Текст книги "Дневник читателя. Русская литература в 2007 году"

27 июля

Август

Не читал, но скажу!

Но исключительно про Гарри Поттера

Недоумение, печаль и гнев фанатов Гарри Поттера не только понятны, но и стопроцентно предсказуемы. Построй Джоан Ролинг последнюю часть своей истории иначе, измысли она совсем другой финал, вернись к нарочитому (игровому) примитиву первых томов или представь все события через поток сознания жабы Невилла Долгопупса (без точек и запятых, но с аллюзиями на всю мировую литературу и актуальнейшие социокультурные проблемы), – результат был бы ровно тем же. Сказка вся, сказка вся, сказка кон-чи-ла-ся… Как же мы теперь без Гарри будем жить? Как же чай теперь без Гарри будем пить?.. Обидно, Вань…

Давно известно, чье дело спасение утопающих. Если автор утаивает или искажает всю правду о Гарри Поттере, если путает концы и пудрит мозги не токмо в тексте, но и отвечая на вопросы, если, судя по всему, этой самой правды вообще не знает, то надобно дойти до нее своим умом, заодно выведя фальсификатора на чистую воду. Азарт простодушных «улучшателей» текста Ролинг не удивителен, если вспомнить, какие рацеи Толстой вычитывал Шекспиру (не слишком умело пряча восхищение «Королем Лиром»), Набоков – Лермонтову и даже боготворимому Пушкину (гений гением, а английского толком не знал, читал не то, дружил не с теми и в общем-то испортил «Евгения Онегина», которого автор «Дара» написал бы куда лучше), Солженицын – Чехову, Андрею Белому и Замятину, а замечательный филолог академик В. Н. Топоров – Гоголю, якобы оклеветавшему Плюшкина. Меж тем все аргументы для апологии Плюшкина Топоров почерпнул из единственного источника – поэмы «Мертвые души», ибо других в природе нет. Как нет правильных «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», чеховских рассказов, «Петербурга»… Как нет никакой правды о Гарри, Гермионе, Роне, Дамблдоре, Снегге, Сириусе, Хагриде и прочих персонажах Поттерианы – кроме той, что поведала миру придумавшая их всех Джоан Ролинг.

Обидно? Еще бы. Вот и Толстой, Набоков, Солженицын предпочитали «платоновскую идею» того или иного шедевра его единственной реальности, выражающей неповторимую личность автора. Великие писатели бессознательно ориентировались на собственные (тоже неповторимые!) эстетические и мировоззренческие нормы. То же происходит с поттероманами, оскорбленными несоответствием художественного мира Ролинг неким (якобы идеальным, по-моему – банальным) жанровым, стилевым, характерологическим и сюжетным стандартам.

Характер претензий к седьмой части Поттерианы не менее предсказуем, чем сам факт коллективного возмущения, но гораздо более интересен. Грешен, я «…и дары Смерти» пока не читал, но о природе сегодняшнего бунта суждение имею. Благо, читал предыдущие шесть частей и много всяких разностей о них слышал. К примеру, Ролинг виновата тем, что поубивала кучу персонажей, в том числе – симпатичных. А вы ждали, что ограничится смертями Седрика, Сириуса и Дамблдора? С чего бы? Последняя битва и есть последняя битва – тут без крупных жертв не обойдешься. И коли главные утраты Гарри позади (кульминационная книга – пятая, потеря крестного переживается героем острее, чем смерть наставника, как бы Гарри ни буянил в финале «…и принца-полукровки»), то теперь пришел черед прощаться с персонажами, что казались не столь уж важными, но чей уход (уверен) все равно отзывается свербящей болью. Занятно, что возмущение жестокостью исходит из тех же кругов, откуда неслись предсказания о смерти самого Гарри (или, на худой конец, Гермионы и Рона), – меж тем писателям свойственно беречь главных героев, тех, кто избран ими, а не публикой (счастье Наташи и Пьера обеспечено смертями князя Андрея и Пети Ростова). И дело тут не в предполагаемом сиквеле (чужая душа – потемки, соблазны – очевидны и сильны, но не думаю, что Ролинг засядет за «Зрелые годы Генриха Поттера» или эпопею о его детях), а в твердом принципе: тяжесть невосполнимых потерь не отменяет конечного торжества добра над злом.

