Текст книги "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память"

«Наши Армии, – писал тогда Колчак, – под давлением численного превосходства врага отошли на р[еку] Ишим.

С этим отходом создается угроза городу Омску. Несмотря на героическое сопротивление и самопожертвование, наши Армии отходят потому, что они численно ослаблены и требуют пополнений.

Граждане города Омска! Армия защищала Вас, но теперь она требует от Вас выполнения долга перед Родиной.

Вы должны помочь Армии и выступать на защиту города, своих семейств и своего достояния с оружием в руках…

Я призываю граждан города Омска вступать в добровольческие части, находящиеся под знаком Св[ятого] Креста и Зеленого Знамени Пророка, и сделать это добровольно, пока я не объявлю обязательного общего призыва…

Призываю граждан города Омска к оружию для помощи Армии и защиты своего города».

На население столицы и остальных районов, еще остававшихся свободными, стремились воздействовать не только требованиями. Так, воодушевлению и укреплению моральных сил призвано было способствовать опубликованное еще 22 октября со ссылкой на «французское радио» сообщение, «что согласно полученной с Севера телеграмме войска генерала Юденича заняли Петроград» (увы, многие из тех, кто прочитал это в «колчаковских» газетах, опровержение вскоре узнали из газет советских…). Впрочем, у самого Колчака известия, правдивые или ложные, об успехах русских войск на других театрах скорее вызывали озабоченность: «Они могут взять Омск, если Деникин придет в Москву, – вспоминал Гинс слова Александра Васильевича. – Я знаю, что большевики обрушатся тогда всей силой на Сибирь. Я боюсь, что мы тогда не выдержим…» Но, не ожидая для своего фронта ничего хорошего даже от побед на других фронтах, Верховный Правитель был готов не просто к сопротивлению до конца, но и к новому сражению, которому предстояло стать генеральным.

А что же Главнокомандующий фронтом и какова была подоплека перемены его позиции? Первоначально генерал Сахаров взялся за дело очень решительно. В день вступления в должность он отдал грозный приказ, в соответствии с которым в Омске и Ново-Николаевске следовало установить «сильные заставы и пункты для проверки документов всех проезжающих мужчин в возрасте от 18 до 45 лет». Правомочными признавались только разрешения на выезд из столицы, выданные министрами (штатским), командующими армиями (офицерам и военным чиновникам) и командующими корпусами (нижним чинам); не имевшие таких документов подлежали задержке и возвращению в свои части, а гражданские лица – направлению «в кадровые части» (запасные) или «в Инструкторские школы» (краткосрочные военно-учебные заведения для подготовки офицеров). Из Омска запрещалось вывозить теплую верхнюю одежду «более чем одну вещь на человека» – остальное следовало «реквизировать и сдавать Начгарнизонам для снабжения армии». Приказ явно говорил о намерении бросить на чашу весов все возможное и умереть или остановить противника. Тому же призвано было служить распоряжение остановить эвакуирующуюся в тыл армию Пепеляева и вернуть ее в боевую линию. Но…

Согласно воспоминаниям Сахарова, на совещании у Верховного Правителя генерал Пепеляев, подкрепляя свои слова крестным знамением, клялся, что возвратить армию невозможно: «… Если мои войска остановить теперь, то они взбунтуются». Странно, однако, что дальнейший разговор Сахаров описывает довольно сжато и невразумительно: «Около двух часов шел спор. Пепеляев пускал [в ход] все способы не доводов и убеждения, а прямо устрашения. В конце концов адмирал махнул рукой и согласился не останавливать армии Пепеляева, а направить ее в районы, указанные еще генералом Дитерихсом, то есть в города Томск, Ново-Николаевск и на восток до Иркутска». Как мы уже хорошо знаем, Александр Васильевич Колчак отнюдь не относился к людям, которых можно было безнаказанно пытаться «устрашить», и чрезвычайно неправдоподобно выглядит, что такое поведение подчиненного не вызвало у адмирала вспышки гнева (вроде той, которая разразилась 4 ноября), – или что генерал Сахаров умолчал о такой вспышке, направленной против ненавистного ему Пепеляева. Можно предположить, что в действительности сам Главнокомандующий фронтом не противопоставил своей воли доводам (или «устрашениям») Командующего 1-й армией, а впоследствии переложил всю ответственность на Верховного Правителя.

