Текст книги "Стыдные подвиги (сборник)"

2

Десять лет назад мой двоюродный брат Мишка, финансовый гуру и первопроходец русской коммерции – обеспеченный, хитрый и необычайно скрытный человек, – внезапно исчез, отключив связь. Съехал с квартиры, оборвал все деловые контакты. Известный маневр: бизнесмен рубит концы, если ему грозит опасность. Задолжал, набедокурил, что-то такое. Или наоборот: разбогател столь крупно и быстро, что решил резко поменять окружение.

Он выбрал удачный момент. Президентские танки обстреливали Белый дом; деловые люди сидели по квартирам, смотрели CNN и ждали, чем все закончится. В центр Москвы не совались. Никто ничего не понимал, никто никому не верил, – верили только корреспондентам CNN.

Я не переживал за брата: в нашей семье его считали самым умным и непотопляемым.

Чуть позже, когда танки отстрелялись и уехали, меня разыскал один из товарищей легендарного родственника, имевший хорошее мягкое имя Евгений; все, однако, звали его Строителем в соответствии с профессией либо Евгешей в соответствии с особенностями натуры.

Озадаченный и даже слегка напуганный сорокалетний Евгеша Строитель, хозяин мастерской по изготовлению дверей, решеток и заборов, вполголоса сокрушался и просил совета. «Как мне быть, Мишка пропал, кто теперь будет обналичивать мои деньги? Может, ты подскажешь, к кому обратиться?»

«Знаю, – сказал я, улыбкой изобразив преуспеяние. – Обращайся ко мне».

В тот год мне с трудом удавалось изображать преуспеяние. Жил, непрерывно занимая и перезанимая. В этом смысле Евгеша оказался находкой. Он не умел говорить нет. Следовало только выбрать подходящую минуту. В обычном состоянии Евгеша был тверд, как ледниковый валун, но в момент передачи крупных денежных сумм, когда на офисном столе или на заднем сиденье машины ровными рядами раскладывались пухлые пачки, он терял контроль. В такой миг, – закончив пересчет и не теряя ни секунды, – я просил пять или десять тысяч долларов, на месяц, перекрутиться. И тут же получал желаемое.

Видимо, деньги возбуждали скромного труженика. Или, может быть, он банально самоутверждался? Когда у тебя просят в долг крупную сумму – значит, тебя считают серьезным.

Евгеша был добр – или, точнее сказать, «по-своему» добр, а сверх того – доверчив, или даже не слишком умен. Множество раз его обманывали, брали и не отдавали, и когда он понял, что я умею не только брать, но и отдавать, – проникся уважением.

Для Евгеши – как, собственно, и для меня – манипуляции с деньгами служили средством познания мира. Взял, не вернул – плохой; вернул – хороший, порядочный, дружим дальше.

Я брал несколько раз, возвращал аккуратно; так мы действовали три года.

В то время мне везло. Евгеша, первое время считавшийся одним из опорных столпов моей личной небольшой деловой империи, постепенно уменьшился в масштабе: из крупного клиента превратился в среднего, потом в мелкого. Но я продолжал его ценить. Он же не изменял себе: занимался стройкой и только стройкой. Скромно, по мелочи. Но так, может, и лучше. Спокойнее.

Я тоже давал ему работу и постепенно стал одним из главных заказчиков.

Бизнес распухал, раз в год приходилось переезжать из меньшего помещения в большее, в каждом новом офисе надо было ставить железные двери, вмуровывать сейфы и решетки. Иногда у меня случались приступы мании преследования, и тогда взамен старых, жидких решеток ставились более мощные, а следом даже пуленепробиваемые ставни. Двухсоткилограммовые сейфы выбрасывались, завозились трехсоткилограммовые. Мой кабинет, со вкусом бронированный, производил на гостей оглушительное впечатление. Особенно если учесть, что каждый второй гость вырос на фильме “Scarface”.

«Маноло: Тони, ты слишком много тратишь на безопасность!

Тони: Мне плевать! Так я крепче сплю».

Я звонил Евгеше каждые две недели. Мои заказы становились возмутительно дорогими и сложными. Например: обшить бронированными пластинами подвальное хранилище для наличности, включая пол и потолок, чтоб лихие люди не пролезли, сделав подкоп или разобрав по кирпичу стену.