Что до худо мотивированных «просветлений» злодеев, то замечу: во-первых, за исключением Воландеморта у Ролинг нет героев, вовсе не способных исправиться (догадайтесь – почему?), во-вторых, намеки на иные – лучшие – свойства «мерзавцев» рассеяны по всей семичастной книге, спрятаны в деталях их характеров и историй (думаю, что все-таки не «одно слово», как утверждают некоторые, уже ознакомившиеся с седьмой частью, поттерофилы, преобразило одного из бойцов темного лагеря), в-третьих, дискредитация иных негодяев проводится так свирепо, что мысль о последующем ее опровержении приходит сама собой, в-четвертых, славные метаморфозы происходили и раньше (тетушка Гарри). И еще: об обратных вариантах (имею в виду финальные измены приверженцев добра, а не наличие «темных страниц» в их прошлом) оппоненты Ролинг не сигнализируют. (Опять таки: догадайтесь – почему?)

Утверждают, что Ролинг измыслила любовную историю отрицательному герою, которому испытывать человеческие чувства (или «чуйства») по всем статьям заказано. Персонажей, непригодных для love story, я не встречал ни в жизни, ни в более-менее сносных книгах. Когда, рецензируя шестую часть, я адвокатствовал Снеггу (по слухам, оказался прав), мне мерещилось, что у будущего профессора зельеварения был роман с матерью Гарри. Тогда умолчал. Рад, если угадал. И не понимаю, чем Снегг хуже карамзинских крестьянок. Ну а Молли Уизли с бранным кличем на устах (еще одна претензия к Ролинг) вижу как живую. Именно потому, что она прекрасная жена и мать семерых детей – бойтесь разозлить доброго человека!

Допускаю, что в седьмой части есть огрехи. (Они и прежде встречались.) Хотя для того, чтобы отличить промах от проскальзывающего мимо нас сознательного хода, следует медленно прочесть не «…и дары Смерти», а всю книгу. Подчеркиваю: не семь книг, а одну. Ролинг не обрекала понравившихся публике героев новым приключениям (сиквел), а выстраивала единый сюжет. Торопиться с завершающей частью ей было ни к чему – славы и денег и так с преизбытком. Суть не в них, а в том, что Ролинг создала свой мир, свою историю, свой жанр (гибрид сказки и романа воспитания – подробности как-нибудь потом), своих героев. Такое бывает редко (особенно – в современной литературе), такое под силу только настоящему художнику. Коим – в отличие от тех, кто паразитирует на Поттериане (хоть в туповатых иллюстративных блокбастерах, хоть в корыстных и бездарных «перепевах», хоть в искрометно обаятельных пародиях, хоть в наивных – что не исключает мастерства! – «улучшающих материал» версиях), – Ролинг и является. Однако как раз до художника, пришедшего сказать свое слово о мире и человеке, весьма многим потребителям и эксплуататорам истории о мальчике со шрамом дела нет.

Я не фанат Гарри Поттера, а ценитель книги Джоан Ролинг. И потому, как не верил в смерть Гарри и падение Снегга, так не верю в провал седьмой части и появление сиквела. Захочет Ролинг еще что-нибудь написать – новое придумает.

2 августа

Реплика упраздненного персонажа

Прошу прощения, но я намерен грубо злоупотребить служебным положением. Очень уж впечатлила история, в которой я оказался одним из внесценических персонажей. О чем узнал сильно после бала, случившегося еще 3 июля.

В этот день Ассоциация книгоиздателей России (АСКИ) торжественно награждала победителей и лауреатов (тех, кто попал в шорт-листы) конкурса «Лучшие книги России». Подводились итоги 2006-го книжного года, состязание шло по девятнадцати номинациям. В том числе – «Лучшее издание классической художественной литературы» (соучредитель – «Литературная газета»). Победителем в ней было признано петербургское Гуманитарное агентство «Академический проект» (генеральный директор А. В. Корзенев) за серию книг «Новая библиотека поэта», а именно двухтомник Андрея Белого «Стихотворения и поэмы» и «Стихотворения» Давида Самойлова. Эта информация помещена на официальном сайте Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Несколько дней назад ровно то же можно было прочесть и на сайте АСКИ, но сейчас сведения о победителях и лауреатах оттуда почему-то исчезли. Впрочем, меня занимает не прихотливый норов сайта АСКИ, а простодушно, но отчетливо явленное отношение к «изданиям классической художественной литературы».