Как представляется, вина генерала Сахарова заключается не в том, что он в день своего назначения подыграл намерению адмирала защищать столицу, а в том, что он до последнего момента по-настоящему не решался ни на отчаянную защиту, ни на мало-мальски планомерную эвакуацию. В сущности, «решения Сахарова», в отличие от противоположных друг другу решений Колчака и Дитерихса, просто не существовало, а была псевдо-решительная поза и путаница «приказов и контрприказов», ведущих, как известно, только к беспорядку. В результате 14 ноября Омск с его складами, содержимого которых не успели вывезти по забитым дорогам, был оставлен; Верховный Правитель и поезд с государственным золотым запасом покинули столицу накануне.

Наверное, роль адмирала Колчака как Верховного Главнокомандующего с этого момента можно считать оконченной. Оглядываясь же на недолгие месяцы (менее года), когда он занимал высший пост в военной иерархии Свободной России, кажется довольно правдоподобным парадоксальный вывод, что Александру Васильевичу мешал не недостаток знаний и навыков для ведения сухопутной борьбы, а… преувеличение этого недостатка в собственных глазах.

Обратим внимание: то и дело в критической обстановке один за другим военачальники – Гайда, Пепеляев, Сахаров… – обращаются к адмиралу как верховному арбитру, не подвергая сомнению его авторитет. Но Колчак как будто чувствует себя неуверенно и предпочитает половинчатые решения: не наказывать Гайду, но и не выполнять его требований; не отменять Челябинскую операцию, но и не заставлять Дитерихса сообразовать с нею действия всего фронта; не возвращать армию Пепеляева, но и не отстранять Сахарова с его планами… Мы видели, что на море Александр Васильевич был решителен, порою до самонадеянной несправедливости, – и потому склонность адмирала к компромиссам в «сибирский» период можно приписать как раз убеждению в том, в чем его столь настойчиво обвиняют многочисленные авторы: «моряк взялся за сухопутное дело, не будучи к нему подготовленным»…

Кажется, прояви Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий больше решительности и даже самоуверенности, – и у борьбы на Востоке России появился бы лишний шанс на успех. Компромисс же, вполне благотворный в политических, тыловых делах (например, в отношениях с Атаманом Семеновым), во фронтовых вопросах оборачивался явною неудачей. Это накладывалось и на ошибки в подборе людей и их расстановке на ответственные посты (скажем, вряд ли можно было ожидать успешного сотрудничества барона Будберга на должностях помощника военного министра и управляющего военным министерством с генералами Лебедевым, которого он ненавидел, и Дитерихсом, которого недолюбливал) и составляло главную слабость адмирала Колчака – Верховного Главнокомандующего. Он мог и должен был управлять войсками на стратегическом уровне, и в стратегических решениях, к которым склонялся Колчак, нет ничего изначально порочного или безграмотного; но управлять подчиненными он не всегда решался, предоставляя решения сухопутным генералам, хотя и не отказываясь брать ответственность на себя; и, быть может, как раз бремя этой ответственности и провоцировало его на те вспышки, которые и до сих пор слишком часто подменяют собой подлинный облик Александра Васильевича Колчака – правителя и главнокомандующего.

… А армия, надломленная, но не разгромленная, отходила на восток от Омска. Она отступала, но не бежала, пятилась, но не превращалась в дезорганизованную толпу. И в эти дни армии был нанесен новый сильнейший удар.

Удар в спину.

Глава 18
Враги, «союзники» и предатели

До сих пор, говоря об отношениях с иностранными союзниками, мы сознательно умалчивали, как складывалось взаимодействие с теми иностранцами, которые находились на территории России, – не дипломатами или миссиями, а воинскими контингентами, насчитывавшими тысячи штыков. Дело в том, что в своих действиях последние нередко были вполне автономны от далекого заграничного руководства, а в некоторых случаях поступали и явно вопреки имевшимся директивам.

