Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

Глава 10
Омская власть

Адмирал Колчак прибыл в Омск примерно 10–13 октября, – как он думал, всего лишь проездом на Юг России. Мы приводили уже немало доводов, почему его намерения кажутся нам искренними, а сейчас добавим еще, что Анна Васильевна все это время оставалась в Японии: действительно, подвергать ее риску путешествия по уральским степям или охваченному войною Кавказу Колчак вряд ли мог, а приезжать с ней к жене было бы по меньшей мере бестактно, даже если Александр Васильевич намеревался немедленно начинать бракоразводный процесс[63]63
  Относительно С.Н. и А.В.Тимиревых существует утверждение, что брак их был расторгнут Владивостокской консисторией в 1918 году.


[Закрыть]. Незадолго до отъезда из Владивостока адмирал имел беседу с героем недавних боев, также отправлявшимся на запад, – чешским генералом Гайдой, и содержание беседы вновь свидетельствует в пользу того, что к «сибирским» делам Колчак в это время подходил с относительным равнодушием.

Радола Гайда (Рудольф Гейдель, а по-русски – Родион Иванович), 26-летний обер-лейтенант австро-венгерской армии, капитан медицинской службы армии черногорской и капитан Чешско-Словацкого корпуса, несмотря на вполне мирную профессию аптекаря, нашел себя именно на войне, причем в должности строевого офицера. Обладая тактическим чутьем, решительностью, готовностью к ответственности за рискованные поступки, он отличился в летних боях 1917 года, а в 1918-м по заслугам стал генералом, с боями проложив дорогу от Ново-Николаевска в Забайкалье. Однако наряду с несомненными достоинствами Гайда отличался чрезмерной амбициозностью, большим самомнением и неуживчивостью, что легко создавало ему врагов.

Вот и в сентябре 1918 года, приехав во Владивосток триумфатором, новоиспеченный генерал немедленно начал вмешиваться в чужие дела, вследствие чего, быть может, вскоре почувствовал себя неуверенно. Поэтому в частной беседе с Колчаком он и поднял вопросы, казалось бы, не совсем уместные и в любом случае не имевшие тогда реального продолжения. «Говорилось им о возможности передачи командования всеми русскими и чешскими военными силами в его руки; на его вопрос о моем отношении к этому я сказал, что если большая часть сил принадлежит чешскому командованию, то возможна передача ему и командования всеми силами… – рассказывает Александр Васильевич. – Гайда высказал и мысль о необходимости создания военной диктатуры, о которой я в свою очередь говорил ему, что диктатура эта мыслима лишь при наличности большой и объединенной военной силы». Пребывавший не у дел адмирал (он сделал и «формальное заявление» о выходе из состава правления КВЖД, хотя дата его не вполне ясна), чье положение частного лица подчеркивалось штатским костюмом, вряд ли вообще понимал, почему победоносный чешский военачальник вдруг заинтересовался именно его мнением об управлении Сибирью и сибирскими войсками; быть может, Колчак решил, что Гайда прочит на роль диктатора самого себя, – однако в этом, судя по всему, ошибался.

Находя себя вполне достойным поста Главнокомандующего, в диктаторы Гайда отнюдь не рвался. Быть может, он и свои позиции военачальника намеревался укрепить с помощью какого-нибудь авторитетного русского имени (существует свидетельство, согласно которому во время владивостокской встречи «Гайда предложил Колчаку работать с ним на Екатеринбургском фронте», на что Колчак якобы согласился), а относительно перспектив установления диктатуры разговаривал 28 сентября с видным сибирским конституционным демократом В.Н.Пепеляевым, первым назвав в разговоре имя адмирала. Далее состоялся обмен многозначительными репликами: «Его возможно поддержать. Но когда это может быть?» – «Дней через 20. Чехов мне удастся убедить». Последнее обещание принадлежало Гайде…

Возможно, Александр Васильевич действительно заколебался, хотя, с другой стороны, скрывать «предложение работать с Гайдой» у него впоследствии как будто не было особых мотивов. Сделать предположение о колебаниях допустимо на основании письма, написанного Колчаком на имя генерала Алексеева и датированного 1 октября (Деникин считает, что здесь используется новый стиль, однако это кажется сомнительным). Такое письмо не очень увязывается с намерением лично явиться в распоряжение старого генерала, если только не увидеть в нем письменного доклада, подаваемого официальным путем независимо от личной встречи. Кроме того, через некоторое время после прибытия в Омск Колчак узнал, что Алексеев скончался в Екатеринодаре 8 октября, и это известие могло подействовать на него расхолаживающе: Деникин был храбрым и честным генералом с исключительными заслугами, но алексеевским авторитетом он в глазах Александра Васильевича, должно быть, все-таки не обладал. Тем не менее, решив официально «представиться Сибирскому правительству», Колчак в беседе с одним из министров – И.И.Серебренниковым – по-прежнему говорил о намерении отправиться на Юг.

