Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

И все-таки – думал ли Колчак тогда о диктатуре? Кажется, думал, но… не о своей. Еще в конце октября генерал Степанов в частной беседе с Болдыревым намекал на возможность всесторонней помощи и поддержки «русского генерала, которому доверяют союзники». «Степанов дал понять, ктó этот генерал, – записывает Болдырев. – Это было первым серьезным искушением». Следующая беседа аналогичного содержания состоялась уже при участии Колчака: он и начальник штаба Верховного, генерал С.Н.Розанов, «долго убеждали Болдырева в необходимости постепенного сокращения состава Директории до одного человека». Но Болдырева, в течение 1918 года ставшего верным союзником левых политических сил, идея единоличной диктатуры отнюдь не прельщала. Встретившись с Верховным Главнокомандующим по дороге с фронта в Омск (генерал ехал в Челябинск «для переговоров с чехами, отношения с которыми, по его словам, были натянутыми»), Колчак услышал от него, «что в Омске атмосфера очень напряженная, очень неспокойно, особенно в казачьих кругах, ожидается выступление, но что он не придает этому особенного значения и думает, что все уладится».

Но если размышления адмирала о перспективах установления диктатуры и представляются далекими от каких-либо конкретных действий, – и в Омске, и на фронте было немало людей, чьи планы на этот счет отличались как раз определенностью и конкретностью. Среди них был и известный нам полковник Д.А.Лебедев.

Как и зачем он попал в Сибирь, до сих пор не совсем ясно. Разделяемая многими, в том числе Деникиным, уверенность, что полковник был командирован туда Алексеевым, основывается на недоразумении – конечный пункт одиссеи Лебедева невольно принимается за изначально заданное место назначения. «После захвата власти большевиками, – пишет дочь Алексеева В.М.Борель в фундаментальном труде о своем отце, – генерала Алексеева очень беспокоила судьба Царской Семьи… Генерал Алексеев в середине января [1918 года] командирует в Москву Генерального штаба полковника Дмитрия Лебедева со специальным заданием добыть в монархических кругах средства для организации спасения Царской Семьи». И хотя цели командировки Лебедева далеко не исчерпывались этим, сама по себе такая цель вполне соответствует его репутации как монархиста, влиятельного в командных кругах Добровольческой Армии.

Оказавшись в красной столице, Дмитрий Антонович при первой же попытке переговоров с представителями держав Антанты «встретил категорическое требование союзников “равного участия Савинкова не только в политической, но и в чисто военной стороне предприятия”» и вынужден был «устраниться от участия в работе», – рассказывает Деникин. Кроме того, группа Лебедева подверглась ударам: ряд ее членов был арестован, хотя фатальным провал и не стал.

К маю двухмесячный срок командировки полковника истек, никаких сведений о нем у командования не было, проблема же налаживания связи с центральными областями России оставалась по-прежнему насущной, и вслед за Лебедевым из Добровольческой Армии в Москву отправился генерал Б.И.Казанович; дальнейшие же задачи Дмитрия Антоновича Алексеев в письме к нему определял так: «Весьма было бы желательно, если бы Вы переехали в Гор[од] Саратов для тесной связи с группами Уральских казаков и чехо-словаков, а главным образом для подготовки движения Армии в направлении на Царицын или к западу от него. Если Вы признаете работу в Саратовском раионе возможной, то прошу Вас взять на себя быть моим представителем этого раиона[67]67
  Так в первоисточнике.


[Закрыть], для чего присылаю Вам на это полномочия». Об этом же Алексеев писал 19 июля Атаману Оренбургского казачьего войска генералу А.И.Дутову: «… Я высылаю в Саратов Полковника Генерального Штаба Лебедева, которому и вменяю в обязанность войти с Вами в тесные сношения и разработать вопрос о координации наших действий, если к тому не встретится препятствий принципиального характера».