В первую очередь это относится к чехам – героям весенне-летних переворотов и боев на Волге, в Сибири и на Дальнем Востоке. Их роль в этих событиях неоспорима, и не случайно Временное Сибирское Правительство 30 июня 1918 года специальною грамотой признавало, «что в общем ходе военных действий помощь чехо-словацких войск играет огромную роль». В то же время далеко не все было так радужно – эмигрантский автор рассказывает, например, что тайные переговоры офицерского подполья города Кургана с чехами накануне выступления были довольно неутешительными: «Чехи категорически отказались от [оказания] помощи белым живой силой, но согласились дать 50 русских винтовок с 60-ью патронами на каждую, два легких пулемета “Люис” с десятью дисками на каждый (470 патронов) и 50 ручных гранат, но с условием, что если переворот удастся и чехи будут поставлены перед совершившимся фактом свержения советской власти, тогда они признают новую власть в Кургане; но если белые потерпят поражение от красных, тогда чехи совместно с красными приступят к разоружению белых».

Рассказ звучит вполне правдоподобно: многих в чешском командовании и политическом руководстве (Отделении Национального совета в России), как мы уже знаем, больше всего волновала отправка через Владивосток в Европу. Если большевики становились на этом пути неустранимым препятствием, то следовало браться за оружие, если же была надежда на мирное решение – следовало склониться к нему. Даже после начала вооруженного выступления руководство чешских эшелонов, свергших Советскую власть в Пензе (здесь командовал поручик С.Чечек), в разговоре с германскими представителями, которые занимались отправкой на родину своих военнопленных, проявило поистине выдающуюся умеренность. «Их план – пробиться к Владивостоку, – сообщали немцы в свое посольство в Москву. – По-доброму с чехами можно договориться, по-плохому – нет… Они антимилитаристы и антиимпериалисты… Нас просили передать об их доблестном поведении в Пензе, что они представляют народ, который заслуживает свободы… Они производят впечатление несчастных людей, которые не находят практического выхода из запутанной ситуации». Поведением пензенской группировки Чешско-Словацкого корпуса вообще опровергается советская версия о «белочешском контрреволюционном мятеже»: одержав победу, Чечек двинул свои эшелоны отнюдь не на запад – против большевиков в Москве, а на восток, за Волгу, к Тихому океану, в готовности «пробиваться» туда, если потребуется, даже силой.

Разумеется, настроения чехов не исчерпывались этим стремлением. В них присутствовала и искренняя благодарность России, в годы войны поддержавшей чехословацкую национальную идею, и осознание, что, восстанавливая «восточный фронт против германо-большевиков», они добавляют себе заслуг перед державами Антанты и помогают тем самым достижению своей будущей независимости. Поэтому, оказав активную помощь в освобождении Сибири и Урала, «чехо-войска» и после этого некоторое время продолжали сражаться плечом к плечу с русскими. Однако окончание Мировой войны радикально изменило точку зрения чешского руководства. Австро-Венгерская монархия была сокрушена, независимость нового государства – практически обеспечена, и стимулов для того, чтобы и дальше отдавать свои жизни в далекой России, становилось все меньше и меньше.

События 18 ноября 1918 года, хотя вряд ли пришлись по душе демократически настроенному командованию «чехо-войск», все же не стали главной причиной для фактического их отказа воевать. Представители «революционной демократии», пытавшиеся оказать сопротивление «колчаковскому перевороту», жаловались на чешского командующего, генерала Я.Сырового, блокировавшего центр сопротивления. Чехи способствовали освобождению арестованного было Чернова, но не захотели выступить против Колчака. Вообще с этих дней их позиция становится преимущественно эгоистичной, а следовательно, и воевать они дальше не желают (не случайно Гайда, рвавшийся воевать, переходит на русскую службу).

При взгляде со стороны братство по оружию оставалось нерушимым. Колчак 4 декабря 1918 года объявлял: «За великие заслуги Чехо-Словацких войск, оказанные ими нашей Родине, приношу от лица Русской Армии глубокую благодарность всем генералам, офицерам и солдатам доблестных Чехо-Словацких частей», и награждал чешских солдат и офицеров. В свою очередь Отделение Национального совета в те же дни направляло приветственное письмо Гайде: «Брат генерал! Просим тебя, чтобы ты передал начальникам и солдатам русских войск северо-уральской группы наше сердечное поздравление по поводу достигнутых ими победных успехов в весьма трудном условии. Нам хорошо известны необычайные затруднения, в которых начала организоваться новая русская армия, и тем более мы ценим подвиги русских войск, которые сменяют наши полки, изнуренные несколькими месяцами непрерывных боев». Однако вежливые слова о «смене изнуренных чешских полков» получали на фронте самые уродливые последствия: так, начальник одной из русских дивизий 12 декабря 1918 года писал Колчаку:

«… Чехи от наступления отказались. Оффициальные мотивы: против них нет немцев и мадьяр; русские в тылу ничего не делают; Национальный совет не признает Вас; не желают содействовать возвращению в России старого режима и проч. чепуха. Правда же в том, что просто не желают воевать.