«Адмирал вошел в мой кабинет в сопровождении своего секретаря, – рассказывает Серебренников. – Насколько припоминаю, оба они были в штатских костюмах. После кратких вступительных фраз, приличествующих случаю, у меня с адмиралом завязалась длительная беседа…

Я предложил адмиралу принять в той или иной форме участие в работе Сибирского правительства, но он ответил, что не намеревается надолго задержаться в Омске и в недалеком будущем, по всей вероятности, проследует на юг России, к Деникину».

Задержаться, однако, пришлось, и задержаться надолго. Именно к последующим месяцам, когда адмирал оказался вознесенным на пост Верховного Правителя, относится и большинство обвинений, направленных в адрес Колчака. Наиболее резкие раздаются из лагеря «революционной демократии», обвиняя адмирала в «антидемократизме», «стремлении к диктатуре», покушениях на «народоправство» и на соответствующие институты, существовавшие к тому времени на Востоке России. Посмотрим, впрочем, внимательнее на сибирскую обстановку, сложившуюся до появления в Омске Колчака…

Как мы уже знаем, в Сибири существовало два правительства (Вологодского и Дербера), соперничавших друг с другом и возводивших свою генеалогию к Сибирской Областной Думе. Сам по себе вопрос о легитимности оставался, в сущности, спорным – Дума так и не собралась, состав кабинета, распавшегося затем на два, был утвержден на частном совещании, и, к примеру, Серебренников узнал о том, что он включен в число министров, значительно позже состоявшегося «избрания». В конце концов «дерберовский кабинет» спасовал перед кабинетом омским, за которым стояли военные, прежде всего – руководители подпольных организаций, теперь возглавившие строительство Сибирской Армии, полковники А.Н.Гришин-Алмазов и П.П.Иванов-Ринов[64]64
  «Алмазов» и «Ринов» были их псевдонимами, сохраненными как память о подпольной борьбе. Оба офицера вскоре были за свои заслуги произведены Временным Сибирским Правительством в генералы.


[Закрыть]; признал правительство Вологодского и Атаман Семенов, а затем – и «Временный Правитель» Хорват. Укрепив таким образом свои позиции, Временное Сибирское Правительство в качестве ближайшего соперника увидело… Областную Думу, чьим именем оно взяло власть, теперь намеревавшуюся, наконец, собраться и заявить о своих прерогативах как верховного государственного органа.

Несмотря на сильный соблазн вообще не допустить созыва Думы или созвать ее «только для того, чтобы позволить ей затем “самораспуститься”», кабинет министров все же решил не противиться первой сессии «сибирского предпарламента», но в дальнейшем, с ростом притязаний последнего, правительство склонилось к решению «немедленно прервать» его заседания. Затянувшийся процесс завершился лишь в ноябре в компромиссной форме «самороспуска» Думы; и все же с формальной точки зрения налицо было объявление более или менее случайной группою лиц (Советом министров) себя «верховною властью» и давление, вплоть до ликвидации, на «демократическое представительное учреждение». Подчеркнем, что все случившееся было внутренним сибирским делом, никак не затрагивало адмирала Колчака и характеризовало политические тенденции и нравы, существовавшие в Сибири независимо от его присутствия там.

На заседаниях Думы прозвучали и намеки на то, что впоследствии было прочно связано с личностью Александра Васильевича, – военную диктатуру. Сторонником жесткой, централизованной и сильной власти выступил Гришин-Алмазов, занявший в омском кабинете пост управляющего военным министерством и одновременно возглавлявший Сибирскую армию. Встревоженная «революционная демократия», в том числе ее представители в правительстве, увидела в Гришине грядущего диктатора и в результате интриги добилась 6 сентября отставки волевого и перспективного военачальника (в вину ему ставился конфликт с союзниками – на одном из банкетов Командующий армией упрекнул британского консула, в частности, в том, что «англичане, предав царскую фамилию, и сейчас тоже, как всегда, играют двойную игру»); преемником Гришина стал Иванов-Ринов.