Получил ли Алексеев какой-нибудь ответ от своего эмиссара? По крайней мере, в «приказе по Центрам» («Центрами Добровольческой Армии» назывались ее тайные представительства, действовавшие на советской территории и в оккупированной немцами «Украинской Державе»), отданном 23 октября, начальником Сибирского Центра был назван генерал В.Е.Флуг, с распространением его полномочий на Западную Сибирь, а Саратовского – полковник Лебедев, в сферу деятельности которого должны были войти «Саратовская и Самарская губ[ернии]». Таким образом, вплоть до осени 1918 года командование Добровольческой Армии ни о какой «миссии в Сибирь» полковника Лебедева не имело представления, – а он, между тем, уже находился за Волгой…

Когда и почему он принял решение туда направиться, мы не знаем, как не знаем, дошли ли до него полномочия, выданные Алексеевым на работу в Саратове. Приказ Деникина о формальном зачислении в Добровольческую Армию «согласно отметок нижепоименованных лиц, служивших в Центрах» (заготовлен в декабре 1918-го, отдан 15 февраля 1919 года), уже называет в составе Сибирского Центра как генерала Флуга, так и полковника Лебедева, причем последнего – с 14 июля. К тому времени на Юге уже имели какие-то известия от Лебедева и при подготовке приказа могли опираться на них; однако полковник, как мы вскоре увидим, оказался склонным к мистификациям, и не исключено, что и приведенная в приказе дата имеет под собою мало реальных оснований. Первым известным нам документом, написанным Лебедевым на Востоке России, является его письмо к полковнику А.Г.Шапрону-дю-Ларрэ, близкому помощнику Алексеева, его личному адъютанту и доверенному лицу, из Уфы (письмо помечено «31 Сентября 1918 г. н[ового] ст[иля]», что, конечно, ошибка, и правильной датой следует считать 1 октября по новому стилю):

«Податель этого письма генерал-маиор Гришин-Алмазов [ – ] бывший Военный Министр Сибири и Командующий Сибирской Армией. Он один из самых видных деятелей Сибири, работавших по освобождению ее от большевиков. Ныне он смещен по проискам эс-эров, которых душил.

Он мой друг, и я прошу тебя оказать ему все внимание, содействие и доверие, которое оказал бы ты мне».

Возникает вопрос, когда Лебедев успел так близко познакомиться и даже подружиться с Гришиным-Алмазовым? По всем расчетам, на знакомство и доверительное общение с Гришиным у Лебедева остается чуть больше трех недель, и возможно, что процитированная характеристика является следствием душевных свойств Лебедева, скрытых от большинства и отмеченных впоследствии, насколько известно, лишь И.И.Сукиным, управляющим министерством иностранных дел омского кабинета: «… Лебедев в личных отношениях с друзьями был мягок и впечатлителен. Несмотря на его внешнее упрямство, на него можно было влиять».

В сентябре полковник потерпел новое фиаско – на Уфимском Государственном Совещании: комиссия «по установлению полномочий» доложила Совещанию список ходатайств о предоставлении права «участия и голоса» из двадцати пяти пунктов, в котором двадцать пятым (!) значился «представитель добровольческой армии генерала Алексеева». Подавляющее большинство ходатайств, в том числе и это, было отвергнуто, что наверняка возмутило Лебедева, а с учетом таких его качеств, как «упрямство» и «односторонность, являвшаяся, впрочем, естественным спутником твердости и непримиримости его убеждений», быть может, и озлобило. Как бы то ни было, в ноябре 1918 года он начинает приходить к заключению о необходимости самых решительных действий. Однако какое место занимает в его планах адмирал Колчак?

Допустимо предположить, что в поле зрения Лебедева Александр Васильевич попал довольно давно. Еще 30 июля Вологодскому сообщили, будто «Гришин-Алмазов и другие военные ведут с Колчаком переговоры», приглашая его с Дальнего Востока в Сибирь для «избрания диктатором», и даже если слух отражал не подлинные события, а только «виды» Гришина на адмирала, – вполне вероятно, что во время наиболее откровенных бесед с Лебедевым в сентябре сибирский генерал мог рассказать ему об этом. С другой стороны, согласно воспоминаниям Гайды, приезжавший в его штаб Лебедев, заведя разговор о диктатуре и перебирая кандидатов, назвал Колчака последним (вслед за Ивановым-Риновым, Болдыревым, Хорватом, Семеновым идр.). Правда, остается открытым вопрос, насколько в данном случае можно верить свидетельству Гайды, который якобы выразил одобрение лишь кандидатуре Колчака, поскольку «Болдырев для таких целей слишком слаб, а все другие, по его мнению, – монархисты»: Лебедеву, придерживавшемуся весьма консервативных взглядов, казалось бы, должен был импонировать именно монархизм предполагаемого диктатора.