Тогда я поставил вопрос так: будут ли они наступать, если я, действуя вне линии жел[езной] дороги, буду заходить в тыл красным и зажимать последних в тиски между собой и чехами, т. е., вернее, будут ли они продвигаться вперед с целью забирать пленных и трофеи, которые я буду отрезывать?

Ответ получил: нет, не будут…»

Весы еще колебались: посетивший Сибирь военный министр независимой Чехо-Словакии генерал М.Стефанек заявил, что «миссия чехословацкого совета и его отделения [в России] закончена. Их функции переходят к органам чехословацкого правительства, недавно избранного национальным собранием», после чего любые «непризнания» Колчака Отделением Национального совета теряли всякое значение. Генерал, облеченный званием «полномочного представителя Чехо-Словацкой Республики», был искренне возмущен позорным поведением своих соотечественников («сказал, что он может принять почетный караул лишь от честных войск, а от таких войск, которые ищут компромиссов и занимаются политикой, он принять не может») и демонстрировал это весьма ярко – у одного из упорствовавших «сорвал чешскую ленточку, приказал арестовать, лишил права возвращения на Родину и предложил застрелиться».

Увы, самоубийства приходилось ожидать не от шкурников, а от тех доблестных героев-союзников, которые тяжело переживали разложение в собственных рядах, – как полковник И.В.Швец, покончивший с собой после отказа его подчиненных выполнить боевой приказ: «Быть может, он думал, что его поступок заставит образумиться покатившееся назад Чехословацкое войско. Но Швец ошибся. Легионеры похоронили его с музыкой, с речами, с биением себя в грудь, и продолжали уходить в тыл», – писал современник. А после того, как генерал Стефанек погиб в авиационной катастрофе, его преемник сразу же утешил тех, кому покойный запрещал возвращаться в Чехо-Словакию: «Пусть приезд наших послов будет для Вас вестью, что настанет конец старому и что неотвратимо приближается день, когда начнется последний поход, тот наипрекраснейший поход – поход домой»; послы же привезли и письмо от главы Чехо-Словацкого государства, профессора Т.Масарика, еще более откровенное, если только это было возможно:

«Мы хотим и стараемся, чтобы Вы все как можно скорее возвратились домой…

Политически я был бы счастлив, как и с самого начала, когда мы достигли размеров огромной военной силы, установить в отношении русских полный нейтралитет…»

«Нейтралитет» по Масарику вообще выглядит довольно странно. Еще 10 апреля 1918 года он составил меморандум для президента США, настаивая: «Союзники должны признать большевицкую власть, ибо малые народы Вост[очной] Европы нуждаются в сильной России, а посему союзники должны поддерживать Советскую Россию любой ценой и любыми средствами». Удивительно ли после этого, что «нейтралитет» у чехословаков, усвоивших позицию Масарика, в конце концов обернется ударами в спину русским войскам и найдет свою кульминацию в выдаче на смерть адмирала Колчака? Однако несправедливо было бы приписать эгоистические действия и побуждения только чехословацким контингентам. На самом деле, своекорыстием отличались практически все «союзники» (в кавычках или без кавычек), и совершенно справедливы наблюдения и вывод одного из старших офицеров штаба Верховного, сделанные в ноябре 1918 года:

«1. Формирующиеся национальные части в большинстве случаев получают обмундирование, обувь, снаряжение, вооружение из наших складов, что сильно отражается на снабжении и боевой подготовке русских частей.

2. Занимают в городах лучшие помещения и казармы, и вследствие этого наши части вынуждены размещаться скученно […] (дефект архивного документа. – А.К.). При таких условиях размещения страдает интенсивность занятий наших частей, и

3. Вследствие крупных политических событий в Германии и Австрии (окончание Мировой войны и произошедшие там революции. – А.К.), с уничтожением военного их могущества, основная идея национальных частей: “с оружием в руках бороться совместно с нами против насильников немцев за свою самобытность” не только изменилась, но и заменилась другою: “скорее возвратиться к себе домой”.