Гришин-Алмазов не попытался удержаться у власти вооруженной рукой, хотя силы, крайне недоброжелательно относившиеся к «революционной демократии» и к тому же настроенные весьма решительно, присутствовали в тот период на омской политической сцене. Красноречивым свидетельством является произведенный по распоряжению начальника гарнизона Омска, полковника В.И.Волкова, арест двух членов кабинета (в том числе министра внутренних дел!), а также кандидата в министры А.Е.Новоселова и председателя Сибирской Областной Думы И.А.Якушева в ночь на 21 сентября, причем оба министра немедленно подали прошения об отставке. По решению собравшегося кабинета трое арестованных были освобождены, а с оставленным под стражей Новоселовым без суда и следствия расправились конвоиры. Волкова постановили отдать под следствие, но на его положении это практически не отразилось.

Взрывоопасное положение не сильно изменилось и после того, как на «Государственном Совещании», которое проходило в Уфе с 8 по 23 сентября, была «сконструирована всероссийская власть» – избрано «Временное Всероссийское Правительство» («Директория») в составе пяти лиц (в их число вошел и Вологодский), вскоре переехавшее в Омск. «Мы живем, точно в Мексике, – сказал как-то Серебренников вновь назначенному Верховному Главнокомандующему и члену Директории, генералу В.Г.Болдыреву. – Вчера распространились слухи, что Российское правительство собирается нас арестовать…» – услышав в ответ: «Третьего дня мы были во власти слухов, что Сибирское правительство собирается то же самое сделать с нами…» А Вологодский в ночь на 23 октября с изумлением увидел у своего дома конный отряд, начальник которого сообщил, что прислан для охраны сибирского премьера от возможного ареста. Колчак же, как мы видим, ко всему этому также не мог быть причастен.

Наконец, не в пользу Колчака порой трактуют его конфликт с Атаманом Семеновым, возобновившийся сразу же после провозглашения адмирала Верховным Правителем (Семенову инкриминировался «перехват грузов», следовавших по железной дороге через Забайкалье). Однако еще 31 октября американский генеральный консул сообщал в Вашингтон из Иркутска, что «Семенов пытается воспрепятствовать доставке из Владивостока и Харбина снаряжения для чехов на западе, особенно автомобилей и грузовиков». Таким образом, и самоуправство Атамана проявлялось независимо от занятия каких-либо должностей Колчаком.

Итак, «мексиканские» нравы, своеволие, обстановка заговоров, слухов и почти всеобщей готовности к перевороту никак не были связаны с адмиралом, и допустимо даже предположить, что, если бы он вообще отсутствовал в Омске, там все равно произошло бы нечто подобное тому, о чем мы знаем из истории Гражданской войны. Впрочем, как и все предположения, это совершенно недоказуемо, поэтому обратимся к рассмотрению дальнейшего хода событий.

Рассказывая о своем приезде в сибирскую столицу, Колчак вспоминает: «В Омске к этому же времени был уже Болдырев, назначенный Верховным главнокомандующим армии Директорией. Узнав о моем приезде, он меня пригласил к себе. Он заявил мне, что я нужен здесь, и просил остаться в Омске… Дня через два Болдырев опять пригласил меня и предложил мне занять пост военного и морского министра, ссылаясь на то, что в данный момент нет вокруг него ни одного лица, кроме меня, на которое он мог бы положиться, для вручения такого поста. Я ответил, что дам окончательный ответ, когда выясню для себя, чтó мне на посту военного и морского министра придется делать и каковы будут мои взаимоотношения с командованием армий и мое отношение к военным силам вообще. Болдырев настаивал, и я согласился на включение себя в состав правительства…» Задумаемся теперь, для чего это было нужно Болдыреву и для чего – Колчаку?