«Новая библиотека поэта» существует с начала 90-х, когда произошла размолвка между авторитетной редколлегией прославленной «Библиотеки поэта» (главный редактор – Александр Кушнер) и издательством «Петербургский писатель», оказавшимся правопреемником ленинградского отделения «Советского писателя» и держателем бренда. В результате редколлегия переназвала серию и ушла в «Академический проект», где больше десятилетия не без напряжения, перебоев и упущений поддерживается традиция, у начала которой стояли Горький и Тынянов. То, что «Новая библиотека поэта» заслуживает благодарности и поддержки (лучше бы не «премиально-разовой», а постоянной), совершенно бесспорно. Но столь же бесспорно, что в 2006 году серия приросла не только книгами Белого и Самойлова – тогда же вышли тома Семена Кирсанова, Александра Галича, поэтов, павших на Великой Отечественной войне, антология «Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна)».

А коли так, можно предположить, что награды удостоилась не серия как таковая, а конкретные книги. Которые, как и все прочие «издания классической художественной (равно – мемуарной, документальной, религиозной, научной, философской) литературы», не сложились сами собой (или волением генерального директора издательства), но были сделаны конкретными исследователями. У которых есть имена и фамилии. Двухтомник Андрея Белого подготовили (составление, текстология, вступительные статьи, комментарии) Александр Лавров и Джон Малмстад. Составлением и подготовкой текстов «Стихотворений» Самойлова занимался Виктор Тумаркин, вступительную статью к тому написал я, над комментарием мы работали вместе. Точно не знаю, оповестили ли Лаврова и Малмстада о награждении издания, которого без них просто не было бы, пригласили ли их на праздничную церемонию, но сильно в том сомневаюсь. Потому как Тумаркина и меня (это знаю доподлинно) никуда не звали и ни о чем не информировали. Равно как и здравствующих наследников Давида Самойлова, предоставивших нам возможность работать с его архивом, публиковать и интерпретировать стихи, прежде почти никому неизвестные, но весьма важные для воссоздания истинного образа поэта, построения его литературной биографии да и истории русской словесности второй половины ХХ века. Имена же людей, делавших книги Белого и Самойлова, на официальных сайтах совершенно одинаково блистательно отсутствуют. Как, впрочем, и имена главного редактора «Новой библиотеки поэта» Александра Кушнера (решения об издании тех или иных книг, о выборе специалистов, готовящих издания, вроде бы принимаются не издательством, а редколлегией серии) и редактора Анатолия Барзаха, чьи вдумчивые вопросы и замечания весьма помогли в работе над первым научным изданием стихов Самойлова. Короче говоря, все, кто имел прямое отношение к премированным книгам, для награждающих (а потому и для прессы, а потому и для общества) суть лица несуществующие.

Здесь не место рассказывать о многолетних и многочисленных трудах члена-корреспондента РАН Александра Лаврова и профессора Джона Малмстада, замечательных историков литературы, высоко ценимых мировым славистическим сообществом. Филигранно подготовленный двухтомник Белого – лишь один эпизод в насыщенных творческих биографиях незаурядных филологов, опубликовавших и истолковавших такие горы сложнейших текстов (преимущественно – символистских), что голова кругом идет. По понятным причинам я не могу сполна выразить свое отношение к работе моего соавтора, настоящего первопроходца и подвижника, освободившего многие стихи Самойлова от цензурных и редакторских вмешательств, выстроившего тексты в реальной хронологической последовательности (это фундамент будущей биографии поэта!), решившего еще целый ряд совсем не простых задач.

Не за Лаврова, Малмстада и Тумаркина я вступаюсь (и тем более – не за себя). Просто случившийся скверный анекдот великолепно демонстрирует уровень нашего одичания. В перестройку, когда вдруг стало можно, обрел популярность лозунг: Бросим в массы ТЕКСТЫ! Подразумевалось, что совершенно не важно, кто эти самые тексты будет готовить, в каком виде они к читателю придут, как будут откомментированы и соотнесены с якобы знакомой литературой. Вместе с достойными публикациями, часто опережая их, на читателя двинулись неудержимые (да почти никто и не пытался их сдержать!) грязевые потоки беззастенчиво наглой халтуры, оттеснявшей выверенные (большого труда стоившие) работы на глухую обочину. Эдиционно-комментаторская культура и прежде в большом фаворе не была, но какое-то смутное представление о приличиях все же слабо брезжило. На наших глазах оно (чем дальше, тем больше) обращается в ничто. Это не значит, что у нас нет качественно сделанных книг – это значит, что публика систематично приучается не различать издание и типографский продукт, творческое решение исследователя (составителя, комментатора) и его имитацию. Да и как различишь, если, с точки зрения Ассоциации книгоиздателей России, тома «Новой библиотеки поэта» возникли без чьего-либо воспомоществования? Сдается, скоро увидим мы «Евгения Онегина» и «Мертвые души» не только без вступительных статей и комментариев (зачем пудрить мозги потребителю и удорожать производство!), с диким количеством опечаток и пропущенными страницами (такое и сейчас в порядке вещей, редактор и корректор – профессии вымирающие, экономить умеют на всем), но и без сомнительных имен Пушкина и Гоголя на обложках и в выходных данных. Да не все ли равно, кто написал про девушку, которая сперва запала на шизанутика, а потом вышла замуж за представителя силовых структур, и про почти крутого бизнесмена, которому почему-то не удалось прокрутить вполне перспективную схему? Допускаю, что эти изделья стяжают награду за «лучшее издание классической художественной литературы». Потому как других вообще не будет.