Надеяться на хорошую и совместную их работу с нашими частями на фронте нельзя (примеры – некоторые чешские части, сербский полк [имени] маиора Благотича отказались идти на фронт)…»

Упомянутый отказ принимать участие в боях со стороны Добровольческого полка Сербов, Хорватов и Словенцев имени майора Благотича (около 2500 штыков и шашек, что соответствовало численности иной русской дивизии!) его командованием откровенно объяснялся «необходимостью сохранить солдат для обезлюдевшей за время войны Сербии» – пока же чины полка, отмечает современник, «неся гарнизонную службу, при наличии массы свободного времени, разлагаются, бродят, как общее явление за последнее время, по городу и занимаются политикой и спекуляцией». А руководство Временного Юго-Славянского Национального совета в России в те же дни настаивало на предоставлении ему самых широких полномочий – и, конечно, финансирования! – для… дальнейших формирований, любезно – но, кажется, безосновательно – предполагая «возможность возврата на родину сербских и югославянских боевых частей по направлению юга России» (в будущую «Югославянскую Армию в России» предполагали включить даже «Болгар, примкнувших к юго-славянству»), дабы «вернуть их родине в виде боевой силы, попутно же оказать и России услугу»; пока же заботиться о возрождении далекой Сербии, как подразумевалось, должна была истекавшая кровью Сибирь…

Звучавшие среди командного состава русской армии требования поскорее выпроводить бесполезных и чересчур дорогостоящих союзников домой или (генерал Лебедев) загнать их обратно в лагери военнопленных так и не были воплощены; но ничего этого нельзя было и предложить относительно еще одних союзников – американцев, чье поведение на Дальнем Востоке вызывало еще больше вопросов.

Даже основной документ, которым предстояло руководствоваться американским войскам, отправляемым в Россию, звучал крайне неопределенно. В меморандуме Государственного департамента США от 17 июля 1918 года, адресованном, в сущности, «всем, всем, всем» союзным державам и переданном генералу У.Грэвсу накануне его отъезда во Владивосток, крупицы смысла тонули в море расплывчатых формулировок:

«После неоднократного и очень внимательного изучения положения в России правительство Соединенных штатов пришло к вполне определенному и твердому выводу, что военная интервенция в России могла бы лишь способствовать происходящим в этой стране печальным волнениям, а не устранить их, скорее повредить России, чем помочь ей, и не принесла бы пользы для выполнения нашего основного плана, т. е. для достижения победы над Германией. Ввиду этого правительство Соединенных штатов не может принять участия в такой интервенции или принципиально одобрить ее… Интервенция не избавит русский народ от переживаемых им бед, и его ресурсы уйдут на поддержание иностранных войск, а не на создание своих армий. В связи с этими обстоятельствами правительство Соединенных штатов считает, что военные действия в России допустимы только для того, чтобы помочь чехо-словакам консолидировать свои силы и вступить в успешное сотрудничество с родственными им славянами, а также для того, чтобы упрочить усилия русских, направленные к установлению самоуправления или к самозащите, поскольку сами русские будут выражать желание принять эту помощь».

«Внимательно прочитав этот документ и усвоив политическую линию Америки, я лег спать», – вспоминает генерал Грэвс, нам же остается только подивиться крепости нервов и проницательности американского военачальника. Более адекватно оценивает меморандум современный английский автор: «Эти туманные фразы почти бессмысленны. Какие русские? Самооборона от кого? И кроме всего прочего, какое отношение имеет помощь чехам “начать успешное сотрудничество с братьями-славянами” (против некоторых из коих они отчаянно сражались уже несколько недель) к победе в войне с Германией?» И вполне серьезно и правдоподобно звучит диалог, напечатанный осенью 1918 года в филадельфийской газете, скорее всего, в качестве фельетона:

«Вопрос: Для чего мы находимся в Сибири?

Ответ: Мы в Сибири для того, чтобы помогать чехам.

В[опрос]. – А! так вот в чем дело! Хорошо. Как я вас понимаю, мы, значит, пойдем на Уральский фронт и обрушимся на большевиков.

О[твет]. – Ни в коем случае! Мы ничего не предпримем в этом роде.