Может показаться, что Главнокомандующий войсками Директории в какой-то степени лукавил. В самом деле, на первый взгляд непонятно, почему при рассмотрении кандидатур на пост военного министра адмиралу Колчаку было отдано предпочтение, скажем, перед генералом А.Ф.Матковским, который не только окончил Академию Генерального Штаба, но и был ее ординарным профессором, а во время Мировой войны занимал как строевые, так и штабные должности (он, кстати, некоторое время и исполнял должность управляющего военным министерством во Временном Сибирском Правительстве). Точно восстановить рассуждения и мотивировки Болдырева, разумеется, невозможно, но высказать некоторые соображения на этот счет мы вправе.

Заметим, что Всероссийское Правительство вообще неуютно чувствовало себя в Омске. Помимо большей «консервативности» омских политических кругов, налицо было еще одно обстоятельство: Директория представляла собою верховную власть, но какого-либо аппарата управления у нее, по существу, не было. Такой аппарат имелся у сибиряков, и ведомствам нового правительства предстояло быть созданными в основном на местной, сибирской базе. А военным министром (строго говоря, управляющим военным министерством) здесь был генерал Иванов-Ринов, одновременно занимавший должности Командующего Сибирскою армией и Атамана Сибирского казачьего войска.

Позиция молодых генералов и полковников, лихих добровольческих вожаков, вообще зачастую отличалась чрезмерной самостоятельностью: так, вступивший в исполнение обязанностей уссурийского Атамана Калмыков (созванный им чрезвычайный Войсковой Круг произвел есаула сразу в генералы) вообще не признал Директории, «не видя в настоящий момент твердых Государственных центров». (Семенов подчинился Директории «автоматически» – он в свое время признал Временное Сибирское Правительство, которое принимало участие в «конструировании» новой власти.) Не могла не внушать опасений и фигура Иванова-Ринова, о котором даже Серебренников, сам сибирский министр, отзывался впоследствии весьма осторожно: «События складывались так, что люди, подобные Иванову-Ринову, становились диктаторами дня, и военные круги Омска имели в настоящий момент куда более фактической власти, чем Директория и Сибирское Правительство, вместе взятые».

Голословным ли было это утверждение? Пожалуй, не очень, поскольку в дни памятного Омску ареста министров и убийства Новоселова именно Иванов-Ринов, в обход каких-либо формальностей, освободил инициатора арестов – полковника Волкова. Это должно было настораживать представителей «революционной демократии» и лояльного к ней Болдырева, – а при образовании военного министерства Всероссийского Правительства на базе министерства сибирского, Иванов-Ринов явно подавлял бы своим авторитетом остальных кандидатов (того же Матковского). Колчак был чужим в Омске, он не принимал участия в свержении здесь Советской власти, наконец, он был моряком… но у него было поистине всероссийского масштаба имя, перед которым такой кандидат, как Иванов-Ринов, казалось, неизбежно должен был стушеваться.

А чем мог руководствоваться в своем решении адмирал? Прежде всего, узнав о создании Директории, он отозвался о ней в общем доброжелательно: «… Насколько могу судить, эта власть является первой, имеющей все основания для утверждения и развития». «Акт об образовании» Всероссийского Правительства провозглашал первоочередные задачи, которых Колчак не мог не одобрить: «Борьба за освобождение России от советской власти»; «воссоединение отторгнутых, отпавших и разрозненных областей России»; «непризнание Брестского мира и всех прочих договоров международного характера, заключенных как от имени России, так и отдельных ее частей после февральской революции какой бы то ни было властью, кроме Российского Временного Правительства». Вполне разумными выглядели и цели, поставленные Директорией «в области военной»: «Воссоздание сильной, боеспособной, единой Российской армии, поставленной вне влияния политических партий»; «полное невмешательство военных властей в сферу гражданского управления, за исключением местностей, входящих в состав театра военных действий»; «установление крепкой военной дисциплины на началах законности и уважения к личности»; «недопустимость политических организаций военнослужащих и устранение армии от политики».

Даже декларированные принципы гражданского управления освобожденных местностей России «на началах признания за ее отдельными областями прав широкой автономии», чаемое «окончательное установление государственной организации на федеративных началах» и намерение восстановить «демократическое городское и земское самоуправление», – могли не слишком беспокоить Колчака, который свои тогдашние взгляды на этот вопрос излагал так: «Командующему военными силами должна принадлежать вся полнота власти на территории борьбы, но по мере продвижения в областях, очищаемых от большевизма, власть должна переходить в руки земских организаций». Насторожить адмирала должен был подчеркиваемый Директорией пиетет по отношению к Учредительному Собранию созыва 5 января 1918 года… но этот вопрос он вряд ли считал в тот момент определяющим. Появление перспектив с задачами всероссийского масштаба и, возможно, указание Болдырева на опасность «атаманщины», столь возмущавшей адмирала на Дальнем Востоке, представляются вполне достаточными основаниями для того, чтобы Александр Васильевич изменил принятое ранее решение и согласился занять предложенную ему должность, хотя и с некоторыми сомнениями.

