Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

Необоснованными оказались и опасения каких-либо враждебных действий со стороны другого сибирского казака – полковника Б.В.Анненкова, одного из основоположников борьбы против большевиков в Сибири, имевшего репутацию человека своевольного. Анненков, убедившись, что омская общественность поддерживает идею единоличной власти, приветствовал Колчака:

«Ваше Высокопревосходительство, Ваше назначение Верховным Правителем, в руках которого сосредотачивается вся полнота государственной власти, дало мне с первого же момента глубокую уверенность в том, что наконец настал тот час, когда наша измученная родина, истерзанная внутренними и внешними врагами, снова подымется, пойдет по пути возрождения и станет такой же великой, какой была когда-то. Я, как атаман партизан, добровольно собравшихся отдать жизнь свою в любой час за нашу родину, приветствую Ваше назначение и заверяю своим словом, что все мои силы и помыслы будут направлены к тому, чтобы Вы уверенно и твердо могли бы опереться на нас, и в каждую минуту по первому Вашему приказу исполнить наш святой долг перед отчизной.

С нами Бог!»

Итак, главный вопрос – как отнесется к омским событиям боевой противобольшевицкий фронт – вроде бы решался благополучно. С Дальнего Востока о признании Верховного Правителя сообщил генерал Хорват (Директорией он был назначен «Верховным уполномоченным» в этом регионе и вскоре получил подтверждение своих прерогатив), а адмирал Тимирев телеграфировал Колчаку из Владивостока 21 ноября: «Лично от себя и от лица подчиненных мне чинов флота позволяю себе приветствовать Вас с высоким назначением и прошу верить, что весь флот смотрит на Ваше назначение как на спасение отечества». И все же гром грянул, и грянул он в Забайкальи.

Как мы уже знаем, обвинения Атамана Семенова в многочисленных злоупотреблениях и противоправных действиях бытовали задолго до событий в Омске и в середине октября повлекли командировку в Читу представителей правительства и армейского командования. Последние, однако, ознакомившись с обстановкой на месте, заверили правительство в лояльности Атамана и в том, «что в наших предположениях о якобы царящем в Забайкальи произволе власти было много преувеличенного». Проезжавший в ноябре через Забайкалье на Дальний Восток генерал Иванов-Ринов, правда, упоминал впоследствии, будто «предвидел случившуюся катастрофу (неповиновение Семенова Колчаку. – А.К.)»; как бы то ни было, 19 ноября, еще не зная ни о каких «катастрофах», Иванов не питал сомнений в возможности «установить его (Семенова. – А.К.) подчинение во всех отношениях, как командира Корпуса».

В омских событиях Семенова возмутил не противоправный характер действий Волкова и его соратников, а предание их суду. 20 ноября он телеграммой Колчаку «категорически требовал» отмены суда над «ярыми и грозными борцами с большевизмом» и высылки их «в мое распоряжение». «… Их имена принадлежат суду истории, но не вашему», – утверждал Григорий Михайлович, тоном угрозы продолжая: «[В] случае неисполнения моего требования я пойду на самые крайние меры и буду считаться лично с вами[73]73
  Так в документе.


[Закрыть]». Тогда же он предупреждал Иванова-Ринова о якобы грозящем и ему аресте и «призывал» сибирского Атамана «к совместной работе».

Однако Иванов-Ринов проявил лояльность Колчаку, тем более что вскоре пришло сообщение об оправдании «переворотчиков». В этой ситуации он посчитал исчерпанным конфликт адмирала с Семеновым и 22 ноября увещевал Григория Михайловича: «Ваш порыв понимаю, но решения Ваши считаю заблуждением, которое может повергнуть истекающую кровью родину в непоправимое бедствие». Впрочем, уже следующий день принес Иванову-Ринову жестокий удар.

Не дождавшись, да, кажется, и не дожидаясь ответа, Семенов «подкрепил» свое требование весьма рискованным дополнением. 23 ноября Атаман, вспоминая неудачный опыт сотрудничества с Колчаком весной – летом, ультимативно заявил: «… Признать адмирала Колчак как верховного правителя государства не могу. На столь[74]74
  В документе – «настолько».


[Закрыть] ответственный перед родиной пост я, как командующий дальневосточными войсками, выставляю кандидатов генералов Деникина, Хорвата и Дутова, каждая из их[75]75
  В документе – «из них».