В[опрос]. – Но почему нет? Разве мы здесь не для того, чтобы помогать чехам?

О[твет]. – Да, для этого. Но мы не должны вмешиваться в русские дела. И вы понимаете – большевики ведь русские.

В[опрос]. – Но разве американские войска не сражаются с большевиками в Архангельске? и разве там большевики не русские?

О[твет]. – Да, они тоже русские, но все же есть большая разница. В Архангельске нет ничего. Там только сражаются. Там нет дел, в которые можно было бы вмешаться. А здесь, здесь гибель дел, в которые можно вмешаться, и мы должны быть очень осторожны, чтобы не вмешаться в эти дела. Я надеюсь, вы меня понимаете?

В[опрос]. – Возможно, что я туп – но я не понимаю. Разве мы не вмешиваемся в русские дела, занимая ряд русских городов и возясь по Сибирской железной дороге?

О[твет]. – Что за дикая идея! Совсем не вмешиваемся.

В[опрос]. – Тогда, может быть, вы объясните, каким же образом мы помогаем чехам?

О[твет]. – С удовольствием. Мы помогаем чехам просто тем, что находимся здесь.

В[опрос]. – Тогда почему же чехи продолжают настаивать, чтобы мы сражались вместе с ними, и выражают все больше и больше неудовольствия, что мы им не помогаем?

О[твет]. – Это происходит просто-напросто потому, что чехи не понимают нашей политики.

В[опрос]. – Но разве наша политика не состоит в том, чтобы помогать чехам?

О[твет]. – Нет, наша политика совсем не в этом, а в невмешательстве в русские дела.

В[опрос]. – Значит, мы здесь не для того, чтобы помогать чехам, а для невмешательства в русские дела?

О[твет]. – Не совсем так…

В[опрос]. – Тогда почему мы не уезжаем домой?

О[твет]. – Потому что правительство не хочет, чтобы мы ехали домой.

В[опрос]. – Но почему же правительство не хочет, чтобы мы вернулись?

О[твет]. – Очень просто – потому что правительство хочет, чтобы мы оставались здесь и помогали бы чехам!»

Но если бы все ограничивалось дипломатическим туманом и его юмористическими истолкованиями, это было бы еще полбеды. На самом же деле американские политики и подчинявшиеся им военные имели в своей деятельности два мощных побудительных стимула: догматичный демократизм (не зря в марте 1918 года президент Вильсон телеграфировал в Москву 4-му Чрезвычайному всероссийскому съезду Советов: «Население Соединенных штатов всей душой на стороне русского народа в его попытках навсегда освободиться от монархического правительства и стать хозяином своей судьбы») и боязнь, что Япония усилит свои позиции в Тихоокеанском регионе. Соответственно генерал Грэвс не допустил участия своего контингента в войне и впоследствии откровенно писал об этом. Что же касается японцев – американское командование, конечно, не могло бороться с ними открыто, и тем сильнее были его злоба и желание повредить тем, кто считался «японскими ставленниками», – Атаманам Семенову и Калмыкову.

Грэвс не колеблется утверждать: «Солдаты Семенова и Калмыкова, находясь под защитой японских войск, наводняли страну подобно диким животным, убивали и грабили народ…»; «трудно представить, чтобы в эпоху современной цивилизации мог существовать человек, подобный Калмыкову»; «Семенов учредил нечто, называвшееся “станциями смерти” (нигде в дальнейшем смысл этого словосочетания не раскрывается. – А.К.), и открыто хвастался, что не может ночью уснуть, если не убьет кого-нибудь в течение дня», – и подобные высказывания на протяжении десятилетий цитировались как объективный обвинительный акт против дальневосточных Атаманов. Однако общая степень достоверности свидетельств Грэвса (или уровень его информированности) неплохо иллюстрируется, например, телеграммой: «Весьма достоверные сообщения подтверждают указания о том, что офицеры покидают войска и бегут в тыл, штабные офицеры предупреждают в этом бегстве строевых, а солдаты бросают свое оружие и амуницию, в некоторых случаях тяжелую одежду, с тем чтобы быстрее двигаться в тыл», – отправленной им в США менее чем за месяц до победы Дитерихса в междуречьи Ишима и Тобола. У Атаманов же был к Грэвсу свой счет – не случайно тою же осенью 1919 года Калмыков отправил в Омск возмущенную телеграмму (быть может, переусердствовав в риторике и преувеличив роль бывших эмигрантов из Российской Империи, которые, согласно распространенному в Сибири мнению, оказывали слишком большое влияние на командование американского контингента):