Сомнения Колчака нашли отражение в его письме генералу Болдыреву от 30 октября. Этот документ с очевидностью доказывает, что недолгий срок, отведенный адмиралу на раздумья, он использовал для изучения, насколько это было возможно за считанные дни, реального положения дел в военном министерстве и – более широко – в органах снабжения и управления военным строительством. При этом сомнения Александра Васильевича были связаны отнюдь не с неизбежными трудностями, которые перед ним открывались; напротив, он был готов к напряженной работе, сразу же выдвигая ее программу или, по крайней мере, принципы, на которых ей предстояло быть основанной.

Сложившаяся к тому моменту ситуация Колчака явно беспокоила: «служба Главного Штаба, особенно в отношении управления личным составом, ведется самостоятельно и без достаточного согласования всеми штабами (Главнокомандующего, армии, корпуса и [военного] округа). Поэтому проведен в жизнь целый ряд несогласованных между собой и с общими нормами мероприятий»; «помимо тенденций к созданию громоздких органов технического снабжения в Военном Министерстве, существование Министерства Снабжения, Высшего Совета Снабжения вызывает весьма сложную обстановку, с крайне неопределенными и неясными разграничениями функций отдельных учреждений». Следовало, таким образом, прежде всего навести порядок и создать эффективную структуру снабжения войск и их укомплектования (что, собственно, и составляло функции военного министерства). В принципе, понимали это многие, и попытки военного строительства в период Гражданской войны зачастую начинались именно с подобных программ, в дальнейшем, однако, оставаясь… не более чем попытками. Осознавал ли такую угрозу адмирал Колчак?

Кажется, осознавал: недаром он подчеркивал, что «Военное Министерство по своей организации и численности личного состава должно отвечать действительной необходимой работе по формированию и обслуживанию определенной армии, которую возможно фактически сформировать и обслуживать. С этой точки зрения создание Военного Министерства на основании существовавших законов и принципов, отвечающих прежнему великодержавному положению России, в настоящей обстановке следует признать приемлемым с большими ограничениями»; «Военное Министерство должно быть создаваемо путем постепенного развития и расширения его органов в строгом соответствии с потребной работой, но не в виде вполне сконструированного до деталей, на основании прежних законоположений, аппарата, хотя бы частью и сокращенного». Как бы полемизируя с известным принципом «организация не терпит импровизации», адмирал до некоторой степени отстаивает именно импровизацию в строительстве управляющих учреждений, а вернее сказать – применение их к существующей обстановке, которая и должна определять конкретные формы решения общих задач.

Однако далее можно увидеть в рассуждениях и планах Колчака известную непоследовательность. Говоря о «переходе от [военно-]окружной системы к территориальной корпусной», то есть к установившемуся в Сибири порядку, при котором пополнение тому или иному армейскому корпусу, сражавшемуся на фронте, давал тыловой «корпусной район», адмирал считает «принципиально вредным и во всяком случае крайне рискованным проведение крупных реформ в тех отраслях, которые работали ранее удовлетворительно». Как будто не задумываясь, что «ранее» – по сути дела означает период «прежнего великодержавного положения России», Александр Васильевич называет сибирский «эксперимент» – продолжением «политики революционного периода, которая привела армию к гибели» и даже утверждает, «что рассматриваемые реформы производят впечатление весьма необдуманного и легкомысленного решения, могущего иметь самые бедственные последствия». В сущности отстаивая жесткую регламентацию «сверху» в противовес «импровизационному» творчеству, оправдывавшему себя в сложившихся условиях, кандидат в военные министры Колчак закладывает основы военной политики, которая таит в себе угрозу будущих осложнений для Верховного Правителя Колчака.