[Закрыть] кандидатур мною приемлема», вслед за этим пригрозив, «что если в течение 24 часов… я не получу ответа [о] передаче[76]76
  В документе – «передачу».


[Закрыть] власти одному из указанных мною кандидатов… я временно, впредь до создания на западе для всех приемлемой власти, объявляю автономию Восточной Сибири». Заметим, что существует упоминание о сговоре, якобы состоявшемся между Семеновым и Хорватом, который обещал Григорию Михайловичу свою поддержку в непризнании Колчака, но быстро изменил свое решение и оставил Атамана в одиночестве. Что же касается Иванова-Ринова, то он 24 ноября отправил из Харбина Колчаку и Вологодскому паническую телеграмму, оценивая ситуацию как катастрофическую.

«Отложение Восточной Сибири гибельно для России. Мои попытки склонить Семенова отменить принятое решение потерпели неудачу… Без связи с внешним миром, без снабжения Армии все наше дело рухнет. Мы игрушка иноземных сил, которую Омск недостаточно учитывает[77]77
  Так в документе.


[Закрыть]. Но если мы не учтем значения Востока и этих сил, стоящих вне нас, то мы погибнем, как бы ни были велики наши подвиги, наши жертвы», – взывает сибирский Атаман. И если даже важность союзных поставок (по железной дороге из Владивостока через Харбин – Читу – Иркутск) Ивановым-Риновым и переоценивалась, нельзя отрицать, что Сибирь, действительно не имевшая военной промышленности, зависела в этом отношении от импорта или… захватываемых у противника трофеев, – и перерыв сообщения с дальневосточными портами и Маньчжурией в самом деле грозил серьезными последствиями. Деморализующая телеграмма Иванова-Ринова должна была еще больше взвинтить нервы в Омске, а тут еще начали поступать тревожные сведения о перебоях на железной дороге и в телеграфной связи; через год с небольшим адмирал так расскажет об этом: «… Оказалось, что в Чите произошел перерыв сообщения по прямому проводу с Дальним Востоком… Получили затем сведения о том, что грузы с предметами снабжения армии задержаны тоже в районе Семенова. Попытки через бывшего уже тогда начальником моего штаба Лебедева сговориться по этому поводу с Семеновым по прямому проводу не удались. Семенов говорить не пожелал. Я отдал приказ Волкову о сформировании особого отряда в Иркутске в целях обеспечения продвижения предметов снаряжения по Забайкальской дороге. Это граничило с разрывом между мною и Семеновым…»

Что произошло с прямым проводом, так до сих пор и неясно. Официальное семеновское сообщение признавало, что «задерживались некоторое время шифрованные телеграммы», выставляя основанием отсутствие в Чите соответствующих шифров («ввиду того, что Омск, ведя переговоры с Востоком, не дал шифра Забайкалью, благодаря чему 5-й корпус[78]78
  Так в документе.


[Закрыть] не мог быть в курсе общей обстановки и командир корпуса совершенно не был информирован об Омском перевороте и предшествовавших и последующих ему[79]79
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] событиях»), а Атаман вспоминал о воспрещении пользоваться шифром чешским представителям. Задержки же на железной дороге легко объяснимы, если учесть, что железнодорожные рабочие, по свидетельству современника, к середине декабря 1918 года не получали заработной платы уже в течение трех месяцев. Жизнь на линии при этом поддерживалась едва ли не исключительно распоряжением Семенова выдавать им бесплатные обеды в обмен на установление десятичасового рабочего дня. Направленный в Читу начальник военных сообщений Сибирской армии генерал А.М.Михайлов, расследовав сложившееся положение дел, уже к концу ноября убедился в отсутствии злонамеренных задержек, а отказ от претензий на власть всех выдвинутых Семеновым кандидатов (за Деникина отказался полковник Лебедев, не имевший, впрочем, на это ни малейших полномочий) как будто вновь создал почву для мирного разрешения конфликта. Не могло не оказать влияния и взволнованное послание Атамана Дутова, полученное в Чите в последние дни месяца:

«… Я, старый борец за родину и казачество, прошу вас учесть всю пагубность вашей позиции, грозящей гибелью родине и всему казачеству. Сейчас вы задерживаете грузы военные и телеграммы, посланные в адрес Колчака. Вы совершаете преступление перед родиной и, в частности, перед казачеством. За время борьбы я много раз получал обидные отказы в своих законных просьбах, и вот уже второй год войско дерется за родину и казачество, не получая ни от кого ни копейки денег, и обмундировывалось своими средствами, помня лишь одну цель – спасение родины, и всегда признавало единую всероссийскую власть без всяких ультиматумов, хотя бы в ущерб благосостоянию войска… Мы, изнемогая в борьбе, с единственной надеждой взирали на Сибирь и Владивосток, откуда ожидали патроны и другие материалы, и вдруг узнаем, что вы, наш брат, казак, задержали их, несмотря на то, что они адресованы нам же, казакам, борцам за родину. Теперь я должен добывать патроны только с боем, ценою жизни своих станичников, и кровь их будет на вас, брат атаман… Я верю в вашу казачью душу и надеюсь, что моя телеграмма рассеет ваши сомнения, и вы признаете адмирала Колчака Верховным Правителем великой России».

Лебедев уже 24 ноября телеграфировал Атаману в тоне недружелюбном, но еще не враждебном: «Протестуя против Верховного Правителя, Вы заявляете себя лицом более компетентным политических вопросов[80]80
  Так в цитировании документа современным историком.


[Закрыть], чем генерал Деникин, Хорват и Дутов, и идете против них и всех военных и гражданских государственно настроенных кругов, а раз против них, значит, вместе с их врагами, то есть ясно с кем. Пока не теряем надежды, что Государственный разум возьмет у Вас верх над личным чувством». Семенов и его сторонники утверждали позднее, что телеграмма о признании Колчака была после этого составлена и даже отправлена на телеграф, когда был получен датированный 1 декабря приказ Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего № 61[81]81
  В литературе часто встречается ошибочное «№ 60».


[Закрыть]: «Командующий 5-м отдельным приамурским армейским корпусом полковник Семенов за неповиновение, нарушение телеграфной связи и сообщений в тылу армии, что является актом государственной измены, отрешается от командования 5-м корпусом и смещается со всех должностей, им занимаемых». Определенное политическое искусство верховной власти выразилось в том, что «привести в повиновение всех не повинующихся» поручалось главному герою омских событий – генералу (да, теперь уже генералу!) Волкову; таким образом наглядно демонстрировалось единство правительственного лагеря в борьбе против новоявленного «мятежника».

Распоряжение «привести в повиновение» подчас относят на счет импульсивности Колчака, который якобы отдал его, не задумавшись о реальной обстановке и последствиях, к которым может привести экспедиция Волкова. Однако этому как будто противоречит дневник Вологодского. «К моему удивлению, он отнесся довольно спокойно к телеграммам Семенова, – записывает премьер-министр о своем разговоре с Колчаком. – Он сказал, что ничего другого он и не ожидал от Семенова. Но его угроз бояться нечего, с ним не трудно справиться, т. к. преданных ему воинских частей у него слишком мало, тысяч до 5, не больше, и не удастся ему образовать отдельной госуд[арственной] единицы на Дальнем Востоке. Дальше Забайкальской обл[асти] его влияние не распространяется, а на Амуре и во Владивостоке он вовсе не имеет приверженцев». Основываясь на этом свидетельстве Вологодского, приходится сделать вывод, что Колчак вполне хладнокровно рассчитывал подавить сопротивление Атамана. И в этом убеждении его должен был поддерживать полковник Лебедев.

Официальное сообщение семеновского штаба вообще рисует Дмитрия Антоновича едва ли не провокатором: «Последовало ложное обвинение в задержке грузов и перерыве телеграфной связи, брошенное начальником штаба Верховного Главнокомандующего полк[овником] Лебедевым и начальником главного управления казачьих войск ген[ералом] Хорошхиным[82]82
  В первоисточнике ошибочно – «Хорошкин».


[Закрыть]», – и, почти одновременно, «Атаману Семенову было сообщено из Омска, что Колчак согласен передать власть ген[ералу] Деникину при первом соединении его войск с войсками правительства и что лишь до этого момента адмирал сохранит за собою пост правителя». Последнее, если не является выдумкой семеновских штабных, выглядит несомненной дезинформацией, и возникает вопрос, кто мог дать Атаману столь далеко идущие обещания, если учесть, что у прямого провода в Омске находился как раз Лебедев?