Евгеша не скрывал удовлетворения.

По профессии – учитель физкультуры, крепкий, некрасивый, рано облысевший; он был мне приятен. Лысые мужчины составляют особую касту, они вынуждены относиться к себе с юмором. Вот и Евгеша Строитель приходил ко мне бодрым хохотуном, то и дело вворачивая в речь пословицы: «Лысина спереди – от большого ума, лысина сзади – от чужих подушек».

Он тоже расширял свою мастерскую, но медленно: начинал, имея под началом двоих работников, спустя три года их было пятеро, то есть коллектив увеличивался каждый год ровно на одного наемного пролетария; такие темпы казались мне смехотворными.

Иногда мы вспоминали старые времена, бессонные ночи, переживания по поводу незначительных сумм, жалких тысчонок. Я самодовольно смеялся. Евгеша тоже смеялся, но скорее из вежливости, – он не сильно разбогател на своих решетках и заборах; тысчонки свои добывал в поте лица.

Рассказывал о бывшей жене, обманом отобравшей при разводе квартиру, или о бывшем друге, пообещавшем открыть счет в швейцарском банке и сбежавшем вместе с деньгами. Я опять смеялся. Афера выглядела красиво: Евгеша вместе с другом едут прямиком в Цюрих и заходят в банк; друг, умеющий по-английски, берет у Евгеши деньги и уходит в отдельный кабинет; возвращается без денег, но с карточкой «Виза»; на карточке пробито имя Евгеши и фамилия; возникает запечатанный конверт с пин-кодом и договор с печатью; все довольны. Позже выясняется, что друг получил две карточки: одну на имя Евгеши, другую – для себя. И пока Евгеша радовался удачному помещению капитальца, друг его исчез, сняв со счета почти все деньги.

Зачем скромному изготовителю заборов и решеток счет в Швейцарии – я не спрашивал. И так было понятно, что Евгеша мыслил просто и прямолинейно. Раз есть бизнес – значит, должен быть счет в швейцарском банке.

Назвать бы его простаком, лохом – да только простак никогда не создаст с нуля успешное дело.

В очередной раз он пришел не слишком веселый. Жаловался, что заказов мало, что вокруг одно жулье и бездельники. Попросил взаймы. Хотел купить грузовик.

Я тут же выдал нужную сумму.

«Вот как бывает, – задумчиво произнес Евгеша. – Раньше ты у меня просил, теперь я у тебя… Поменялись, так сказать, местами…»

«Ничего, – ответил я, бросая взгляд на золотые часы. – Скоро опять поменяемся».

«Сплюнь», – сказал Евгеша.

Я не последовал совету, а зря.

В то лето умер мой дед. Надгробный камень покупали в Москве, и я заплатил Евгеше, чтобы он отвез гранитный валун в родовую деревню на том самом грузовике.

Через два месяца меня посадили в следственный изолятор.

Через пять лет мы снова встретились. Внешне Евгеша Строитель совсем не изменился, даже не пополнел. Платил зарплату четверым сварщикам и пятерым разнорабочим. Быстро подсчитав в уме, я понял, что все это время темпы восхождения оставались неизменными: один человек в год. А когда их стало девять, пришлось и прораба нанимать.

То есть, говорил Евгеша, наливая мне хорошего молдавского коньяку, если девять человек работают на десятого, то еще нужен одиннадцатый, который сам не работает, но контролирует и стережет.

Конечно, его внутренняя метаморфоза была очевидна: уверенный в себе, Евгеша то и дело выхватывал телефон и грубо материл собеседника – наверное, того самого прораба. Шутки насчет безволосой головы тоже стали другими. «А тебе, лысый, я телефон не скажу!» – процитировав эту фразу из рекламного ролика клиники “Real Trans Hair”, Евгеша нетрезво хмыкнул и добавил, что люди из упомянутой клиники – жлобы; за пересадку волос просят сорок тысяч долларов.

Я задумался. Понимать бизнесменов надо уметь. Я умел. Евгешина фраза означала: 1. у него есть сорок тысяч долларов; 2. эти сорок тысяч – не последние, раз человек подумывает о пересадке волос; 3. Евгеша переживает насчет внешности, хочет нравиться женщинам, – заимел то есть вкус к жизни.

