очень сочувственно относится к деятельности Сиб[ирского] прав[ительст]ва, рекомендовал мне нескольких своих сослуживцев, находящихся теперь на Дальнем Востоке, для определения на службу. При расставании пожелал в моем лице Сиб[ирскому] правительству дальнейших успехов в насаждении государственности. Колчак произвел на меня очень приятное впечатление. Испитой и суровый на вид, он должно быть в душе очень добрый человек. Удивительно приятна его улыбка…»

Как видно из беседы (содержание которой, называя ее «визитом», адмирал передавал так: «от лица моряков и команд флота Владивостока заявил ему о признании Сибирского правительства»), Александр Васильевич действительно не строил никаких планов, связанных с Сибирью, и, рекомендуя своих сослуживцев, сам не сделал ничего, чтобы получить какую-либо должность. В сочетании с его неприкаянным положением и более чем стесненными средствами – он и ходил в поношенном штатском костюме – это не позволяет усомниться в искренности Колчака. В те же дни, 17 сентября, генерал Степанов составил подробный доклад на имя Алексеева, в котором, по словам адмирала, изложил «довольно детально положение вещей, создавшееся на Дальнем Востоке». Учитывая, что сам Степанов не собирался ехать в Европейскую Россию, допустимо предположение, что доставку доклада адресату брал на себя именно Колчак, для которого он становился своего рода рекомендацией: Степанов высоко оценивал заслуги адмирала и его государственную позицию в смутное время, – в профессиональных рекомендациях Александр Васильевич, конечно, не нуждался.

Кстати, упомянув о профессиональной, флотской репутации Колчака, нельзя не высказать и предположения, что стремление на Юг было для него попыткой вернуться на морскую стезю. Грядущее разворачивание операций на берегах Азовского и Черного морей ставило на повестку дня возрождение, после революционной разрухи, Черноморского флота, с которым у адмирала так много было связано. Однако вновь стать из сухопутного военачальника флотоводцем ему не было суждено…

Бывший «орловец» вспоминал, что их роту, стоявшую гарнизоном на одной из приграничных станций, «как-то вечером» выстроили на перроне для встречи поезда Владивосток – Омск: «… Мы радостно приветствовали Адмирала Колчака, вышедшего из заднего – служебного салон-вагона. После приветствия Адмирал медленно шел вдоль фронта, как всегда, суровый и подтянутый, держа руку у головного убора… Дойдя до флангового, он быстро повернулся обратно, дошел до середины роты, поблагодарил за встречу и сказал: “Г. г. офицеры, гардемарины, юнкера и кадеты, мой путь лежит через Сибирские степи к генералу Деникину на юг. Это мое желание, а как оно будет выполнено, не знаю. Говорю вам это потому, что, как вы видите, вряд ли нам удастся скоро встретиться, и удастся ли вообще”. Дальше он поблагодарил нас за совместную службу и, попрощавшись, медленно пошел вдоль фронта к своему вагону, и поезд тронулся… Громкое “Ура” продолжалось долго, т. к. Адмирал стоял, пока было видно, на задней площадке и держал под козырек»…

Этот период – с весны 1917-го до конца лета 1918 года – стал для адмирала Колчака, наверное, одним из тяжелейших. Несбыточные мечты, рухнувшие надежды, безрезультатные усилия для такого эмоционального и впечатлительного человека, каким представляется нам Александр Васильевич, должны были оказаться поистине невыносимым грузом, страдания от которого еще усугублялись жестким, даже жестоким отношением адмирала к самому себе. И то, что он надломился, но не сломался, то, что страдание, сквозящее в его глазах и охватывавшее его душу, не лишило его воли и стремления к действиям, говорит прежде всего о силе и мужестве этого человека. И после всего пережитого и перечувствованного удивительна не развившаяся вспыльчивость, которая порой заставляла его срываться на крик или ломать карандаши, подвернувшиеся под руку, – удивительна та самоотверженная готовность, с какой он вновь примет на себя тяжелый крест.

Ибо главные страдания все-таки были еще впереди.