Довольно подозрительной выглядит роль начальника штаба Верховного Главнокомандующего и в рассказе Гинса об импровизированном заседании министров, прибывших с докладом к Колчаку:

«… В кабинет вошел изящный и статный полковник с симпатичной наружностью. Это был Лебедев. Сообщил, что имеет новости. Он только что говорил по прямому проводу с Семеновым и поставил ему определенно вопрос: “Признаете вы адмирала или нет?” Семенов ответил: “Не признаю”.

Адмирал молча посмотрел на присутствовавших, как бы ища совета. Тогда Тельберг (управляющий делами Верховного Правителя и Совета министров. – А.К.), страдавший всегда доктринерством, стал излагать безапелляционным тоном, что лучший способ борьбы в таких случаях – отрешение от должности… У меня осталось впечатление, что мнение это соответствовало и взглядам Лебедева: недаром он поторопился со своим вызывающим вопросом атаману, не выждав приезда в Читу Волкова, который на пути туда успел к этому времени прибыть только в Иркутск».

Не следует думать, что два свидетеля (Колчак и Гинс) непременно противоречат друг другу: речь может идти о разных разговорах Омска с Читой, из которых в первом Семенов «говорить не пожелал», а во втором – получил «вызывающий вопрос» (или на вопрос ответил вообще не Семенов, а кто-то из его приближенных от его имени). Но так или иначе, а перед Волковым, «формировавшим отряд для продвижения предметов снабжения по железной дороге», ставилась теперь задача едва ли не боевая…

Позже Колчак говорил о предупреждении, полученном от союзников: «… положение осложняется вмешательством Японии, которая в случае продвижения наших сил в Забайкалье двинет против них свои силы», и о том, что предупреждение было им «принято к сведению». Однако главной причиной того, что дело не дошло до открытого столкновения, было не влияние японцев, а нежелание русских драться со своими же.

Семенов, даже чувствуя себя оскорбленным приказом № 61, все-таки не отказывался от переговоров с посланцами Волкова – сначала полковником Красильниковым, а затем полковником Катанаевым, выражая готовность к подчинению при условии отмены злополучного приказа и, в свою очередь, будущего подчинения Колчака Деникину. Катанаеву, прибывшему в Читу 11 декабря, даже было разрешено обратиться с увещеваниями непосредственно к местному офицерству, для чего созвали всех командиров батальонов и сотен. Те, однако, поддержали своего начальника, повторив Катанаеву требование об отмене пресловутого приказа.

Настроенный весьма решительно Волков сделал попытку двинуть на «семеновское царство» имевшиеся в его распоряжении войска. Но в то время, как вернувшийся в Омск Иванов-Ринов, будучи в подпитии, провозглашал, «что тот, кто против Колчака, изменник родины и смерть ему», – в Иркутске столь же разгоряченные водкой офицеры Волкова заявляли, «что Колчак оклеветал Семенова и они этого ему не простят», и пили здоровье Атамана. Авангард, который должен был быть брошен на Читу, отказался даже грузиться в вагоны, и единственным, что оставалось Волкову, стало задержание нескольких семеновских офицеров, оказавшихся в зоне его досягаемости, в том числе генерала Г.Е.Мациевского.

Этот поступок дал Атаману хороший аргумент против тех, кто обвинял его в нежелании «поддержать общую борьбу» отправкой своих войск на основной противобольшевицкий фронт или хотя бы в охваченную красной партизанщиной Енисейскую губернию. Теперь Григорий Михайлович резонно заявлял, что такие войска, проезжая через Иркутск, первым делом освободят задержанного Мациевского и дадут тем самым основание для дальнейших обвинений; непонятно было также, как мог выступить на фронт ошельмованный и отрешенный Семенов, формально находясь под действием приказа № 61.

