Текст книги "Философия психологии. Новая методология"

Но вернемся к моменту и месту падения психоаналитического здания. Зигмунд Фрейд создал жесткую закрытую систему – классическую психоаналитическую теорию, а в кругу своих соратников установил буквально авторитарную модель руководства. Любая попытка внести «поправки» к психоаналитической теории грозили гибелью этому величественному зданию, а поэтому основатель психоанализа всячески пресекал возможные покушения на свое детище. Однако ограниченность теоретических положений, лежащих в основе психоаналитической теории, бросалась в глаза, и, разумеется, исследователи, работавшие одно время с Зигмундом Фрейдом, в какой-то момент вольно или вынужденно объявляли о разрыве с «Великим Отцом».

«Отступников» было много – Альфред Адлер, Карл Гюстав Юнг, Отто Ранк, Шандор Ференци, Вильгельм Райх и другие. Но сейчас мы остановимся только на двух учениях – индивидуальной психологии Альфреда Адлера и аналитической психологии Карла Гюстава Юнга. Речь пойдет не о «комплексе неполноценности» и не о «коллективном бессознательном», речь пойдет прежде всего о тех философских и методологических решениях, которые были сделаны этими учеными. Неслучайно в практике сравнительно мало адлерианцев и юнгианцев, но, однако же, нет ни одного психологического учения нашего времени, которое бы не ссылалось на эти имена. Адлеру и Юнгу принадлежат открытия феноменов, которые мы выше принялись называть «живыми понятиями».

По ряду причин мировоззрение Адлера тесно увязывают с вопросами «воли к власти» (которые, как известно, перекликаются с концепцией Ф. Ницше и в какой-то степени А. Шопенгауэра), что уже само по себе накладывает на Адлера отпечаток некоего волюнтаризма. К этой оценке присоединяется и оригинальная, отличная от авторской трактовка «комплекса неполноценности», который активно зажил вне адлеровской теории. Он приобрел некую уничижительную окраску, бросил на личность тень некой природной деспотичности, а на самого Адлера – своего рода антигуманности, что, конечно, не имеет никакого отношения к действительности. Плюс ко всему всякая мысль, выходившая из психоаналитических ясель, априори несла на себе штамп некоего «откровения о низменных началах человека», что и довершило образ Альфреда Адлера как социального моралиста и консерватора, который занят не столько вопросами развития, сколь до-развития у не-до-развитых.

Тут надо заметить, что есть Альфред Адлер фрейдистского периода, Альфред Адлер периода отступничества (монография «О нервическом характере») и Альфред Адлер периода индивидуальной психологии. В книге «О нервическом характере» Адлер излагает концепцию «комплекса неполноценности», приспосабливая ее к понятию либидо, говорит о «женских» и «мужских средствах» компенсации комплекса и так далее. Но в тот период, когда он уже окончательно отошел от психоанализа, комплекс неполноценности и социальное чувство («социальный интерес») приобрели самостоятельное звучание, что, впрочем, не освободило его от ассоциаций с «ужасами Ид».

Все это в конечном итоге затруднило корректное восприятие «социального интереса», который акцентировался Адлером в последних работах; от существовавших прежде предубеждений ему так и не удалось избавиться. «Социальный интерес» – это «способность интересоваться другими людьми и принимать в них участие».[69]69
  Цит. по Сидоренко Е.В. Комплекс «неполноценности» и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. – СПб., 1993. С. 34.


[Закрыть] Адлером провозглашалась весьма недвусмысленная цель – «развить интерес к другим людям».[70]70
  Цит. по Сидоренко Е.В. Комплекс «неполноценности» и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. – СПб., 1993. С. 35.


[Закрыть] Но у последователей Адлера, например К. Манастера и Р. Сорсини, как это ни обидно, зазвучали уже иные слова, определяющие «социальный интерес»: «Чтобы быть счастливым и успешным в жизни, ты должен быть хорошим в социальном смысле». А цель и отличительная черта индивидуальной психологии была определена последователями Адлера следующим образом: она, не в пример другим теориям, «занимает себя такими проблемами, как хорошо и плохо».[71]71
  Цит. по Сидоренко Е.В. Комплекс «неполноценности» и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. – СПб., 1993. С. 35.


[Закрыть]

Если перевести эти цитаты в плоскость методологического анализа, то становится понятно – мы имеем дело со своеобразным смещением точки обзора из индивида в социум. «Социальный интерес» становится не истинным, внутренним, имманентным свойством личности, ее потребностью, а банальным социальным допущением. Такой «поворот» уготовил «индивидуальной психологии» Адлера незавидную участь. Впрочем, он и сам заложил основы для подобных трансформаций своего учения, хотя в устах автора их все-таки значительно меньше, нежели у его последователей. Адлер имел полное право на то, чтобы самостоятельно определиться с приоритетами, определить точку обзора. И, кажется, он сделал свой выбор, причем в пользу социума: «Основным принципом применения индивидуально психологического метода я бы назвал сведение всех имеющихся у отдельного человека нервных симптомов к „наивысшей общественной мерке“».[72]72
  Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. – М., 1995. С. 41.


[Закрыть] Но этот тезис контекстуально противоречит другой основной идее Адлера, согласно которой за личностью признается несомненная «индивидуальность», да и его психология так названа. И понятно, что нельзя все свести к «общественной мерке» так, чтобы при этом не пострадала индивидуальность, поэтому противоречие налицо.

Итак, теперь можно обратиться к «живому понятию» Альфреда Адлера. Адлеру по многим причинам, и в том числе личностно значимым, были близки болезненные переживания, связанные с «комплексом неполноценности». Видимо, это и обусловило то, что наконец, причем впервые в пределах психоанализа, нечто зазвучало как исходящее от человека, а не от теоретически существующих структур, которыми его напичкали. В науке появилось живое переживание, настоящий человек. Благодаря очень интересным трактовкам и исследованиям Елены Васильевны Сидоренко мы имеем возможность приблизиться к истинному, то есть собственно адлеровскому пониманию «комплекса неполноценности». Действительно, обычная трактовка этого популярного комплекса не очень-то вяжется с теми идеями, которые звучат собственно из уст Альфреда Адлера. Но почему?

Вот что пишет Елена Васильевна: «Термин „неполноценность“ не соответствует ни духу теории Адлера, ни первоначальному значению немецкого словосочетания».[73]73
  Сидоренко Е.В. Комплекс «неполноценности» и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. – СПб., 1993. С. 9.


[Закрыть] «Быть человеческим существом, – цитирует она Адлера, – значит чувствовать свою недостаточность. Однако ни одно человеческое существо не может долго выносить чувства своей несостоятельности: оно ввергает его в такое напряжение, что требуется хоть какое-нибудь действие». «Именно поэтому, – добавляет автор, – ощущение собственной малости подталкивает к развитию».[74]74
  Сидоренко Е.В. Комплекс «неполноценности» и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. – СПб., 1993. С. 8.


[Закрыть] И далее у нее следует очень важная мысль: «Недостаточность не является мерилом полного или неполного достоинства, ценности или качества». Она вообще не является «мерилом».

Основываясь на этих выводах, обратимся к семантике, и тогда все встанет на свои места. «Неполноценность» – это фактически малая ценность, а, по Адлеру, испытывать это чувство – значит быть «человеком». Если теперь сделать логический вывод, то получается, что речь идет о малой ценности человека, что в корне не соответствует позиции Адлера. Если же мы говорим о «недостаточности», то в этом случае ценность никоим образом не страдает. Кроме того, «недостаточность» (в отличие от «неполноценности») вовсе не обязывает нас к «сравнению» и «сопоставлению», даже напротив. То есть речь идет лишь о необходимости отношений, чтобы дополнить недостающее! И вот теперь совершенно по-новому звучит понятие «социального интереса», и именно это позволит нам решить главную задачу. Мы приближаемся к искомому «живому понятию», которое можно было бы определить как «глубинную потребность отношений».

Итак, вот он, истинный смысл «индивидуальной психологии»: человек ценен сам по себе, просто так – вне зависимости от чего бы то ни было (роста, социальных успехов или органной недостаточности), и он испытывает потребность (недостаточность) в отношениях. И совершенно очевидным теперь представляется этот злополучный комплекс – как тоска по каким-то очень специфическим и психологически глубоким отношениям. В результате этого отпадает и злополучная оценка, субъект-объектные отношения в психотерапии и многое другое.

Конечно, мы несколько идеализируем концепцию Адлера, но, во-первых, и не так чтобы очень, а во-вторых, мы излагаем фундаментальные «живые понятия» его учения, впервые проявившиеся именно в его теории, идеи-сущности, которые могут быть опредмечены как угодно, от этого они все равно не станут хуже. И пусть Адлер и его последователи совершают какие-то методологические ошибки, главное сказано (пусть даже косвенно): человек – это ценность, и он нуждается в глубинных отношениях с другим так же, как в самом себе, то есть отношения – такая же ценность, причем сопоставимая с человеком.

Если же мы не правы, приписывая Адлеру такие открытия, то чем еще можно объяснить такие слова К.Р. Роджерса: «Я имел счастливую возможность видеть, слушать и наблюдать д-ра А. Адлера. […] Я был поражен очень прямой и обманчиво простой манерой д-ра Адлера непосредственно обращаться к ребенку или его родителям. Потребовалось длительное время, пока я понял, сколь многому я научился у него»?[75]75
  Сидоренко Е.В. Комплекс «неполноценности» и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. – СПб., 1993. С. 10.


[Закрыть] И если мы сейчас мысленно обратимся к творчеству Роджерса, то очевидной нам представится мысль, что, пробудив в человеке сочувствие к страданиям ребенка, Адлер пробудил то же отношение и к человеку вообще – впервые в истории практической психологии.[76]76
  Как известно, в психоанализе Зигмунда Фрейда сочувствие и сострадание не допускаются, требование ницшеанского Заратустры исполняется строго: «Мой последний грех – сострадание!» Говорить о сочувствии и сострадании в случае, например, Шандора Ференци, который был не против проявления чувств во время психоаналитических сеансов (правда, эротических), также не приходится. Так что Адлер действительно одним из первых или даже первым принес в психотерапию такое отношение к человеку.


[Закрыть]

Что ж, самое время обратиться к Карлу Гюставу Юнгу. Ему, несомненно, повезло много больше других «учеников» Фрейда. Повезло в том смысле, что он имел возможность «сформироваться» как ученый и мыслитель независимо от «учителя». Его первым наставником был, как известно, Юджин Блейлер, а это плохой школой не назовешь. И именно Юнг сделал серьезный шаг в направлении создания совершенно нового методологического подхода, который мы называем открытым системным познанием. Это настолько очевидно, что даже Д. Фрейдимен и Р. Фрейгер (авторы одной из лучших работ о личности и развитии личности), которые специально не занимались методологическим разбором психотерапевтических школ и направлений, дают относительно теории Юнга блестящее методологическое заключение: «Юнг сознательно создавал открытую систему, которая может воспринять новую информацию, не искажая ее ради соответствия ограниченной теоретической структуре. Он никогда не думал, что владеет последними ответами и что новая информация будет лишь подтверждать его теории. В соответствии с этим его теоретизирование не обладает жесткой логической структурой, категоризирующей всю информацию с точки зрения небольшого количества теоретических конструктов».[77]77
  Д. Фрейдимен, Р. Фрейгер Теория и практика личностно-ориентированной психологии. Т. 1. – М. «Три Л», 1996. С. 85.


[Закрыть]

Соответствие нашему определению открытого системного познания вполне очевидно. И если закрыто-системное познание можно называть также способом создания не систем, а схем, то открыто-системное – подлинно системно. Хотя Юнг и говорит в своих «Психологических типах», что его наблюдения есть «эмпирически приобретенные взгляды и прозрения (инсайты)», здесь же он замечает: «Я вынужден ограничиться изложением принципов, выведенных мной из множества единичных фактов, которые мне приходилось наблюдать».[78]78
  Юнг К.Г. Психологические типы. – М.: 1995. С. 30.


[Закрыть] Действительно, Юнг реализует некое принципиальное познание, которое потихоньку создает предпосылки для истинной открыто-системности.

«Каждый новый случай для меня, – говорит Юнг о своем подходе, – почти новая теория».[79]79
  Юнг К.Г. Аналитическая психология. – СПб., 1994. С. 12.


[Закрыть] Но в этой же цитате речь идет и о человеке, который, как следует из текста, не меньше, а то и больше любого «подхода», любой «теории». Что же за «живое понятие» открыто Юнгом? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо взглянуть на «коллективное бессознательное» вне архетипов, без бесчисленных отсылок к этнологии и сложного символизма. Мы говорим о живых понятиях как о неких философских функциях, поэтому практический компонент здесь не так важен. Важно, что исследователь допускает в области человеческой психики, что он в ней видит, но не в смысле конкретного содержания, а в смысле возможностей. Попробуем расшифровать «коллективное бессознательное» метафорически, и многое станет понятно. Вводя понятие «коллективного бессознательного», Юнг как бы говорит, что любой человек, даже самый что ни на есть «никудышный», несет в себе бесконечно большой мир, который столь масштабен и столь всеобъемлющ, что не может быть ни измерен, ни подвергнут жесткой классификации. И этот индивидуальный мир есть общий в том смысле, что он единит его – данного конкретного человека – со всеми нами, и, разумеется, нас с ним.

И именно с этих позиций, с позиций этого «живого понятия», наверное, и следует понимать Юнга, включая его блистательную типологию. Совершенно новый подход, осуществленный в психологии талантом Юнга, подход, где «живые понятия», которые сам он определить не смог, но которыми он очевидно оперирует, выстраиваются наконец в целостное знание. К сожалению, правда, обучение этому знанию оказывается практически невозможным, потому как «живые понятия», лежащие в основе исследований Юнга, можно только «ощущать», они в его теории неназываемы. Это некие означаемые без означающих, психологический опыт экзистенциального толка. В общем, не лучшая ситуация для процесса обучения.

Отсутствие четкости и определенности в новом подходе, который реализуется Юнгом, разумеется, имеет свои издержки. Юнг отказывается от каких-то раз и навсегда установленных закономерностей, и поэтому его типология относительна – это раз. Она дополняется противоположностями (противоположными типами) благодаря общности – это два. В результате, несмотря на достижения по части открытости, возникают недостатки по части определенности. Предположим, что вы экстраверт, – докажите это. В процессе «доказательства», когда вы будете приводить примеры своего мышления, чувствования и действия, вы будете обращаться к себе, к своему сознанию, восприятию и переживаниям, то есть по сути погружаться в свой собственный индивидуальный мир, а значит – совершать интровертированное действие. Точно так же, если вы интроверт и станете рассказывать кому-то, почему это так, вы самим фактом беседы будете экстравертировать.

Творчество К.Г. Юнга, как нам представляется, можно разделить на два больших этапа, из которых было бы, наверное, сложно выделить более значимый, хотя второй, без всякого сомнения, менее известен. Юнг пережил глубокий, нелегкий трансперсональный опыт – опыт умирания, опыт смертного одра, связанный с инфарктом, который настиг его в 1944 году. После него жизнь обрела другой смысл и звучание и намного явственнее проявилась вторая сторона безусловного гения в познании человека – Юнг переосмыслил бытие, жизнь, и результатом этой трансформации стало глубокое философское видение психологических проблем. Более того, они перестали быть для него чисто психологическими, они стали глобально гностическими.

Юнг дотошно внимает неразгаданным тайнам бытия, обращается к парадоксальным вопросам субатомной физики, все это соединяется в нем с поистине энциклопедическими знаниями в области эстетики, культурологии, мифологии, теологии, философии и, конечно же, психологии. Это дало возможность Юнгу увидеть множество «совпадений» и аналогий, которые невозможно было объяснить ни случайностью, ни вероятностью. Философские открытия следуют одно за другим. Юнг изучает тяжелейшие и с моральных, и с чисто познавательных позиций вопросы. Он говорит об иллюзорности обыденных представлений о противоположностях, переосмысляет дилемму добра и зла. Непосредственно переходит к «живым понятиям», говорит, казалось бы, об иллюзорных, на первый взгляд, принципах некой фундаментальной целостности и так далее. И что самое поразительное: они, эти «живые понятия», не просто провозглашаются психологом и философом, но с его легкой руки обретают себя и в психологии, и в человеке.

Глава четвертая. «Моя философия» (пролог четвертого этапа)

«Я стал чрезмерно философствовать? – спрашивает сам у себя Фредерик Пёрлз и, поразмыслив, продолжает: – В конце концов, нам крайне необходима новая ориентация, новая перспектива. Философствовать – значит переориентироваться в мире».

Название главы – «Моя философия», но это вовсе не означает, что речь пойдет о чьей-то конкретно философии, вовсе нет. Речь пойдет о насущной потребности теоретиков и практиков психологии в живой, личной философии. Как Альберт Эйнштейн, не найдя для своей работы, для своего нового образа научной мысли философского фундамента, принялся самостоятельно формулировать философские и методологические принципы, так и психологи и психотерапевты, пережившие донаучный этап психологии, закрытую систему психоаналитической теории, последующий разброд с поиском путей и направлений движения, ощутили необходимость не парить более в безвоздушном пространстве, а иметь под ногами свою философию.

И сама эта потребность есть на самом деле не что иное, как поиски новой методологии – некой системы принципов, которые позволят изучать человека, понимать человека, помогать человеку, не втискивая его при этом в прокрустово ложе искусственной (закрыто-системной) теории, не «урезая» его под стандарты однажды определенных закономерностей. Но, с другой стороны, и не теряя его в пространных и пустых формулировках. Вот вопрос, который встал перед психологами и психотерапевтами, встретившими конец третьего этапа развития этой науки и увидевшими начало следующего.

Таким образом, идея новой методологии и даже ее конкретные составляющие уже так или иначе звучат в среде психологов и психотерапевтов, которых принято называть «третьей силой». Потому что именно в этом – гуманистическом – крыле психотерапевтического знания впервые приоритет был отдан психологическому опыту, именно здесь он был поставлен во главу угла, именно здесь он стал той «печкой», от которой начинается движение. Впрочем, даже гуманистические психологи, занимаясь философскими и методологическими вопросами, испытывают нечто вроде священного ужаса, когда им приходится называть эти проблемы соответствующими именами – «философия», «методология». Испытывают и отказываются… Возможно, это связано со страхом ответственности. Иметь «свою философию» и претендовать на знание некой «универсальной философии» – это, понятно, две большие разницы. Заявить в научном обществе последнее – что, мол, ты обладаешь некими представлениями об устроении жизни и знаниями – это почти подвиг. Наступил век стыдливой стеснительности. Видимо, по этим причинам все позитивные движения подобного рода в гуманистической психологии пока так ни к чему и не привели. Открыть систему открыли, а навести в ней порядок – то ли духу не хватило, то ли осознания важности задачи недостает. Надо признать, что от этого сильно страдает и практика. Но сейчас не об этом.

Как бы ни начинали свой творческий путь знаменитые психологи XX века, чем бы они ни занимались в практической деятельности, какими бы ни были сферы их научных интересов – они завершали свой творческий путь странной фразой: «моя философия…» Причем исключений немного. К этому приходили и психоаналитики, и даже бихевиористы. Возможно, кто-то решит, что в этом нет ничего странного, более того – совершенно естественно, что мыслитель такого масштаба, как, например, Карл Гюстав Юнг, решает в конце своей жизни подытожить и обобщить сделанные им открытия, изложить мысли и накопленный материал, так сказать, философским образом. Благо нет ничего зазорного в том, что практик начинает говорить о философии (на философа, рассуждающего по практическим вопросам, смотрят, как правило, далеко не так одобрительно). Это своего рода анализ, расширение границ знания.

Все это, конечно, так. И все же есть чему удивиться… Что значит «моя философия»? Почему акцент неизменно ставится именно на слове «моя», а не на слове «философия»? Карл Гюстав Юнг действительно создает философию, работает как философ, формулирует философские положения, делает выводы. А, например, Карл Роджерс, Якоб Морено, Фредерик Пёрлз, Роберто Ассаждиоли, Виктор Франкл… Все они занимаются тем же самым, но одновременно с этим делают и все возможное, чтобы не оказаться причисленными к философской братии.

Вопрос временной периодизации, как мы уже говорили, в науке, а особенно в психологии, шаток необычайно. Сейчас речь пойдет о периоде «после Фрейда», и придется закрыть глаза на то, что начнем мы с рассказа о системе, которая была создана практически параллельно с психоаналитической концепцией. Но так часто случается, ведь готовность общества и научной общественности принять новый подход частенько запаздывает. И нередко первопроходец долго декламирует с кафедры, образно выражаясь, при пустом зале. Действительно, первая очень удачная и красивая системная модель психологии возникла еще в самом начале XX века и принадлежит Якобу Леви Морено.

Теория Морено поистине многогранна и целостна. Казалось бы, как может быть полноценной модель психотерапии личности в системе, где точка обзора помещена в социум?[80]80
  Отметим, что хотя точка обзора в теории Морено, так же как и у Адлера, находится в социуме, но различия у этих двух систем принципиальны. У Адлера социум общественен (что во многом продиктовано марксистскими настроениями автора), «суперэго» превратилось у Адлера в некое подобие «общественного мнения», «общественной морали» и так далее. У Морено же социум индивидуализирован и, несмотря на общность подхода, состоит из конкретных персоналий.


[Закрыть] Но оказывается, что может, и во многом благодаря деятельности разработанного им психотерапевтического подхода. Ведь именно Якоб Морено рассматривается в истории прикладной психологии как основатель групповой психотерапии.[81]81
  Рудестам К. Групповая психотерапия. – М.: Прогресс, 1993.


[Закрыть]

Что позволяет нам говорить о том, что в теории личности Морено точка обзора помещена в социум? Это его отношение к «ролям» (социальным ролям), которые, согласно создателю психодрамы, первичны по отношению к «я». «Появление роли первично по отношению к „Я“, – говорит Якоб Морено. – Исполнение роли первично по отношению к „Я“. Роли не возникают из „Я“, но „Я“ может возникнуть из ролей».[82]82
  Цит. по Лейц Г. Психодрама: теория и практика. – М., 1994. C. 83, 86.


[Закрыть]

Вместе с тем важно, что введением понятия «роли» Морено не «уничтожает» индивида, не теряет человека за своими рассуждениями и ориентированными социальными конструктами. Вот что он говорит о «я»: «Непосредственно осязаемыми аспектами того, что называется „Я“, являются роли, в которых оно действует».[83]83
  Цит. по Лейц Г. Психодрама: теория и практика. – М., 1994. C. 23.


[Закрыть] Фактически этим утверждается, что «роль» невозможна без «я» и, по крайней мере во многом, определена индивидуальностью этого «я». Впрочем, социум для Морено все равно первичен. Как замечает Грете Лейц о своем знаменитом учителе,[84]84
  Якоб Морено лично рецензировал книгу Грете Лейц «Классическая психодрама Морено». Он благословил эту работу и одобрил ее как теоретическое и практическое руководство по психодраме.


[Закрыть] «обособленный индивид, на его взгляд, – это социальная фикция».

Вообще говоря, это большая редкость, чтобы точка обзора в теории личности была помещена в социум, однако Морено вполне удается это предприятие. Более того, этот подход можно считать вполне оправданным в связи с психотерапевтическим методом, который используется в психодраме, а это – групповая терапия.

Вот ряд высказываний автора теории. «Групповая психотерапия является психотерапевтическим методом, стремящимся к наиболее оптимальной группировке членов». «Групповая психотерапия – это терапия не только отдельного индивида, оказавшегося из-за трудностей адаптации и интеграции в центре внимания, но и всей группы и всех индивидов, которые с ним связаны». «Целью групповой психотерапии является: а) содействие интеграции индивида в противовес неконтролируемым силам, которые его окружают: это достигается благодаря изучению индивидом – например, с помощью социометрического анализа – этого непосредственного окружения; б) содействие интеграции группы».[85]85
  Цит. по Лейц Г. Психодрама: теория и практика. – М., 1994. C. 24.


[Закрыть]

Итак, решение вопроса о подходе и точке обзора не вызывает сомнений – системный и социум. А каким еще может быть ответ, если автор психотерапевтической теории произносит такие слова: «Подлинно терапевтический метод не может иметь своим объектом меньше, чем человечество»?[86]86
  Там же, с. 138.


[Закрыть] От этой точки зрения нельзя просто так отмахнуться. Таков вкратце методологический анализ теории.

Методологическое «место жительства» теории Якоба Морено определено, а поэтому самое время перейти к тому философскому (или психологическому?) открытию, которое делает Якоб Морено, открытию, которое с такой глубиной и основательностью могло быть сделано именно при таком методологическом портрете – «системный социум». Действительно, только в такой позиции можно столь явственно, как это получилось у Морено, увидеть феномен «глубокого» «отношения» как фактора развития.

Морено первым увереннее всех (и для такой уверенности у него были все основания) говорит об «отношении» как о фундаментальном факторе развития личности. Морено разрабатывает понятие «социального атома», который, как нетрудно догадаться, не индивид и не личность, а нечто, что является чисто социальным производным (через «отношения»). «Социальный атом, – пишет Г. Лейц, – окутывает людей, словно аура притяжений и отталкиваний, конфигурация которых образует социальное единство. Любого человека с самого рождения окружают люди, составляющее это единство, социальный атом (отец, мать, бабушка и др.). В его социальном атоме развертывается конкретная жизнь. В последующей жизни все меньше партнеров из социального атома индивида состоят с ним в кровном родстве, они являются родственными по духу. Такое родство душ может относиться к совершенно разным критериям, таким как любовь, работа, культурные интересы и т. д».[87]87
  Цит. по Лейц Г. Психодрама: теория и практика. – М., 1994. C. 39–40.


[Закрыть]

Практика убедительно показывает, что социальные категории и системы (в том числе широко известный «социометрический метод»), разработанные Якобом Морено, – это не какие-то описательные или просто констатирующие положения, а самые что ни на есть настоящие механизмы развития отдельного человека и человечества в целом, развития через отношения между конкретными людьми. Итак, вопрос развития личности, исходя из теории отношений (или, как ее принято называть, «теории ролей Морено»), оказывается у Морено не эфемерной гипотетической возможностью, а реальным процессом, имеющим свое естественное отражение во взаимодействии, казалось бы, чисто теоретических положений, которые именно так и звучат в его работах, ведь Морено пишет как философ, а не как практик. Вот и «моя философия»… Грета Лейц конкретизирует этот вопрос, анализируя высказывания своего учителя: «Сущность самого развития он усматривает, во-первых, в формировании способности к межчеловеческим отношениям (социоэмоциональное развитие) и, во-вторых, в приобретении благодаря ролевому обучению опыта (ролевое развитие)».[88]88
  Цит. по Лейц Г. Психодрама: теория и практика. – М., 1994. C. 81.


[Закрыть]

Что же позволяет Якобу Морено так фантастически естественно совмещать подчас абсолютно голые теоретические измышления с практикой? Причина в том системном и целостном, истинно философском мировоззрении, которое исповедует психолог. Морено – это философ, занимающийся психологией. И возможно, наиболее ярко эта грань проявилась в философской поэтике его произведений:

 
«Прогулка вдвоем: глаза в глаза,
уста в уста,
и если ты рядом, хочется мне
вырвать глаза твои из впадин
и вставить их вместо моих,
а ты вырвешь мои
и вставишь их вместо своих,
тогда буду я глядеть на меня моими
глазами». «То, что есть ты, это я,
а то, что есть я, это ты».[89]89
  Цит. по Лейц Г. Психодрама: теория и практика. – М., 1994. C. 55.


[Закрыть]
 

Знакомые с методом психодрамы Якоба Морено понимают, что в этих нескольких поэтических строках отражена вся теория и практика его учения, но ведь на самом деле в них – философский смысл. По духу, а даже отчасти и по форме эти строки, словно эхо, перекликаются с работами Мартина Бубера, о «живом понятии» которого мы уже говорили: «Нет Я самого по себе, есть только Я основного слова Я – Ты и Я основного слова Я – Оно. Когда человек говорит Я, он подразумевает одно из них. Я, которое он подразумевает, присутствует, когда он говорит Я. И когда он говорит Ты или Оно, присутствует Я одного из основных слов. Быть Я и говорить Я суть одно. Сказать Я и сказать одно из основных слов суть одно. Тот, кто говорит основное слово, входит в него и находится в нем».[90]90
  Бубер М. Я и Ты. // Два образа веры. – М.: Республика, 1995. С. 16–17.


[Закрыть]

Поскольку эти фразы вырваны из контекста, достаточно сложно уловить всю гамму внутренних тонкостей и смыслов представленных текстов. Но все-таки даже для человека непосвященного заметны эти глубокие превращения, странные метаморфозы – из «Я» в «Ты», «глаза в глаза», причина которых всегда – «отношение». «Отношение» становится чем-то «над», однако и нижний уровень, уровень фактически существующих «я» не отрицается, скорее напротив. Иными словами, речь идет не о неких «формальных отношениях», а о включенности индивидуальностей в отношения, что и создает реальность этих индивидуальностей, делает сами эти отношения индивидуальными.

Советская школа психологии так же, как и Морено, ставит точку обзора в социум, так же акцентирует приоритет социальных связей и отношений, но она теряет индивидуальность человека. Социалистическая теория, которую отечественные психологи были вынуждены взять на вооружение, утверждала, что благодаря ей «обеспечены невиданные возможности всестороннего и правильного, нормального, а не одностороннего… развития, свободного и яркого раскрытия индивидуальности в единстве, а не в противопоставлении индивидуального и общественного».[91]91
  Мясищев В.Н. Личность и невроз. – Л., 1960, C. 172.


[Закрыть] Но, разумеется, подобное «непротивопоставление» не «примиряло» личность с социумом, а просто лишало личность своего «лица», своего «я», своих «глаз». В теории Якоба Морено этого, разумеется, не происходит.

Кроме того, в сравнении этих двух формально столь схожих систем – «советской» и теории Морено – следует помнить следующее. Морено действительно, как и в приведенной цитате из В.Н. Мясищева, описывающей суть социалистического подхода к личности, «не противопоставляет» личность социуму, нет. Но он также отдает себе отчет в том, что любое позиционирование, без которого невозможно развитие, любое самоопределение собственной индивидуальности возможно лишь в случае, когда есть нечто, в отношении чего происходит это позиционирование. Ребенок начинает ощущать свое «я», когда он говорит: «Нет!» («кризис трех лет» по Л.С. Выготскому), а вовсе не когда соглашается с предложенным ему мнением. Именно поэтому должна существовать противопоставленность личности и социума, но не воинственная, а качественная, где социум рассматривается как среда обитания, не растворяющая личность в себе, но и не конфликтующая с нею. Морено понимает это и настаивает на этом, тогда как советская система с этим, напротив, боролась.

Для советской психологии «надстоящие» (стоящие над личностью) социальные отношения были первичной данностью, тогда как Морено сохраняет логическое представление о том, что социальные связи не могут взяться ниоткуда и организовать что бы то ни было. Есть нечто, что является основой для социальных связей, и это «нечто» следует понимать, в зависимости от контекста, или как принцип, или как индивидуальность, причем и как индивидуальность человека, и как индивидуальность его отношений с другими индивидуальностями. Собственно же сами связи – отношения – образуют лишь видимое бытие. А потому мир бытия (видимое бытие) есть не само бытие, а только воплощение бытия. Но если мы не видим основы бытия, отрицаем ее, мы не видим и собственно человека, его сущности, а лишь «человека в отношении», человека в его социальных связях.