Насколько эту точку зрения можно считать принадлежащей лично Александру Васильевичу? Сразу оговоримся, что, формулируя ее в официальном письме и скрепляя своей подписью, адмирал безусловно принимает на себя и всю ответственность; однако вопрос о возможных влияниях или консультациях не становится от этого менее правомерным, и, задумываясь о том, чье мнение для Колчака в этот момент могло быть авторитетным, мы не увидим среди его предполагаемых собеседников тех «выскочек», которым принято приписывать исключительное воздействие на адмирала.

На следующий день после написания своего «меморандума» Болдыреву Колчак на заседании кабинета министров определенно заявил, «что им уже намечены свои помощники» – генералы Генерального Штаба Н.А.Степанов и В.И.Сурин, оба обладающие немалым служебным стажем. Степанов был знаком ему по Дальнему Востоку, относительно же Сурина следует указать, что после окончания Академии он служил в военном министерстве, а во время Мировой войны – в основном в штабах армейского и фронтового уровня, к осени же 1918 года заведовал снабжением Сибирской армии. Были они правы или заблуждались – но опыта, знаний и авторитета у обоих генералов отнять, конечно, нельзя.

А что же сомнения, связанные с принятием Колчаком поста военного министра, о которых мы упомянули выше? Единственная оговорка, которую он делает в письме Верховному Главнокомандующему, относится к вопросу отнюдь не военного, а общеполитического характера. «Я убежден, – пишет Александр Васильевич, – что при условиях настоящего времени партийное представительство исключает возможность положительной государственной работы и что влияние политической партии и ее дисциплины неминуемо внесет в дело государственного строительства полное разложение. Поэтому я ни в каком случае не счел бы возможным работать при наличии в указанных ведомствах (ранее шла речь о сотрудничестве военного ведомства с министерствами „внутренних дел, финансов, снабжения, путей сообщения и иностранных дел“. – А.К.) лиц, деятельность которых могла бы иметь цели выполнения какой-либо партийной программы». И далее Колчак от общих соображений переходит к конкретной должности и конкретной личности – адвокату Е.Ф.Роговскому, по партийной принадлежности социалисту-революционеру, члену Учредительного Собрания и товарищу председателя Уфимского Государственного Совещания, которого в формирующемся кабинете усиленно продвигали на пост товарища министра внутренних дел, «заведывающего милицией».

Адмирал не скрывает от Болдырева своих опасений: «Нахождение во главе ведомства, или его части, ведающего охраной общественной безопасности, лица, принадлежащего к определенной партии и состоящего членом ее исполнительного комитета, я не считаю допустимым ни с какой точки зрения, даже обывательской». Голос Колчака не был услышан – Роговский получил указанную должность, – и все же адмирал, чьи «резкие протесты» на заседании формирующегося кабинета не возымели силы, решил принять пост военного министра. В указе Временного Всероссийского Правительства от 4 ноября говорилось:

«Назначаются: Вице-Адмирал Александр Васильевич Колчак – Военным и Морским Министром.

Генерального Штаба Генерал-Майор Николай Александрович Степанов – помощником Военного и Морского Министра по организационно-инспекторской части.

Генерального Штаба Генерал-Майор Виктор Ильич Сурин – помощником Военного и Морского Министра по снабжениям и технической части.

Генерал-Майор Борис Иванович Хорошхин – помощником Военного и Морского Министра по делам казачьих войск».

Прервем пока изложение дальнейших событий, чтобы обратить внимание читателя на то, что опасения Александра Васильевича по поводу партийных (более конкретно – социалистических) влияний представляются совершенно оправданными. Как показывает исторический опыт, никогда в течение Гражданской войны правительства, социалистические по своему составу или подпадавшие под воздействие социалистов, не были способны к решительному сопротивлению узурпаторам власти, сколь бы искренними ни были возглавлявшие эти правительства люди. От Белого моря до Терека, от Волги до Великого океана, несмотря на всю «демократичность» и «прогрессивность», стремления к «свободе» и «народовластию», социалисты оказывались бессильными и только разрушали дело, которым брались руководить. И причина здесь не в одном лишь отсутствии у них государственных и военных знаний и опыта: внося в борьбу партийный дух, они неизбежно обрекали ее (и самих себя) на поражение, ибо сопротивление большевизму могло оказаться успешным лишь при духовном преодолении русским народом революционной разобщенности, восстановлении национального единства, – то есть на путях, противоположных традициям догматичной партийной политики.