Точную дату знакомства Колчака и Лебедева установить трудно. Из рассказа Александра Васильевича можно сделать заключение, что оно состоялось еще до вступления адмирала в состав кабинета министров, когда его интересовали сведения, которыми полковник мог обладать как «официальный представитель южной добровольческой армии, посланный в Сибирь для связей и информации». Как мы уже знаем, таковым Лебедев в действительности не являлся, но это не помешало ему решительно заявить от лица Добровольческой Армии «о Директории, что доверия ни к ней, ни к Болдыреву в этой армии нет». Очевидно, в душу Колчака было брошено еще одно зерно сомнения…

Впрочем, подлинное значение полковника Лебедева и характер вынашиваемых им планов так и остаются неясными, и прав С.П.Мельгунов, отмечавший: «По-видимому, Лебедев играл первенствующую роль в психологической подготовке сознания “необходимости новой власти” – и особенно в военных кругах. Но от нас ускользает его участие в организационной части заговора».

Один из первых авторов, попытавшихся нарисовать широкую картину событий на основе сопоставления различных свидетельств, показаний и намеков, Мельгунов вообще приходит к выводу, который может показаться парадоксальным: «Всеобщий заговор перестает быть “заговором” в узком смысле этого слова. “18 ноября” все ждали, но переворот не мог быть сговором, в сущности, довольно враждебных между собой групп…» Но что же произошло 18 ноября 1918 года?

Глава 11
Восемнадцатое ноября

Накануне к Колчаку, вернувшемуся с фронта в Омск, согласно его рассказу «являлось много офицеров, в том числе казачьих, и заявляли… что должна быть создана единая власть», причем теперь эту власть уже предлагали именно ему. «Я отвечал, – вспоминает Александр Васильевич, – что 1) у меня нет армии, 2) мне неизвестно мнение Омского правительства, и 3) я состою на службе в правительстве Директории». Несмотря на такой ответ, в ночь на 18-е были арестованы члены Временного Всероссийского Правительства Н.Д.Авксентьев и В.М.Зензинов, а также заместитель Авксентьева А.А.Аргунов и Е.Ф.Роговский. Аресты были организованы полковником Волковым и вообще сильно напоминали произошедшее в сентябре.

Переворот? Скорее, правительственный кризис, вызванный недовольством военной среды. В самом деле, из пяти членов Временного Всероссийского Правительства на свободу троих (в том числе Председателя Совета министров и Верховного Главнокомандующего) никто не покушался; непосредственной угрозы жизням арестованных также как будто не было; с другой стороны, нервозность обстановки побудила члена Директории В.А.Виноградова заявить о сложении своих полномочий. На экстренном заседании Совета министров, вспоминает Колчак, «было высказано несколько мнений: одно, что факт ареста ничего не обозначает, тем более что большинство членов Директории на свободе, и что поэтому все остается по-прежнему; другое мнение, что самый факт ареста и то обстоятельство, что Директория не в силах была его предупредить, показывает невозможность того, чтобы Директория оставалась более у власти; третье мнение – Директория отпадает, и вся власть должна перейти к прежнему составу Омского правительства». В сущности, ясно было только одно: что-то решать предстояло немедленно, и своеобразнее прочих понимание этого выразил один из министров. «Я думаю о политике, – сказал он, – прежде всего с точки зрения рубля, которым оперирую как покупатель. В интересах этого рубля я желал бы, чтоб сейчас же было выяснено, кому же принадлежит теперь власть».

Формулировка несколько обывательская, но вполне обоснованная; и довольно быстро «Совет Министров пришел почти к единогласному заключению, что Совету Министров надо взять всю полноту власти в свои руки, а затем передать ее избранному лицу, “диктатору”», – свидетельствует Вологодский, после этого также решивший выйти в отставку, но сдавшийся перед аргументами, которые в своем дневнике формулирует так: «я должен находиться в составе министров и оставаться во главе Совета Министров, чтобы своим именем санкционировать переворот».