«Освободившись от гнета совдепии, Уссурийское казачье войско, твердо стоящее на страже упрочения русской государственности, неоднократно в течение года наталкивалось на новую непонятную преграду в деле борьбы за русскую государственность – на американские кольты и штыки, предшествуемые работой так называемых американских солдат, наличие коих неоднократно обнаруживалось в рядах красных банд…

Произвол американского эшелона[126]126
  Всюду в цитате – курсив первоисточника.


[Закрыть], имевший место в городе Имане 6 сентября сего [1919] года, выразившийся в насилии над учреждениями, железнодорожными служащими и “пленении” – воровстве трех казаков, вызвал мобилизацию по собственному почину двух ближайших поселков, и только искренне дружеское вмешательство японского командования, взявшего разрешение вопроса на себя, предотвратило сигнал к общему восстанию казаков. Как основной боец Уссурийского войска за возрождение Родины на Далекой Окраине, я не могу не понимать того удара в спину, которым явится вооруженный конфликт казаков с американцами, но, затративши все свои силы на святое дело борьбы за родину, отвечая перед самим собою и вверившим мне свои судьбы Уссурийским войском, отвечая морально перед русским народом и Правительством за допущение произвольного поругания русского имени жидами-эмигрантами, снимая с себя ответственность за минус общему делу – я, как активный борец за дорогую мне мать-Россию, как избранник Уссурийского казачьего войска, нераздельного члена тесной казачьей семьи, спасающей и возрождающей единую Великую Россию, заявляю: дальнейшего произвола американцев не потерплю и прошу во имя скорейшего закрепления государственности и порядка, во имя чести и достоинства и без того поруганной России, во имя благополучной работы на благо общего дела, вверенного мне Войсковым Кругом Уссурийского войска, поставить американцев в рамки “торжественной” их декларации и, если возможно, вовсе избавить Уссурийский край от разлагающего нашу государственность на Востоке их пребывания».

Выспренность и многословие Атамана могут возбудить сомнения в его искренности и достоверности излагаемых фактов, однако существует и немало других свидетельств, подтверждающих правоту Калмыкова. Посмотрим хотя бы на телеграммы Сукина в Париж: «… Нежелание американских войск вступать в борьбу с большевиками делает непонятным их дальнейшее здесь пребывание. Правда, отказ подавлять восстания ими зачастую мотивируется отсутствием будто бы чисто большевистских выступлений, вместо которых они усматривают “народные волнения”. Однако задача поддержания порядка, казалось бы, требует подавления всякого мятежа. С другой стороны… падение дисциплины в американских отрядах и развивающиеся чувства взаимного недоброжелательства к русским создают натянутость, которая оценивается нами как явление, вредящее нашим политическим отношениям с Америкой» (18 апреля 1919 года); «Верховный Правитель указывает на невозможность оставления американских войск в Сибири, поскольку последним не будет дано инструкций открыто признать большевиков общим врагом, о чем должно быть гласно заявлено без всяких недомолвок» (10 мая); «Положение становится все более натянутым. Распущенность и деморализация американских войск не оставляют сомнений…» (14 мая). Неудивительно, что когда Грэвс пожелал принять под свой контроль железную дорогу от Верхнеудинска до Байкала (со стратегическими «кругобайкальскими тоннелями»), Колчак решительно восстал против таких притязаний. Согласно дневнику Вологодского, на совещании 17 мая «И.И.Сукин высказался в том смысле, что не следует доводить дело до конфликта и лучше уступить ген[ералу] Грэвсу в его требованиях (на этом же телеграммой от 14 мая настаивал генерал Хорват. – А.К.). Но Верх[овный] Правитель остался непреклонен, считая, во-первых, такое требование американцев унижением национального достоинства русских, а с другой стороны, опасаясь, что американские войска в районе своей охраны будут только культивировать большевизм, что они пытались делать уже во Владивостоке». Примерно в эти же дни была составлена сводка данных о деятельности американцев, которая пестрит вопиющими фактами: