Текст книги "Философия психологии. Новая методология"

Рис. 22. Пространственно-уровневая модель форм научного познания (гносеологическая картина мира)

Что ж, можно вернуться к познанию смысла, которое мы, наверное по понятным теперь причинам, в соответствующем месте обошли. Если познание сути мы фактически уподобили «проникновению» познающего в познаваемое и сущностный мир действительно предполагает такое взаимодействие между свободными индивидуальностями, то смысл (как категория, отражающая отношение данной вещи со всеми иными вещами в сущем) – это приобщение к бытию принципа целостности, а значит – это «растворенность и приобщенность» к нераздельности.

Случаи такого познания известны большинству из нас, а если бы мы помнили свой эмбриональный и младенческий опыт, то можно было бы сказать – каждому из нас. Это чувство единства с миром, с природой, с жизнью у каждого возникает в какой-то определенной, специфической, «сенсибилизированной» к этому ситуации (у кого – при написании им музыкального произведения, у кого – при молитве, у кого – при покорении им пространства на мотоцикле и т. д.), но проявления этой причастности одинаковы: на устах – улыбка, в чувстве и мысли – спокойствие, свобода и гармония, дыхание становится глубоким и словно осмысленным, движения – плавными, как в воде, и приносящими удовольствие, мир словно обволакивает нас, мы словно парим; так проявляет себя познание смысла вещи.

В духовных практиках это также имеет совершенное отражение, да и сама идея Востока, что все есть суть реинкарнация Будды, создает идеальную целостность, поскольку коли так, то все едино и каждый из тех, кто мыслит таким образом, не сомневается и в своей собственной божественности, а это явный показатель познания им смысла своей жизни. Запад также все время теребит эту идею – «все из всего», «Вселенная открыта и бесконечна» и проч., но в отличие от действительно целостного Востока, человек, сам познающий, в эту целокупность не включен, а следовательно, можно говорить лишь о том, что мы в большинстве случаев при подобных рассуждениях проявляем лишь тенденцию к познанию смысла, но сами слишком далеки от такого опыта познания.

Наше познание – это познание вероятностей. Мы «знаем», где горячее, а где холодное, именно благодаря ему, но перед тем как это познание могло состояться (иным познанием была создана возможность этого), мы должны были быть уверены в том, что «это» (познаваемое) есть. И более того, познав «это» в безграничной возможности, мы были фактически готовы, предуготованы к тому, что это будет каким-то (в том числе и в названной модальности).

Именно этими способами нашего познания (сути и смысла – в их взаимодополненности) мы разрешаем противоречия, увиденные Л. Витгенштейном (в работе «О достоверности»). То, что «я знаю», что мир есть, то, что «я знаю» мир еще до того, как сознательно обратился к нему, не есть мистика или априорная данность – это результат моего познания его иными способами, которые по большому счету значительно важнее «рассудительности» мозга. И речь не идет об «интуитивизме», хотя это часто то, что понимается под этим термином; это настоящее познание, а не какое-то «предчувствование».

Человеческому познанию доступно все, даже то, что кажется нам трансцендентным. Другое дело, что не все может быть познано в таких же привычных нам формах, как пространственно-временное-модально-интенсивное познание пера или чернильницы, но иная форма познания – это также познание. Какой-то прагматик, вероятно, заметит: «Что толку от познания сути вещи? Каши по результатам такого познания не сваришь». Вряд ли привычный полезный результат познания в виде индустриально-цивилизационных находок является надежным и правомерным критерием значимости того или иного познания. И надо сказать, что тот эффект, который мы получаем, если познаем самую суть вещи, может быть, и не так очевиден, как польза, приносимая автомобилем или стиральной машиной, но он в тысячу раз важнее для нашей душевной жизни, нашего ощущения себя, качества нашей жизни. Автомобиль и стиральная машина людям, доведенным до беспросветности, только повысит жизненный тонус, но никогда не сделает саму жизнь их самоценной.

Мы уже говорили, что основное отличие открытого системного научного познания от закрытого заключается в том, что первое способно допустить в себя любой новый опыт (даже непрогнозируемый исследователем), а второе сломается под натиском не вмещающегося в него. Все это объясняет гносеологическая картина мира, изложенная в данном подпункте, закрытое системное научное познание идет по ней сверху вниз, от мира закономерностей к миру вещей, но что из мира вещей вошло в строившуюся до этого систему знания, что определило формирование этой закономерности – одному Богу известно. И когда вещи, не принимавшие участие в формировании этой закономерности, проявятся, система, в основе которой лежит данная закономерность, развалится, как карточный домик.

Напротив, открытое системное познание начинается в мире сущностей, оно идет от возможности, ей помогает в этом система (кстати, тоже открытая) принципов, а для того чтобы передавать знания в таких научных системах, мы придумали новый язык. Настоящее научное познание всякий раз идет снизу вверх по гносеологической модели мира и должно включать все три уровня (сущностный, мира вещей и закономерностей) – это фундаментальное правило построения открытого системного познания. А сейчас, после того как мы разобрались с предметом познания и формами этого процесса, несколько слов о самом процессе.

Поставим небольшой логический опыт.

Мы рисуем себе те идеальные условия, которых никогда не может быть (следует всегда помнить о сделанном допущении), они представляют собой наличие абсолютного «ничто», которое только возможно вообразить, в этом «ничто» находятся две абсолютно замкнутые сами в себе вещи (мы не оговариваем сейчас вопросы возможности, предшествующей этим вещам, поскольку это всего лишь «логический» опыт).

Казалось бы, все есть для того, чтобы мы могли в «лабораторных условиях» проследить весь процесс познания, но это не так. Действительно, возможность познавательного процесса наличествует: есть два элемента, но нет единого процесса – обе вещи абсолютно замкнуты сами в себе. Что должно произойти, чтобы процесс познания пошел? Для этого одна изначально замкнутая система должна преодолеть «бытие в себе», а для этого ей необходимо создать внутри себя столько «лишней энергии» (пока это «рабочее» название, за неимением другого), чтобы не иметь возможности удержать ее и благодаря этому – открыться. Другая же изначально замкнутая система должна создать до того большой «дефицит энергии», чтобы открыть свою пустоту для свободного входа «энергии» в себя.

Теперь мы предлагаем назвать здесь все, кроме «ничего» и собственно факта двух вещей «информацией». Таким образом, «информация» приобретает все характеристики или, иначе, условия, чтобы получить полное право именовать себя принципом, так оно и получается. Но, несмотря на то что она является принципом, всем нам очевидно, что она существует и как «объективная» вещь. Возможно, кто-то попытается оспаривать это предложение. Давайте разберемся: кто-то мне что-то сказал, и я обладаю информацией. Но что такое эта информация, если не память? Информация – как «объективная» вещь – это память (во всевозможных ее проявлениях). Но память накрепко спаяна с понятием времени, последнее же не абсолютно, а является только способом нашего с вами существования. Следовательно, эта информация будет информацией только для того, кто использует тот же способ существования, что и мы, ту же, что и мы, знаковую систему. Как замечательно об этом пишет О. Шпенглер: «Придет день, когда прекратится существование последнего портрета Рембрандта и последнего такта моцартовской музыки, хотя, пожалуй, и будет еще существовать закрашенное полотно и нотный лист, так как не будет уже ни глаза, ни уха, которым был бы доступен их язык форм».[150]150
  Шпенглер О. Закат Европы. – М., 1994. C. 177.


[Закрыть]

Так что информация – это блеф, который для нас – что-то, а для другого – уже филькина грамота, как изваяние языческого бога для христианина, насаждающего свою религию в первой половине первого тысячелетия нашей эры. Насколько благоразумно строить системы познания, которые будут опираться на такое воззрение на информацию? Такие системы являют собой обычный пример закрыто-системного познания, которое рано или поздно заявит о своей несостоятельности; поэтому для нашего с вами языка пусть продолжает существовать «объективная информация» – возлежащая на памяти, а теорию познания надо строить исходя из принципа информации и с помощью нового языка.

Нам симпатизирует кибернетический настрой, который отказывается от необходимости материального субстрата информации: «Информация, – пишет В.И. Кашперский, – феномен нефизический (в смысле: сверхфизический, надфизический, физически не интерпретируемый, несводимый к известным физическим свойствам и законам). Информационные процессы осуществляются функционально, способом их бытия как функциональных явлений оказывается не вещь, не свойство, а отношение».[151]151
  Цит. по Тузов Н.В. Философия теории единой идеи. – М.: 1994. С. 71.


[Закрыть] Хотя, к сожалению, философские интерпретации этого понимания информации расстраивают своим очевидным упрощенчеством: «Информация, – пишет Н.В. Тузов, – не материя и не энергия, значит, она нечто идеальное».[152]152
  Цит. по Тузов Н.В. Философия теории единой идеи. – М.: 1994. С. 83.


[Закрыть]

Что остается делать? Мы возвращаемся к нашему опыту и сами определяем понятие информации конгруэнтно любой системе. Итак, информация – это явленная тенденция к взаимодействию.

Здесь мы должны пояснить по очереди некоторые элементы приведенного определения. Во-первых, что такое «взаимодействие» и почему мы считаем его необходимым условием «для» информации. Очевидно, что процесс обмена информацией (причем речь должна идти именно о процессе, иначе мы будем работать с понятийной иллюзией, а не реальностью) предполагает, что существует минимум две стороны – информирующая и получающая информацию (и именно поэтому мы говорим «взаимодействие»), в противном случае информация теряет смысл как собственно информация и, следовательно, не отличима ни от чего другого, а потому и не является информацией. Теперь разберемся, почему мы говорим об «явленности». Если процесс не запущен, следовательно, его невозможно «увидеть», то есть он не явлен, а раз так, то верно обратное: если процесс не явлен, то он и не запущен, он не идет, значит, нет взаимодействия, значит, нет и информации. Итак, «явленность» также необходимая составляющая определения.

Осталось слово «тенденция». Если мы не включим его в определение, то информация, подобно вещи, будет где-то жестко локализоваться и вступит в действие замечательный по своей пессимистичности принцип Гейзенберга – принцип неопределенности: или «что», или «где». Но информация как принцип – процессуальна. Вместе с тем информация – всегда о чем-то, следовательно, нет информации самой по себе, значит, по идее, всегда есть временной разрыв между информацией отданной и полученной, а следовательно, есть и изменения в системе, которая отправила информацию, и проч. и проч. Короче говоря, все это слишком затруднит наши построения, поскольку практически невозможно увязать изучаемое и способ существования (в данном случае время), не сделав при этом массы допущений.

Поэтому, чтобы предупредить логические (и, как следствие, пространственные модальные) пересуды, более правильно говорить о «тенденции», то есть готовности, к собственно «взаимодействию», поскольку уже на этом этапе есть все, что необходимо чему-то, чтобы являться информацией. Собственно вещь в процессе обмена информацией с другой вещью не входит непосредственно в эту вещь (поскольку с теоретических позиций нас в этом случае интересуют их центры, а они – ничто, ничто же в ничто войти не может), а следовательно, информация – всегда тенденция, тем более что она опять-таки всегда для кого-то, а не сама по себе. Так что информация как состояние – это опредмеченный принцип, это иллюзия.

Касательно «тенденции» есть и еще один немаловажный момент. Раз мы говорим о взаимодействии, то это уже предполагает наличие двух сторон и информация, таким образом, имеет двойственную природу. И нельзя сказать, что отправитель информации играет более важную роль, нежели получатель, или что на определенном этапе (первоначальном) он уже обладает информацией, а та вещь, которая готова получить ее, – еще нет. Информацией обладают сразу все участники этого процесса.

Хотелось бы предупредить некоторые из кривотолков относительно информации. Надо четко представлять, что процессы познания и понимания столь же различны, как поездка на метро и оплата этого процесса; для нас они, казалось бы, спаяны воедино (в метро не войдешь, если не оплатишь), но не для грязи на наших ботинках, которая путешествует «зайцем». Это положение должно быть совершенно ясно тому, кто правильно локализует точку обзора. То же самое касается и осознания. Знаковые и кодовые системы также не необходимы для процесса познания. Поэтому наша теория все время подчеркивает: для познания нет необходимости в мозге, есть необходимость в информации.

Что ж, можно считать, что мы худо-бедно определились с принципом информации, и теперь, когда он очерчен в качестве процесса познания, можно раскрыть карты и сказать, что он вовсе не является самостоятельным принципом, а представляет собой не что иное, как принцип отношения в процессе познания. Здесь важно понимание того факта, что принцип отношения – это то, чего мы непосредственно увидеть не можем, но о чем нам известно по однозначным косвенным уликам. А вот информация – это тот шаг нам навстречу, который не только как аналог демонстрирует нам принцип отношения, но еще и проявляет все в сущем.

Это очень важное положение: все в сущем проявляет себя информацией, для нас все соткано из информации, и если внимательно приглядеться к определению информации (и познания, конечно), то мы увидим, собственно, что, что бы мы ни делали, мы осуществляем процесс познания, который по сути есть преломление информации. В заключение отметим: несмотря на вещественность самого процесса познания, его все-таки удалось определить в системах нового языка, что должно, надо полагать, вселять здоровый оптимизм в деятельность по его дальнейшей разработке и овладению им.

В этом подпункте мы подвергнем принципиальную сеть гносеологии еще большему, чем прежде, овеществлению и уже даже опредмечиванию, мы подходим все ближе и ближе к человеку. И начнем мы с того, что рассмотрим вопрос о так называемых «субъект-объектных отношениях». Все, что является «получателем информации», может быть названо «субъектом» (этот процесс значительно облегчается при правильном использовании феномена точки обзора), но очевидно, что такие «получатели информации», как электрон или амеба, растение или гусеница, шимпанзе или человек, – это, по крайней мере, несколько отличные друг от друга «субъекты». Иными словами, информация начинает выступать тут в разных качествах, в зависимости от специфичности «субъекта». Именно этот вопрос и должен быть сейчас решен.

Совершенно очевидно (из определений познания и информации), что субъект и объект являются равноправными участниками познавательного процесса. Такое деление – на субъект и объект – происходит исключительно ситуативно и определяется своеобразной «манией величия» одного из участников познавательного процесса.

Субъект отличается от объекта лишь тем, что является местом локализации точки обзора. Непредвзято проследить процесс познания при таком разделении невозможно. Почему? Судите сами… Если субъект и объект равноправны, то зачем деление? Если оно произошло, то настоящая точка обзора сразу очутилась в субъекте и последующий разговор об «объективности» представляется бессмысленным, но, как правило, это остается незамеченным и ошибка следует за ошибкой. Но по порядку…

Давайте сначала разберемся с тем, что же такое «объект» и «субъект». Оба этих слова появились в античности и, как это обычно бывает, обозначали совсем иное, нежели сейчас. Больше всего повезло «объекту», он дошел до наших дней с наименьшими потерями, обозначая во все времена вещь или предмет (материальную или идеальную); единственная его трансформация произошла в XVIII веке, когда он был противопоставлен «субъекту». А что же такое «субъект»? Его история еще более загадочна, гносеология времен Аристотеля обозначала этим знаком «субстанциональное» (то есть фактически сущностное) начало мира. Ныне «субъект» – это познающий (в лучшем случае) или просто противостоящий «объекту». Впрочем, на этом беды «субъекта» не закончились, от него образовали однокоренное понятие – «субъективизм», под крылом которого собрались агностицизм, релятивизм и софистика – замечательная гносеологическая компания! Все это подтверждает наш тезис о том, что с того момента как трактовке были подвергнуты идеи, тексты и понятия античности, мы потеряли язык, а вместе с ним и мышление. Дословно «субъект» в переводе с латинского понимается как «лежащий в основе», то, что создает основу для бытия «объекту», то есть фактически речь идет о мире сущностей.

Первое, что нас интересует: между чем и чем идет процесс познания? Он идет между двумя вещами, проявившими тенденцию к взаимодействию, ставшими в этот момент объектами, можно даже сказать, что они проявились в этот момент (мы возвращаемся к размышлениям об информации).

Но не будем сильно нарушать исторически сложившуюся традицию, хотя выделение это пустое, объекту противолежит субъект. Субъект – это объект с точкой обзора в себе, иными словами, это объект, «расчерчивающий» мир согласно собственному способу существования, а также дериватов своего способа существования. Впрочем, надо сказать, что это положение представляет только «академический» интерес – по той причине, что человек в реальном факте познания не бывает субъектом…

Два атома, обменявшиеся квантом энергии (совершив тем самым познавательный акт), то есть информацией, вместе с тем, вероятнее всего, не предполагают существования друг друга (допущение), хотя можно предположить, что один в этом взаимодействии был субъектом, а второй объектом, и наоборот. Вообразите, как атом может представить себе происшедшее. Ну, например, так: закройте глаза – темно, закройте уши – полная тишина, максимально сильно сожмитесь в комок – непонятное ощущение неестественности, покачайтесь как шар, а теперь представьте, что ни разжаться, ни открыть глаза и уши вы не можете, и так было всегда… А теперь вас что-то ударяет. Вы только что моделировали возможное бытие электрона, а удар был не чем иным, как фотоном. Теперь что вы думаете об имевшем место отношении? Если вы правильно поняли, все исходные данные, ваш ответ: «Мне больно»; это ощущение, причем с четкой локализацией – «мне», ничто иное, кроме меня самого, даже не упоминается. Так вот, электрон ничего, кроме себя, не «знает». Что такое для него отношение? Изменение в нем самом, какое-то «недоразумение». Мы еще вернемся к этому забавному эксперименту и увидим, что по большому счету отличие нас от электрона несколько преувеличено, а сейчас все-таки обратимся к «отношению».

Итак, просто «подлежащего» (имеется в виду «субъект») для существования «отношений» и «информации» в привычном для нас виде недостаточно. Что ж, еще одна очевидная вещь: нужен некий третий, то есть такая познающая субстанция, которая могла бы в отличие от просто субъекта «опереться» хотя бы на самое себя (раз больше не на кого), саму себя сделать собственным «подлежащим», а это возможно, видимо, только в случае способности этого субъекта кс самопознанию (рефлексии), пусть даже элементарному. Но все это недостаточные критерии для того, чтобы определить – кто же все-таки этот «третий»?

Мы оказываемся случайными свидетелями уличной потасовки, подходим, спрашиваем: «Что случилось?» Пострадавший отвечает: «Он меня ударил!» Вспоминаем теперь опыт с «переживаниями» электрона – разница кажется минимальной. Такой же вопрос задаем обидчику. Он говорит: «Этот меня оскорбил!» То же самое – от электрона ни ногой. Только мы с вами, исполняя роль третейского судьи, можем с большой долей уверенности установить («увидеть») то, чего подравшиеся пока «не видят»; мы усматриваем в происшедшем «отношении» не просто «взаимодействие», а причинно-следственную связь – «он его ударил, потому что тот его оскорбил». Пройдет какое-то время, и каждый из них окажется, конечно, далеко не самым объективным, но также «третейским» судьей, он будет «третьим», где первый – «тот», а второй – «он сам тогда». Они смогут осмыслить ситуацию, и один подумает: «Лучше б я промолчал…» – а другой: «Говорили мне – не реагируй ты на эти выходки» и т. п. Итак, установлена причинно-следственность отношений, именно эта способность есть не что иное, как критерий, по которому мы определим искомого «третьего», имя ему, полагающемуся на самого себя, он – «субсубъект».

Что ж, переходим к рассмотрению феномена субсубъекта. Произвольно выберем систему, например «организм человека». Теперь внутри выбранной нами системы возьмем для предметного рассмотрения две другие системы, непосредственно отвечающие за координацию тканевых ответов на изменение условий внешней и внутренней среды – нервную и эндокринную системы. В чем особенность их отношений, чем их отношения отличаются от отношений двух яблок в корзинке из детской задачки? По сравнению с двумя яблоками эти отношения носят очевидный причинно-следственный характер, и мы совершенно четко дифференцируем это и говорим: между нервной и эндокринной системами есть определенные отношения, а между яблоками их нет.

Рис. 23. Субъект и объект, причинно-следственные связи

На самом деле между яблоками также есть отношения, но они не причинно-следственны, и поэтому мы их просто не замечаем, нас неосознанно интересует только то, что нам кажется «целесообразным» (где «целесообразное» – производное уже не просто от отношения, а от причинно-следственного отношения). Целесообразность может быть алогичной, пустой и проч., но субсубъект должен ее чувствовать, в противном случае он просто не будет познавать (в привычных для него формах). Как раз тут, на уровне субсубъекта, и возникает феномен гештальта – выделение фигуры и фона. И надо всегда помнить, что всякий субсубъект по-своему строит картину мира (точнее, она у него строится), и это не продиктовано собственно фактами.

Все в природе находится в каких бы то ни было взаимоотношениях друг с другом, поскольку, грубо говоря, нет в природе того, чего нельзя было бы соотнести с чем бы то ни было иным. Если есть взаимоотношения, значит, правомерно говорить о неком взаимодействии, но последнее для субсубъекта всегда носит причинно-следственный характер. Почему мы не видим всей совокупности этих отношений и взаимодействий в действительности? Это своего рода охранительный рефлекс – если бы дело обстояло иначе, все было бы совершенно по-иному, а возможно, что и не было бы вообще.

Итак, мы «не видим» этого в действительности, потому что в действительности человек по самой природе своей видит только «логичные для него» или, иначе, «целесообразные» отношения или связи. Это естественный результат эволюции: я «вижу» только то, что имеет смысл «видеть». Именно здесь исток понятий «видимого спектра» и т. д., по этому же поводу есть и замечательное высказывание И.П. Павлова, который говорил, что, если исследователь не определился с тем, что он хочет найти, он «не увидит и фактов».

Оговоримся здесь, что процессы познания и мышления субсубъекта различны и неправомочно говорить о «целесообразности» изъятия образов из общего поля, в котором они локализуются в ментальных системах человека в процессе мышления. Этот вопрос не праздный, поскольку проясняет сложные аспекты процесса самопознания. «Иррациональное», то есть нецелесообразное мышление, сталкивается с «рациональностью», то есть с целесообразностью причинно-следственного познания. Человек, занимающийся самопознанием в одиночку, подобен ученому-путешественнику, который изучает верхушку айсберга, не предполагая наличия доброй части этой махины под водой. И именно поэтому мы говорим, что самостоятельное самопознание – вымысел, этот процесс возможен только при наличии собеседника, выводящего на свет познания (прямо или косвенно) нерациональные (нецелесообразные) структуры, сидящие в мышлении.

Рис. 24. Целесообразность

Таким образом, мы имеем уже несколько критериев, с помощью которых можем отличить субсубъекта: это восприятие причинно-следственности отношений (рождение закономерностей как «видимых» определяемых связей между вещами – через значение), выделение из общей массы отношений только целесообразных (гештальтное восприятие), способность к самопознанию (в самом широком смысле этого слова). Соответственно, субсубъект – это ключ, который раскрывает загадки парадоксов, появляющихся на уровне закономерностей, поясняет необъективность самопознания и частую бессмысленность кажущейся целесообразности.

Но что же такое причинно-следственность? Человек приходит домой с работы – усталый и задерганный, так его воспринимает, например, супруга. «Опять шеф вызывал или что-то с отчетом?» – говорит она ему, устанавливая таким образом причинно-следственную связь. Он соглашается, но выглядит подобным образом оттого (ему так кажется), что единственное его желание на данный момент – это, например, уйти к любовнице, и потому все, что говорит супруга в такой ситуации, его раздражает и проч. Мы приводим этот пример с целью показать условность причинно-следственных связей («плюс-ткань»), с одной стороны, но самое главное – это то, что восприятие отношений как причинно-следственных – это не что иное, как способность к ассоциации всего и вся, и это совершенно новая особенность субсубъекта. Непосредственно имеющие место отношения теряют свою значимость и могут быть теперь с успехом подменены на ассоциированные плюс-тканевые конструкты.

Именно это, кстати, определяет многоуровневость субсубъективного познания (и это является большим эволюционным завоеванием субсубъекта), которая заключается в следующем: познавая некий элементарный набор, субсубъект знает уже фактически все на этом уровне, поскольку все остальное, как говорится, дело техники – вся дальнейшая работа направлена на то, чтобы создать набор новых элементарных составляющих будущего знания, и так дальше. Приведем пример: ребенок освоил звуки, он начинает осваивать слова, но он их уже все фактически «знает», задача теперь состоит в освоении знаков. Теперь он осваивает алфавит и уже «знает» все, что написано во всех книгах на соответствующем языке, и т. д. Этот феномен назван нами «пластность познания» и заключается в том, что за счет способности субсубъекта к ассоциированию знание элементарного набора элементов системы автоматически формирует у него знание и обо всех отношениях между ними и обо всем, что они могут создать, сочетаясь.

Но вместе с тем способность к ассоциированию несет и весьма значительные минусы, так что самое время затронуть болезненный вопрос «объективности» и «субъективности» познания. Надо сказать, что мало в языке знаков, которые бы не потеряли значение того, что они обозначают. Что значит формулировка: «то-то и то-то случилось так-то и так-то, и тому есть масса как объективных, так и субъективных причин»? Нелепость. Что значит «субъективная причина» того, что то-то и то-то случилось так-то и так-то? Ничего. Но, несмотря на это, сам говорящий может понимать, что он имеет в виду, и это чаще всего примерно следующее: в происшедшем виноваты как обстоятельства (именно их он называет «объективными» причинами), так и он сам (а это якобы «субъективные» причины, которые он почему-то не включает в понятие «обстоятельств»).

От термина «субъективное» знание (позиция, взгляд и т. п.) следовало бы безжалостно отказаться. Под «субъективным» всегда, хочешь не хочешь, подразумевается «субъект», а коли так, то «субъективному» противопоставляется уже не то, что «есть на самом деле» (собственно «объективное»), а то, что семантически, через значение, противостоит «субъекту», то есть общественное умонастроение (забавное деление, не правда ли?). Не хочется припоминать здесь все эпитеты, которыми описывают «толпу», но они были бы здесь крайне уместны. Создается нелепая игра слов; если «объективное» противопоставлять «субъективному», то мы найдем в истории случаи, когда один-единственный человек обладал «объективным» знанием, а все современное ему человечество «субъективным»! Коперник и Галилей – были обладателями «объективного» или «субъективного» знания? И не пытайтесь отвечать, это бессмысленный, никому не нужный труд, все равно что птицу отличать от человека. Знание человека «индивидуалистично» и при этом может быть «объективно», а может и не быть…

Вышеизложенное дает нам представление о том, что познание членит, разделяет, множит мир. Мир всегда поделен познанием на доступное ему на данном этапе и на недоступное, большую роль в этом играет пластность познания. Именно процессуальная относительность диады «доступно – недоступно» позволяет говорить о неотграниченности этих сфер друг от друга. Мы всегда находимся внутри какого-то процесса – там, где обитает наше познание. Этот процесс мы будем называть интернальным, потому что мы всегда находимся «внутри» этого процесса – мы его познаем, мы в нем существуем, мы ощущаем его динамику и тенденции, мы даже его прогнозируем. Но всегда есть некий не познанный нами, но существующий внешний процесс, куда наше познание еще не проникло, – это экстернальный процесс. Когда же это проникновение произойдет и какие-то закономерности, прекрасно работавшие прежде в нашем – интернальном – процессе, окажутся несостоятельными, возможно даже, что нам станет понятно, почему не оправдались те или иные сделанные нами прогнозы, в которых мы были тогда совершенно уверены, и т. д.

Рис. 25. Овеществление принципа неотграниченности

Мир членится относительно сферы распространенности нашего познания на системы, которые подобны матрешкам, вложенным одна в другую. Та матрешка, в которой мы с вами сейчас находимся, ограничена способностями нашего познания и представляет собой интернальный процесс; большинство связей, которые установлены нами в ней, замечательно в ней и работают, но в другой, большей матрешке они уже не будут иметь того же успеха. Причем именно относительно этих закономерностей мы так часто любим говорить: «Это все так, но надо помнить, что в мире все относительно». Что же нас толкает на такое умозаключение?