Итак, все-таки переворот? Возможно, но очень уж странный: «полнота власти» переходит к кабинету, который явно не рассматривался Волковым и его помощниками как «преемник» Директории; в свою очередь, кабинет тяготится новой ответственностью и ищет, кому бы ее передать; и вот – в качестве кандидатур на роль «избранного лица» называют генералов Болдырева и Хорвата… и адмирала Колчака.

Впрочем, Колчак имеет на этот счет собственное мнение: «Я высказался в том смысле, что при настоящих условиях необходимо сохранить то, что есть, т. е. что Верховным главнокомандующим должен остаться Болдырев и что ему и должна быть передана вся власть, относительно же себя я сказал, что я – человек здесь новый, меня широкие массы армии и, в частности, казаков не знают». За считанные дни до смерти, на допросе, Александр Васильевич мужественно принимал на себя ответственность за гораздо более «контрреволюционные» деяния, и странным было бы предположение, будто именно в вопросе о «перевороте 18 ноября» он вдруг начал бы лукавить. А доверие к процитированному показанию Колчака опровергает точку зрения об его активном участии в событиях или закулисном руководстве ими.

«… Он, видимо, дал знак, что пора начать[68]68
  Курсив автора.


[Закрыть], – пишет о возвращении адмирала с фронта современный историк. – Удрученный плачевным состоянием армии, равнодушием чешского командования, нежеланием Болдырева сотрудничать в общем деле, он, надо полагать, решил, что далее откладывать это дело бессмысленно и опасно». Но есть ли смысл начинать «это дело» (переворот) из-за нежелания Болдырева сотрудничать, дабы по завершении «дела» настаивать на передаче верховной власти тому же Болдыреву? Не слишком ли большим политиканством будет отдавать такая позиция, если заподозрить в ней игру, лицемерный отказ от власти, которая уже идет в руки? И не слишком ли велик был бы в этом случае риск, что остальные члены Совета министров поймают адмирала на слове и в самом деле вручат диктаторские полномочия Болдыреву – как-никак, Верховному Главнокомандующему?

Подчеркнем: наши рассуждения вовсе не имеют целью «оправдание» Александра Васильевича Колчака, в котором он отнюдь не нуждается. Смена социалистической Директории твердой единоличной военной властью диктовалась самим ходом событий, и Колчак, вовсе не из жажды высоких постов, имел бы все основания принять действенное участие в перевороте. Но имеющиеся свидетельства говорят скорее не в пользу этого, и праздным остается вопрос: «Вряд ли заговорщики стали бы добиваться власти для Колчака, не будучи уверены, что он ее примет. А если бы он в решительный момент отказался?» – ведь адмирал действительно отказался (высказавшись за Болдырева), причем в ситуации, когда «решительный момент» наступил, а вопрос о диктатуре обсуждался лишь с точки зрения личности будущего диктатора.

Тем не менее закрытой баллотировкой Совет министров высказался за адмирала. «Оказывается, только две записки были поданы за избрание в это звание Хорвата (одна моя), а все остальные записки были поданы за А.В.Колчака», – пишет Вологодский. По воспоминаниям другого члена кабинета, Г.К.Гинса, за Александра Васильевича «были поданы все голоса, кроме одного. Один был дан за Болдырева» (сам Колчак в выборах не участвовал и ждал решения в соседней комнате). Отметим и еще одно свидетельство Гинса: «Любопытно, что из состава Совета [министров] против диктатуры возражал только Шумиловский», – поскольку «министр труда», социал-демократ меньшевик Л.И.Шумиловский не только в конце концов отдал свой голос за адмирала, но и впоследствии привел подробную мотивировку своего решения:

«Насколько мне было известно, [в Черноморском флоте] он пользовался большой популярностью среди матросов… Потом уже, незадолго до избрания, стало известно, что он пользуется поддержкой англичан и американцев, но к нему в высшей степени отрицательно относятся японцы. Я считал, что адмирал Колчак, как сильная личность, сможет сдержать военную среду и предохранить государство от тех потрясений, которые неизбежно грозили справа. Эти мотивы – популярность в демократических странах, Америке и Англии, умение поставить себя в военной среде, подтвержденное его положением в Черноморском флоте, и заставили меня подать голос за него. Я видел в этом гарантию, что те страшные события, которые происходили перед этим и которые только что произошли, не повторятся».

Действительно, фигура «военного диктатора адмирала Колчака» неожиданно оказалась компромиссной и так или иначе устраивавшей всех, поскольку те, кто боялся «реакционности», видели в качестве единственной альтернативы произвол Волкова, а может быть, и тяжелую руку Иванова-Ринова. И Совет министров, спешно произведя «Военного и Морского Министра Вице-Адмирала Александра Васильевича Колчака [ – ] в Адмиралы», сразу же за этим принял постановление «вследствие чрезвычайных событий, прервавших деятельность Временного Всероссийского Правительства… с согласия наличных членов Временного Всероссийского Правительства… принять на себя всю полноту Верховной Государственной Власти». Этот документ еще подписан, в качестве одного из членов кабинета, и Колчаком, однако за ним последовали «Положение о временном устройстве государственной власти в России» – «осуществление верховной государственной власти временно принадлежит Верховному Правителю» – и лаконичный приказ адмирала:

Приказ

Верховного Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими

вооруженными силами России

Г. Омск, № 1-40, 18 ноября 1918 г.

1.

Сего числа постановлением Совета Министров Всероссийского Правительства я назначен Верховным Правителем.

2.

Сего числа я вступил в Верховное Командование всеми сухопутными и морскими силами России.

Верховный Главнокомандующий

всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России

Адмирал Колчак

Александр Васильевич, впрочем, хорошо понимал, что официального лаконизма будет слишком мало для общества и фронта. И потому прозвучали строгие и гордые слова обращения «К населению России», достойные стать хрестоматийными:

«18 ноября 1918 года

Всероссийское Временное Правительство распалось.

Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне – Адмиралу Русского Флота Александру Колчаку.

Приняв Крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, – объявляю: я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной Армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру.

Призываю Вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, труду и жертвам.

Верховный Правитель Адмирал Колчак

18 ноября 1918 года,

гор. Омск»

Теперь нужно было как-то развязать узел, завязанный противоправными (ибо никому не позволено арестовывать членов правительства) действиями полковника Волкова и его соратников. Главные руководители арестов сами явились к Колчаку и отдали себя в руки правосудия. Адмирал назначил над ними «Особый чрезвычайный суд», хотя сам считал: суд этот должен был состояться «не для кары над ними, которой они, по моему мнению, не могли нести, а для предания гласности всего происшедшего». С другой стороны, на заседании Совета министров, где выносилось постановление о суде над тремя руководителями арестов, как следует из дневника Вологодского, ничего не говорилось о таком характере предстоявшего расследования и приговора. Не делился Александр Васильевич своими соображениями на этот счет и с генералом Матковским, который был назначен председателем суда: впоследствии на настойчивые вопросы – «не говорил ли он (Колчак. – А.К.) вам, что я этот суд назначу не для того, чтобы кого-либо наказать, а чтобы снять нарекание?» – Матковский уверенно отвечал: «Совершенно определенно утверждаю, что ничего по этому вопросу адмирал Колчак мне не говорил ни письменно, ни устно».

Судебное заседание состоялось 21 ноября и оказалось крайне непродолжительным. «Я думал, как и многие другие, что суд все-таки их осудит, но затем Колчак их помилует… – с неудовольствием записывал в дневнике Вологодский. – Получилось иначе. И получилось впечатление хорошо разыгранной комедии». Не совсем удовлетворен был и адмирал, предполагавший, «что на суде выяснится вся картина переворота»; но Матковский, похоже, тяготившийся своей ролью, быстро решил, «что арест двух членов Директории вовсе не означал собой уничтожения директóрского правительства», поскольку «им не была вызвана замена одного правительства другим. Потому что, будучи освобожденными из-под ареста, они (Авксентьев идр. – А.К.) могли действовать в этом направлении» (то есть вернуться к своим обязанностям), – и оправдал всех подсудимых, а Колчак «приказал объявить всем войскам, что полковник Волков, атаман Красильников и войсковой старшина Катанаев, преданные чрезвычайному военно-полевому суду, – оправданы[69]69
  Курсив первоисточника.


[Закрыть]».