А вкус к жизни – о, это очень важно. Работаешь десять лет, проклиная себя и весь мир, учишься на ходу, суетишься, налаживаешь, считаешь и пересчитываешь, успокаиваешь недовольную жену, выкраиваешь на детей, жрешь раз в день какую-нибудь бесконечную курицу с макаронами, если есть курица, или макароны без курицы, и вдруг понимаешь, что – вот, победил, можно есть рыбу и стейки, и отдыхать по воскресеньям, и ходить в кино, и съездить в Арабские Эмираты. Приобрести костюм и галстук, помочь другу, дать тестю денег на операцию по удалению почечного камня, устроить дочь в художественную школу, – а впоследствии даже задуматься о пересадке волос с затылочной части на лобную.

Евгеша был в порядке. Показал фотографии с верблюдами и пирамидами. Звонко щелкнул недавно вставленными зубами.

База его – офис и двор, заваленный полосами и лоскутами металла, тавром, двутавром и прочими стальными полуфабрикатами, – располагалась в особенном месте, в парикмахерском училище; когда-то здесь получила диплом моя жена. Повсюду пахло лаком для волос, слышался смех и крики начинающих куаферов, бродили девочки с волосами, выкрашенными в цвета, несуществующие в природе.

Хитрый Евгеша бесплатно (или с большой скидкой) делал здесь ремонты, красил полы, вставлял стекла и в обмен имел в распоряжении обширную территорию на задах.

Прямо под окном его маленького кабинетика стояли в ряд три авто: новенькая японская малолитражка, огромный автокран и – третьим в ряду – тот самый грузовичок. Теперь потрепанный и ржавенький. Чуть перекошенный даже.

«До сих пор жив», – сказал я, ища в себе ностальгию и не находя ее.

«Покупай, – небрежно сказал Строитель. – Тебе отдам дешево. Хочешь работать – садись за руль и работай».

Я не сомневался ни секунды. Пять лет назад я без дискуссий вытащил из кармана пять тысяч долларов, чтобы грузовик кормил моего приятеля, – теперь я без дискуссий вытащил из кармана триста долларов, и тот же самый грузовик стал кормить меня.

К черту дискуссии – лучшие покупки совершаются не глядя.

Грузовик оказался полумертвым, он хрустел, скрипел и дрожал. Все, что могло подтекать, подтекало. Все, что могло рассохнуться и треснуть, – треснуло и рассохлось. Я призвал в партнеры сидевшего без работы Сашу Моряка, – тот пришел в восторг и за три недели при помощи набора ключей и ящика водки привел покупку в божеский вид.

Обмыли по всем правилам: разбив об колесо бутылку пива.

Увидев грузовик, жена долго смеялась.

«Садись, – предложил я. – Прокачу».

«Ты с ума сошел, – ответила Ирма. – Вдруг меня кто-нибудь увидит?»

«Как хочешь», – сказал я.

И уехал, распевая старую песню:

 
Прокати нас, Ванюша, на тракторе,
До околицы нас прокати.
 

3

Имея дело с легковой машиной, надо непрерывно заботиться о ее внешнем виде. Мелкая царапина – неприятность. Ржавчина – драма. Вмятина – едва не трагедия.

Повредив полированный бок своего седана, гражданин два дня пьет от горя; на третий день опустошает семейную кассу и спешит в автосервис.

Но если ты имеешь грузовик, – тебе глубоко наплевать, как он выглядит. Грузовой автомобиль создан, чтобы работать. Мыть его желательно, но не обязательно. Чистить кабину внутри – бессмысленно и глупо. Грузовик – это не средство передвижения, а пресс для выжимания денег из окружающей действительности.

Когда мы с Моряком обнаружили, что капот проржавел насквозь, в самом видном месте, прямо под эмблемой завода-изготовителя, – мы взяли кусок газеты, сложили в несколько раз, обильно покрыли клеем и налепили поверх. Замазали масляной краской. Кто не знает – это называется папье-маше.

Когда перестала закрываться дверь, – Моряк приобрел в скобяном магазине массивные петли, насмерть прикрутил их болтами и на ночь вешал амбарный замок.