В сущности, к той же мысли как будто подходил адмирал Колчак, когда отвергал предложения той или иной незначительной группы лиц. Сейчас казалось, что единодушие и единовластие было достигнуто, но усиливавшееся влияние руководства партии социалистов-революционеров и Съезда членов Учредительного Собрания (тоже вполне социалистического) угрожало этому единству, пытаясь превратить Директорию в партийную организацию.

Поэтому на фронт, куда новый военный министр отправился, дабы самому ознакомиться с нуждами войск, он должен был ехать отнюдь не в хорошем расположении духа; на фронте же его настроение, судя по всему, еще ухудшилось. Разговаривая с Гайдой, который к тому времени возглавил Екатеринбургскую (или Северо-Уральскую) группу войск, Колчак не стал скрывать своих подозрений, «что состоявшееся между Директорией и Омским правительством соглашение непрочно и столкновение неизбежно». В свою очередь, Гайда, по воспоминаниям Александра Васильевича, «высказывал мнение о необходимости диктатуры и говорил, что Директория нежизнеспособна»; подобной точки зрения придерживался и командующий 1-м Средне-Сибирским корпусом генерал А.Н.Пепеляев (брат сибирского политика). После этого совсем не удивителен вывод Колчака: «Я вынес впечатление, что армия не на стороне, а против Директории».

Сегодня эти беседы подаются как прокладывание адмиралом пути к военному перевороту и собственной диктатуре. Однако нет указаний, что в разговорах о единоличной власти шла речь о кандидатуре Колчака, а его довольно поверхностное знакомство с Гайдой или Пепеляевым не допускает мысли о «понимании с полуслова», «чтении между строк» и проч., что было бы возможно для безусловно доверяющих друг другу людей. Какие же выводы сделал Александр Васильевич из слов фронтовых начальников о грядущей и необходимой диктатуре?

Намеки на ответ, кажется, дают две телеграммы военного министра, отправленные Верховному Главнокомандующему из Екатеринбурга. «… Необходимо успокоить фронт пресечением раздоров тыла, – требует Колчак 12 ноября, – для чего считаю неотложным отстранение генерала Белова и прекращение интриг генерала Иванова-Ринова». 14 ноября новая телеграмма звучит еще более категорично: «Получив сведения, что генерал Белов пытается противиться отстранению его от должности и готовится [его] отъезд из Омска для продолжения интриг, считаю решительно необходимым и настаиваю в этом случае [на] аресте генерала Белова с препровождением его [в] Екатеринбург, а также [на] отстранении [от] должности генерала Иванова, чтобы разом порвать со всеми интригами, гибельно отражающимися на фронте»[65]65
  В тексте документа исправлены явные ошибки, которые могли возникнуть вследствие его зашифрования и последующей расшифровки.


[Закрыть]. В обвинениях, будто генерал П.А.Белов (начальник штаба Сибирской армии и временно командующий ею – Иванов-Ринов был в отъезде) задерживает пополнения для войск Гайды, Александр Васильевич, очевидно, идет за беспокойным чешским генералом; возможно, Белов так и не узнал о мнении военного министра, поскольку в рапорте Болдыреву от 13 ноября, настаивая на расследовании своей деятельности, генерал возмущенно требовал «по установлении… неосновательности обвинения» о «привлечении Генерал-Майора Гайда к законной ответственности за клевету», ни словом не упоминая Колчака. Дело, впрочем, совсем не в этом…

Вологодский записал в дневнике, что Гайда «потребовал от Болдырева немедленного удаления со службы ген[ерала] П.П.Белова[66]66
  Так в первоисточнике. В действительности «П.П.» – инициалы Иванова-Ринова.


[Закрыть], как заподозренного им в шпионаже». Однако ни подозрения Гайды, ни его неприязнь как будто не распространялись на Иванова-Ринова, и наоборот, настояния Колчака «прекратить интриги» Командующего Сибирскою армией и даже отрешить его от этой должности хорошо согласуются с нашими предположениями об опасениях, которые могли питать в Омске относительно личности и планов Ринова. Если Колчак еще до поездки на фронт разделял это беспокойство, то туманные намеки Гайды на переворот вполне могли возбудить худшие подозрения относительно тыловых деятелей, дестабилизировавших обстановку.