В те же дни, однако, он безвозмездно предоставил Оренбургскому казачьему войску 400 винтовок с 48000 патронов, 20000 теплых фуфаек и ряд других предметов снаряжения (Дутов на всякий случай телеграфировал в ответ: «Помощь Семенова нам не нужна», – хотя на деле все было погружено и отправлено на запад; отметим, что оренбургского уполномоченного, полковника В.Г.Рудакова, побудил проехать в Забайкалье никто иной, как Лебедев, видимо, надеявшийся, что это повлияет на Семенова). Тогда же Григорий Михайлович заявил в частной беседе с Рудаковым о готовности послать «на Уфимский или Оренбургский фронт… одну казачью дивизию, одну бригаду пехоты, один дивизион конной артиллерии, один инженерный баталион, один железнодорожный баталион и три броневых поезда», что составляло бы около трети находившихся в Забайкальи сил. Однако никто не поймал Атамана на слове, и конфликт перешел в вялотекущую стадию. Ситуация сложилась далеко не нормальная, а для адмирала Колчака, очевидно, – просто невыносимая, воспринимаемая как унижение. Однако и такой худой мир был все-таки лучше доброй ссоры: междоусобицы в лагере тех, кто боролся за воссоздание русского государства, удалось избежать.

… Почти через год Верховному Правителю доведется говорить речь перед солдатами. «По приходе дивизии, – скажет он, – командующий армией мне доложил, что солдаты дивизии желают видеть того, за кого они сражаются. Это неправильно, за меня никто не сражается, я сам солдат и такой же слуга Родины, как каждый офицер и солдат, и ничем в этом отношении с вами не разнюсь». Но силою событий Александр Васильевич в осенние дни 1918 года оказался выдвинутым на пост первого солдата России.

И теперь ему предстояло воевать и править.

Часть четвертая
На капитанском мостике

Глава 12
Единое государство

В годы смут, революций и гражданских войн редко задумываются о юридических тонкостях или выверенности правовых формулировок. В конечном счете слишком часто побеждает сильнейший, а вовсе не тот, чьи права бесспорнее и лучше изложены на бумаге. Но проходят десятилетия, и нам уже нельзя не задаться вопросом о природе и преемственности того или иного режима, тем более что вопрос этот нередко тонет в море расплывчатых рассуждений, лишающих его конкретности и затемняющих всю картину.

Так произошло и с вопросом о власти Верховного Правителя России. Выше мы уже видели, насколько спорным оказывается даже термин «переворот» применительно к событиям 18 ноября 1918 года, хотя его охотно подхватывали как друзья, так и враги адмирала Колчака: первые – подчеркивая волевое начало, внесенное в беспокойную атмосферу Омска и безусловно способствовавшее дальнейшей борьбе; вторые – педалируя тему «произвола военщины», который, разрушая «народоправство», якобы лишал эту борьбу единственно необходимого демократического основания. Сегодня же, говоря о приходе к власти Александра Васильевича, «переворот» (за которым и вправду всегда стоит что-то от авантюры, произвола, противозаконности) то и дело заменяют версией о сверхлегитимности режима Верховного Правителя… что, впрочем, требует не менее внимательного рассмотрения.

Версия эта апеллирует к… Основным Государственным Законам Российской Империи 1906 года, «в соответствии» с которыми якобы и состоялось назначение адмирала. Действительно, в Основных Законах имеется терминологическое совпадение (впрочем, не полное) в виде титула «Правителя», однако смысл соответствующего государственного поста и порядок его занятия, естественно, не имеют ничего общего с тем, что произошло в Омске 18 ноября. Достаточно просто обратиться к тексту соответствующих статей (42-я – 45-я) третьей главы Законов, регламентирующей порядок управления страной в том случае, если лицо, которое унаследовало Императорскую власть, еще не достигло совершеннолетия.

«Назначение Правителя и Опекуна (над несовершеннолетним Императором. – А.К.), как в одном лице совокупно, так и в двух лицах раздельно, зависит от воли и усмотрения царствующего Императора, которому, для лучшей безопасности, следует учинить выбор сей на случай Его кончины», – гласил закон. – «Когда при жизни Императора такового назначения не последовало, то, по кончине Его, правительство государства и опека над лицем Императора в малолетстве принадлежат отцу или матери»; «когда нет отца и матери, то правительство и опека принадлежат ближнему к наследию престола из совершеннолетних обоего пола родственников малолетного Императора». Во всем этом, как видно, нет ничего общего с генезисом власти Верховного Правителя России, и не стоит пытаться оказывать адмиралу Колчаку услугу искусственным «возведением» его чуть ли не к подножию Царского трона.