7 августа

Дочки-матери

Ирина Василькова. Садовница. Ирина Поволоцкая. Жаворонок смолк. «Новый мир», № 7

«Беседная повесть» (авторский подзаголовок) Ирины Поволоцкой «Жаворонок смолк» и просто повесть Ирины Васильковой «Садовница», скорее всего, сошлись в июльской книжке «Нового мира» не случайно. Редакторский ход логичен и эффектен: истории тематически схожи; их сперва бросающееся в глаза противостояние в итоге оказывается снятым – столкновение текстов, не запланированное авторами, но неизбежно настигающее читателя «Нового мира», неторными путями выводит к смысловому единству. Впрочем, сильное стратегическое решение чревато нежелательными, но вполне вероятными сложностями. Ознакомившись с «Садовницей» и приступив к повести Поволоцкой (или наоборот), читатель может не разгадать редакционного замысла, предположить, что имеет дело с механическим повтором, и отложить журнал. Критик же буквально обречен на сопоставление двух повестей, хотя и «Садовница», и «Жаворонок смолк» видятся мне самоценными – весьма значительными и радостными – литературными событиями, достойными отдельного подробного разговора. Жаль, что придется пожертвовать многими деталями (обе повести должно читать медленно, «по словам», отыскивая неожиданные смысловые рифмы, отслеживая скрытые повороты сюжетов, вслушиваясь в резко индивидуальные повествовательные мелодии), но что поделаешь, если два художника поведали об одной и той же боли. Той, что мало кого минует. Обе повести – об умерших матерях.

Лизонька, ты много знаешь, но про меня ничего. Думаешь, что знаешь. Не надо таких разговоров на ночь? А когда тогда, Лизонька, когда?

Ты никогда ни о чем не спрашивала, Ася тебя не интересовала. Нет, Лизонька. Нет. Ты колючая. Ты меня всегда отпихивала.

Вечер за вечером мать рассказывает дочери о том, как жила, любила, мучилась, как прошла сквозь страшный русский двадцатый век, как теряла близких, как терпела то, чего нельзя вынести, как лелеяла ее – единственную дочь, которой и прежде было не до матери, а теперь и подавно не нужен печально-нежный лепет об исчезнувших людях и сохранившихся чувствах.

«Не уходи, Лизонька! Ты всегда уходишь…» Уходит не дочь, а мать, та, что давным-давно маленькой девочкой сочинила стихи о победе света над тьмой:

 
Ожила вдруг вся природа.
Заиграл Восток.
Глубоко в небесной чаще
Жаворонок смолк.
 

В финале «Садовницы» «замороченная обидами» героиня-рассказчица идет

сдаваться психотерапевту. Тот внимательно фильтрует запутанный монолог и говорит:

– Расскажите мне о матери.

Рассказываю.

Рассказывает героиня то, что мы уже знаем. И слышит в ответ:

Вы понимаете, что мать с вами сделала? Какую роль навязала на всю жизнь? Нелюбимого ребенка! <…> Знаете что, пишите ей письма и в каждом прощайте ее. Вспомните всю боль, все обиды – то, что вы прячете от себя в уголках памяти, все что не решаетесь произнести. Пишите, пока поток сам не иссякнет. А потом можете сделать с письмами что угодно – порвать, на свечке сжечь, в книге напечатать. Но в каждом – прощайте, прощайте ее, только честно.

Пробел, абзац, курсив отставлен:

 
Ну вот, мама, я и написала.
Простишь ли ты меня?
 

Лизонька, расслышавшая (наконец? или и прежде слышала?) смолкшего жаворонка, прямо этого вопроса не задает, но звучит он в «беседной повести» так же отчетливо, как в «Садовнице». И так же трагично. Покуда мы живы, нам не дано знать, простят ли нас ушедшие родители за всю ту боль, что мы им причинили. Можем только надеяться. И осознавать, что по любому «разумному» счету прощения не достойны. Какими бы людьми (по мирским меркам) родители наши ни были. Как бы к нам ни «относились».