Уверенность Колчака в том, что Волков и его помощники не подлежали каре, должна была основываться прежде всего именно на всеохватывающем характере «заговора», в котором адмирал убедился в ближайшие дни. «… Из бесед с Лебедевым выяснилось для меня, – рассказывает Александр Васильевич, – что переворот организовывался составом почти всей Ставки и штаба главнокомандующего при участии и некоторых из членов Совета министров и что вообще организация переворота охватила гораздо более широкие круги, чем мне представлялось, при этих беседах я попросил Лебедева не называть мне фамилий организаторов переворота, считая, что это создало бы между мной и ними ложные отношения, которые могли бы вести к попыткам с их стороны влияний на меня». Несомненной была причастность самого Лебедева, который уже 21 ноября был назначен исполнять обязанности начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Впрочем, даже пристрастный критик Колчака и Лебедева резко отвергал версию о том, что последний «был выбран» на эту должность, поскольку «способствовал возвышению Колчака»: «Думать так – значит совершенно забывать о благородном рыцарском характере Колчака, который к тому же и не стремился к диктатуре и был совершенно неспособен делать назначения из благодарности за личные услуги». Скорее для Александра Васильевича назначение должно было знаменовать его дружественное отношение к армии, сражавшейся на Юге России, что подчеркивалось формулировкой приказа: «временное исполнение обязанностей… возлагаю на состоящего в рядах Добровольческой Армии генерала Деникина, генерального штаба полковника Лебедева».

Вернемся, однако, к вопросу о признании или непризнании власти Верховного Правителя различными политическими силами. Прежде всего следует подчеркнуть, что «свергнутые» члены Директории, а также лишившийся поста Верховного Главнокомандующего генерал Болдырев, никакого противодействия или хотя бы оппозиции не организовали, а, получив «пособие» на общую сумму 172 тысячи франков, поспешно отбыли заграницу. Попытки сопротивления последовали со стороны руководства партии социалистов-революционеров и «Совета членов Учредительного Собрания».

Что касается эсеров с их признанным вождем В.М.Черновым, – расследование обстоятельств, которые привели к кризису 18 ноября, наглядно выявило подрывную, дестабилизирующую роль этой партии. Еще до омских событий выпущенная эсеровским Центральным Комитетом прокламация открыто угрожала новой междоусобицей: «… В предвидении возможностей политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящий момент должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены, с тем чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта[70]70
  В публикации – «против большевистского фронта».


[Закрыть]». Не менее вопиющими, несмотря на свою туманность, были и намеки, содержавшиеся в экстренной телеграмме на имя Зензинова, отправленной одним из сотрудников Чернова: «Данное Вами 23 сентября обязательство остается невыполненным, напротив, осуществлено назначение, противоречащее в корне его духу… Недача вами немедленного исчерпывающего ответа общественно обяжет меня обратиться к трем членам Директории с соответствующим открытым письмом…» и проч. Очевидно, что правительство, члены которого были уязвимы для подобного шантажа, не могло ни стать работоспособным, ни просто существовать сколько-нибудь долгое время. Когда же Директория сошла со сцены, «черновцы» и «учредиловцы» немедленно перешли к угрозам выступить с оружием в руках, а Вологодского, в случае, если власть Директории не будет восстановлена, пообещали объявить «врагом народа».

Чернов впоследствии писал: «Нам надо было для посылки в Омск снять с фронта несколько наиболее надежных в революционном смысле частей». Действительно, эсеры еще раньше старались распространить свое влияние на некоторые воинские части или даже создавать свои собственные, как, например, «особый баталион имени и защиты Комитета Учредительного Собрания» – организацию откровенно партийную, откуда «обычных» офицеров просто вытесняли. Однако такие части были разобщены, да и не выражали особой готовности выступить против центрального правительства; вопрос же о руководящей верхушке «учредиловского» лагеря был решен быстро и недвусмысленно.

«Усталые от боев и потерь, возвратившись в Екатеринбург, – писали в датированном 22 ноября „докладе“ (скорее – коллективном письме) на имя генерала Гайды офицеры и солдаты 25-го Екатеринбургского горных стрелков полка, – мы увидели предательские воззвания, призывавшие к свержению законной власти Верховного Правителя…

Каждая минута казалась нам промедлением – и потому, не спросив разрешения своих высших начальников, мы арестовали мятежников – во главе с Черновым и другими членами Учредительного Собрания, отняли у них припасенное оружие, документы и преступные воззвания, составлявшиеся ими».

Правда, «демократические» чешские политики оказали на Гайду давление, в результате чего арестованных пришлось отпустить. Многие из них продолжили борьбу против правительства Колчака, а Чернов, нелегально перебравшийся на советскую территорию, использовал свое влияние среди эсеров для принятия партией общей линии на «единый боевой фронт демократии против контрреволюции». Впрочем, быстро подавленная «угроза слева» пока не представлялась критической. 30 ноября адмирал приказал «всем русским военным начальникам самым решительным образом пресекать преступную работу» этих «антигосударственных элементов»; таким образом, руки у русских военных были развязаны, и более того – Колчак угрожал военно-полевым судом не только «всем начальникам и офицерам, помогающим преступной работе вышеуказанных лиц», но и тем, кто проявит «слабость и бездействие власти».

Однако насколько крепкими были позиции Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего в своем собственном лагере? Вопрос отнюдь не праздный, ибо в омских политических кругах с большим недоверием и даже опаской взирали на некоторых военачальников, особенно сомневаясь в лояльности разнообразных атаманов – как выборных (Дутов, Иванов-Ринов, Калмыков), так и самопровозглашенных, подобных Семенову.

Опасения, похоже, не были безосновательными: даже Дутов, уже 19 или 20 ноября сообщавший по прямому проводу Колчаку, «что во вверенной мне армии полный порядок. И я свято исполняю Ваши приказы [и] приму меры, чтобы армия не коснулась политики», вслед за этим отправил в Омск какую-то «телеграмму по политическим вопросам», на которую Колчак 28 ноября отвечал в тоне довольно раздраженном: «Я совершенно определенно указал, что моя цель – создать в России такие условия, при которых могла бы явиться возможность самому народу устроить государственное управление по собственному желанию. Это возможно только при созыве Национального или Учредительного Собрания, так как других способов не существует. Учредительное Собрание, собравшееся при большевиках и выбранное[71]71
  В газетной публикации – «… и выборах».


[Закрыть] под их давлением и с первого же заседания запевшее интернационал, достойно показывает невозможность народного представительства при настоящем положении нашей Родины. От казаков зависит, как и от всей армии, идти ли к Учредительному Собранию, действительно выражающему народную волю, или же к продолжению анархии под тем или иным наименованием. Передайте это Оренбургским и Уральским казакам».

Даже если у Дутова (или казачьих политиков, стоявших за ним) и были какие-либо «демократические» или «учредиловские» поползновения, – этой телеграммы хватило для успокоения того, в чем Колчак, кажется, увидел оппозицию. В будущем оренбургский Атаман останется безупречно лояльным по отношению к Верховному Правителю, и слова Дутова о «чувстве беспредельной преданности» адмиралу выглядят вполне искренними. Интриг и даже прямого противодействия опасались со стороны сибирского Атамана (в момент омских событий он был в командировке на Дальнем Востоке и после возвращения вскоре был снова отправлен туда, теперь уже Верховным Правителем): с именем Иванова-Ринова связывали даже слухи о «монархическом» перевороте, ожидавшемся в декабре. Однако «совершенно откровенная» личная беседа Колчака с Ивановым и уверения последнего, «что все подобные слухи являются совершенно вздорными», разрядили напряженную обстановку. Разговор состоялся, кажется, в середине декабря, а 23-м датировано «Объявление» Иванова-Ринова:

«До моего сведения доходят слухи, распускаемые врагами родины, о якобы тайных намерениях моих посягнуть на установленную государственную власть. Дабы окончательно прекратить связанную с моим именем провокацию, торжественно заявляю, что я до последней капли крови решил поддерживать Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего Адмирала Александра Васильевича Колчака, провокаторов же, которые будут изобличены в распускании указанных слухов, предваряю[72]72
  Так в газетной публикации. По смыслу – «предупреждаю»


[Закрыть], что их деятельность, направленная против меня, как Командующего Армией, с целью посеять смуту в рядах войск, найдет надлежащую оценку в военно-полевом суде».