При рассмотрении данного вопроса немаловажны также субъективные намерения и побуждения тех, кто принимал решение об облечении адмирала властью Верховного Правителя; заподозрить же в монархизме (ибо следование букве Основных Законов явно обозначало бы реставраторские тенденции) омский кабинет и остатки распавшейся Директории – в подавляющем большинстве левых конституционных демократов, правых или «мартовских» (то есть определивших свою политическую позицию после Февральского переворота) социалистов и неустойчивых либералов – никак невозможно. С этой точки зрения проблема правопреемства власти представляет дополнительный интерес, поскольку наследие Директории, как и ее собственные правовые основания, выглядит более чем сомнительным.

Развитие «российской революции» в 1917 году до большевицкого переворота 25 октября проходило, как мы помним, через следующие этапы: отречение Императора Николая II; отсрочка Великим Князем Михаилом Александровичем решения о принятии или непринятии власти до всенародного волеизъявления; государственный переворот, осуществленный 1 сентября 1917 года Керенским, – провозглашение России республикой, – причем последний акт узурпировал права предстоявшего Учредительного Собрания, которое теперь становилось нелегитимным. «Конституция» Уфимской Директории, однако, подчеркивала верховенство «Учредилки» образца 5 января 1918 года, декларируя подчиненность ей Временного Всероссийского Правительства. Очевидно, Директория официально наследовала беззаконию, и беззаконие это не было явным образом отвергнуто сменившим ее режимом.

«Положение о временном устройстве государственной власти в России» от 18 ноября 1918 года звучит довольно неопределенно: «Осуществление верховной государственной власти временно принадлежит Верховному Правителю»; «власть по управлению во всем ее объеме принадлежит Верховному Правителю». Вопрос об отношении к Учредительному Собранию не поднимается вообще, а смена власти или ее преемственность происходит только через Совет министров, который восприемлет «осуществление верховной государственной власти» «в случае тяжелой болезни или смерти Верховного Правителя, а также в случае отказа его от звания Верховного Правителя или долговременного его отсутствия».

До некоторой степени юридическим низложением Директории можно было бы считать уже известное нам обращение Верховного Правителя – «Всероссийское Временное Правительство распалось», «Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне», – поскольку, согласно предыдущей «конституции», члены Директории были «до Учредительного Собрания не ответственны и не сменяемы» и, значит, «смена» в каком-то смысле упраздняла и всю «конституцию»; но, с другой стороны, официальное же извещение гласило о принятии Советом министров «полноты верховной государственной власти» – «с согласия наличных членов Временного Всероссийского Правительства». Таким образом, определенного ответа, как же все-таки новая власть относится к проблемам правопреемства, по существу дано не было. Не вполне проясняет ситуацию и более позднее заявление Верховного Правителя о недопустимости восстановления Учредительного Собрания прежнего состава, «избрание в которое происходило под большевистским режимом насильно, и большая часть членов коего находится ныне в рядах большевиков», поскольку допустимо толкование его как возврат к ситуации не 3 марта (акт Великого Князя Михаила), а 1 сентября (переворот Керенского) 1917 года.

Таким образом, юридические основы и преемственность «режима 18 ноября» представляются нам не вполне определенными, однако не в ущерб преемственности духовной: адмирал Колчак очевидно восстанавливал идею национальной, патриотической власти, отрицания как «гибельного пути партийности», так и механического возврата к прошлому, – в сущности, идею живой, органической, творческой преемственности в развитии Государства Российского. По сути дела, только этот путь и мог привести, через военную диктатуру, к восстановлению традиционной формы правления, и если никак нельзя считать Александра Васильевича политиканствующим монархистом, то нет оснований и подозревать Верховного Правителя в намерениях препятствовать реставрации, если бы она произошла после падения большевизма.

Но как воспринимал характер своей власти сам адмирал Колчак? Согласно воспоминаниям Гинса, «он был смущен предложенным званием “Верховного Правителя”, ему казалось достаточным звание Верховного Главнокомандующего с полномочиями в области охраны внутреннего порядка. Между тем членам правительства казалось, наоборот, что адмирал не должен быть Верховным Главнокомандующим. В его лице рассчитывали видеть устойчивую верховную власть, свободную от функций исполнительных, не зависящую от каких-либо партийных влияний и одинаково авторитетную как для гражданских, так и для военных властей». С другой стороны, такие прерогативы выглядят довольно странно: во время войны «исполнительные функции» являются едва ли не самыми важными и отчужденность от этих функций носителя «верховной власти» превращает последнего не более чем в «надзирателя» над министрами. Впрочем, как мы помним, омская «конституция» все-таки предоставляла Верховному Правителю «власть по управлению во всем ее объеме», то есть, очевидно, и «исполнительные функции», и в этом можно увидеть победу Колчака над своим кабинетом. Отстоял Александр Васильевич свою позицию и в вопросе о власти военной: «… Именно Верховным Главнокомандующим он и должен быть, – излагает аргументацию адмирала Гинс, – так как не иметь непосредственного влияния на ход военных дел – значило, по его мнению, не иметь вообще ни силы, ни значения»; Совет министров вынужден был с этим согласиться.

К роли Колчака как Верховного Главнокомандующего нам еще предстоит вернуться, сейчас же обратим внимание на принципиальный вопрос о соотношении военной и гражданской властей. Похоже, что «милитарист» Колчак в естественном стремлении «милитаризовать» управление страной и сделать армию и ее интересы доминирующими вошел в противоречие со специфическими чертами «сибирской» контрреволюции, уже прочно сложившимися к тому моменту.

На Юге России при генералах Корнилове, Алексееве и Деникине управление освобожденными местностями становилось, в сущности, придатком при Главном Командовании. Напротив, на Востоке именно политические группировки, претендовавшие на роль носителей государственной власти, формально выступали создателями и возглавителями вооруженных сил. Не случайно поэтому невольное терминологическое противопоставление «Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России» – «войскам Сибирского Правительства». Колчак добился сосредоточения в своих руках военной власти и стремился к ее усилению, но распустить Совет министров и преобразовать его в «деловое учреждение» с урезанными прерогативами или в гражданское управление при своей Ставке он, конечно, уже не мог. А между тем из существования полноправного кабинета следовало, что любые министерские конфликты будут неизбежно приобретать большее значение, чем в рамках «делового учреждения».

Но и с существовавшей структурой власти (Колчак часто определял ее формулировкой «я и Правительство, мною возглавляемое») все было далеко не просто. Уже 21 ноября был образован «Совет Верховного Правителя» в составе Председателя Совета министров, трех членов кабинета (министров внутренних дел, иностранных дел и финансов) и управляющего делами Верховного Правителя и Совета министров – в некотором смысле «кабинет внутри кабинета». Позже, указом от 7 августа 1919 года, в компетенцию Совета Верховного Правителя были включены новые вопросы – «по организации военно-административного Управления на фронте и в тылу», «по укомплектованию и организации снабжения армии и флота», «по осуществлению мероприятий, вытекающих из общего плана кампании» и «по вопросам военно-политического значения», – а его состав соответственно расширился. Теперь в Совет вошли также военный и морской министры, начальник штаба Верховного со своими помощниками, помощник военного министра по делам казачьих войск и даже, «если по положению фронта это оказывается возможным», – командующие армиями и фронтом. Но можно ли сказать что-либо о причинах и внутреннем смысле создания этой новой управляющей структуры?

Вологодский, похоже, просто не придал ей большого значения: в дневнике премьер-министра никак не отражено создание Совета Верховного Правителя в ноябре, а относительно его расширения в августе отмечено лишь, что обсуждение указа «не проходило через Совет Министров». Гинс ограничивается туманным указанием на желание «установить общие линии политики» с оговоркой, что в действительности приходилось «устранять закулисные влияния». Управляющий министерством иностранных дел Сукин вообще приписывает новому органу вид чуть ли не дружеского кружка: «В совершенно неофициальной форме, принимавшей характер спокойной беседы, Верховный Правитель перебирал все текущие вопросы, не имевшие законодательного характера». Однако смысл Совета был, кажется, все-таки глубже, чем частные консультации адмирала с некоторыми из своих сотрудников.

Вспомним: по отношению к дореволюционной системе государственного управления нередко высказывались упреки в том, что кабинет министров в сущности не представлял собою единого органа – Русские Императоры назначали министров, каждый из которых управлял своим ведомством, но полной координации между ведомствами не было, или же она осуществлялась Государем с наиболее доверенными советниками. В этой картине много упрощений, но и некоторое зерно правды в ней есть, – а Колчак разделял некоторые предубеждения против «старого режима» и в любом случае считал его недостаточно эффективным.