Хрупкая дворяночка, выдержавшая всю бесчеловечную советскую эру (она родилась незадолго до катастрофы 17-го года), ласковая и открытая мама-жаворонок любила всех, кого можно было любить (мамочку, неродного папу Мишу, бабушек, дедушку, сводную сестру, родных и друзей, даже отца, который бросил мамочку, даже мужа, который бросил ее саму), но всех больше – ненаглядную колючую Лизоньку. Выстроившая свою жизнь правильно и строго, умевшая делать любое дело с блестящим совершенством, несгибаемая «мама-садовница», кажется, не любила никого – и всех меньше злосчастную, восхищенно взирающую на нее дочь («“Дрянь такая!” – это ты мне с детства»). «Садовница» не хотела (органически не могла) «рассиропливаться» – ей всегда было нужно держать дистанцию и «строить» безнадежного гадкого утенка, который никогда не станет лебедем. Почему? По определению. Потеряв сына, она произносит «Дочь не в счет», и много что уже знающий читатель этой «снежнокоролевской» реплике удивиться не должен.

Все так, но любящей «маме-жаворонку» кажется (вопреки «фактам», доводам разума, душевной мягкости и привычке терпеть), что она, ее судьба, ее трагический и счастливый опыт, ее удивительная способность любить и быть благодарной дочери не нужны.

Лизонька! вот ты про всех пишешь, а обо мне никогда. Один раз только. Я поняла, что про меня, но не понравилось. А про кого же тогда? Это же я карамель не люблю. Скажи, про кого?

И нечего ответить.

Все так, но под матрасом умершей «мамы-садовницы»

я нашла пожелтевшие машинописные листочки – мои литинститутские стихи. Как они там оказались, ума не приложу – никогда их тебе не давала. Или ты реквизировала их на кафедре творчества?

Все так, но после ухода «садовницы»

я не то чтобы переживала, это совсем другое. Целый год было чувство, что меня выключили из розетки. Обесточили.

«Сорняки душили все, розы болели, овощные грядки пустели». Иными словами – «жаворонок смолк». А покуда не смолк, в его песенке то и дело возникали ноты вины – вины перед ушедшими, которых так безмерно любила героиня Поволоцкой. Любила, была любима, душа в душу с мамочкой жила, а виновата. Потому что тоже уходила (как все мы), хотя всегда была рядом, заботилась и принимала заботу, слушала стародавние истории, чтобы потом пересказывать их (должно быть, не по одному разу) своей единственной дочери. Не понимающей, в чем ее матери должно виниться и чего ей можно бояться.

Мне сегодня страшно, Лизонька. Ты говоришь, такой, как Ася, бояться нечего? Нет, Лизонька, страшно.

Однажды ты попросила прочесть что-нибудь из новых стихов и с особенно иронической усмешкой выслушала один, о смерти – шарящей в пещере драконьей лапе.

– Ага, ты тоже ее боишься? – и засмеялась хрипло и неприятно.

Это, разумеется, «садовница». На вопрос, что же она сказала тогда дочери, однозначно ответить нельзя. Может быть, «тоже» здесь значит «как все» с подразумеваемым «кроме меня». Может быть – «как я, хоть и стыдно в своем страхе признаться». Вопреки всей предоставленной нам информации, хочется верить во второй вариант. Как и в то, что обе ушедшие матери до конца простят своих всегда перед ними виновных дочерей. Вне зависимости от того, «хорошо» или «плохо» те себя вели. Вне зависимости от того, отдавались ли дочери все душевные силы, заветные воспоминания, родовые тайны или та довольствовалась брезгливыми окриками и ударами ремня в детстве, провоцирующим отчуждение наставительным презрением в юности и холодными разговорами на отвлеченные темы и позволением оказывать услуги во взрослой жизни.

Бестолково я написал. Антипрофессионально. Ничего не сказал ни о чарующей ажурной речи, фактурном великолепии и мастерских хитросплетениях сюжета «беседной повести» Поволоцкой, ни об отточенном (мнимо холодном) слоге, выверенной игре «скромных» символов, композиционном изяществе и жестком психологическом анализе в повести Васильковой. Да и о сопряженности человеческих судеб с неизжитой трагедией России обмолвился бегло и лишь в связи с Поволоцкой (у Васильковой тема эта тоже звучит, хоть и приглушенно, но внятно). Только не будь две сошедшихся под «новомирской» обложкой истории рассказаны «своими словами», не так бы свербили душу два нераздельных вопроса. Поймем ли мы ушедших родителей? Простят ли они нас?

15 августа