Трещины на лобовом стекле заклеивались прозрачным скотчем, само стекло по периметру мы надежно укрепили пластилином, реквизированным мною у собственного сына.

Сын не возражал – когда я катал его, парень приходил в восторг. Я научил его выплевывать жвачку на крыши проезжающих мимо шикарных внедорожников. Не из хулиганства – из классовой неприязни.

«Газель» – высокий и просторный грузовик; пилотируя его, чувствуешь себя королем мира.

Дорожные инспекторы не останавливали нас никогда. По машине было видно, что сидящие внутри ни копья не отдадут без боя.

Кузов превратился в клоаку: мы возили цемент и песок, кирпич и щебень, картофель и морковь, металлолом и доски, строительный и бытовой мусор.

Делать деньги на мусоре – фокус, известный во всем мире. В Италии и Америке этим занимается мафия. Мы с Моряком были сами себе мафия. Вывезти кубометр мусора из Москвы, свалить где-нибудь в овраге – тысяча рублей. Гадкий, жалкий, убогий бизнес, – однако наши семьи были сыты.

И еще: если ты имеешь грузовик – грузовик имеет тебя, и однажды ты обнаруживаешь, что провонял маслом, и твои руки черны, и держатся немного на отлете, локтями наружу, поскольку ты привык крутить-вращать большой тяжелый руль, и в карманах брякают, вместе с медной мелочью, разнообразные гайки-шайбы, и зубы желты от табака, потому что не бывает такого, чтобы человек водил грузовик и не курил. И левый локоть уже в апреле покрыт загаром. Иногда и левая щека тоже.

Но все же владеть грузовиком – это круто. Я заходил в чужой офис, приезжал в гости в чужой загородный дом, смотрел на диван, который надо было выбросить, или на железные ворота, которые требовали починки, или на любой другой крупногабаритный хлам – и небрежно произносил: «Могу помочь… У меня есть “Газель”…»

Грузовик увеличивал мой масштаб. Глядя на нечто большое и тяжелое – допустим, на железнодорожную шпалу, – я думал только о том, поместится ли она в кузов.

Даже супруга, вечерами заставлявшая меня вычищать мазут из-под ногтей, в беседах с приятельницами обязательно сообщала, что у мужа есть «Газель».

Грузовик никогда не даст тебе умереть с голоду. Просто поставь его там, где живешь, во дворе многоквартирного дома: два или три раза в неделю обязательно подойдет кто-то из соседей. Помоги отвезти шкаф, холодильник, бревно.

Грузовик никогда не даст тебе разбогатеть. Он ломается. Он жрет топливо, у него аппетит перезревшей провинциальной девушки, месяц назад удачно вышедшей замуж.

Наконец главное: грузовик отнимет твои мозги. Вращая баранку с утра до ночи, потея в пробках, переживая о том, как бы не закипеть и не заглохнуть, ты деградируешь. Несколько месяцев – и вот ты уже не человек, а нажиматель педалей. Ты приходишь домой, валишься с ног и засыпаешь мертвым сном. Сутулый шоферюга, водила, асфальтовый зомби.

Деньги всегда есть. На бензин, на хлеб, на колбасу, на пиво. Но ты привыкаешь существовать на этом несложном уровне бензин-хлеб-колбаса-пиво, кормилица ездит, все в порядке, можно жить.

4

До появления в моей жизни грузовика я не подозревал, какое количество роялей, кроватей, шифоньеров, стиральных машин и прочего крупногабаритного барахла перемещается из магазинов в квартиры, из квартир на дачи, оттуда на мусорные свалки.

Кадки с пальмами. Барабанные установки. Тренажеры для избавления от жировой массы и наращивания мускульной. Мотоциклы обычные и водные. Мопеды и скутеры. Рентгеновские аппараты. Картины маслом. Чугунные ванны. Зубоврачебные и гинекологические кресла. Статуи древнегреческих и индуистских богов. Бюсты Владимира Ильича Ленина. Зеркала в багетах. Корабельные якоря. Арфы. Мраморные и гранитные столы.

Вещи. Скарб. Имущество. Добро.

Банки вовсю раздавали кредиты. Часть граждан – в основном сотрудники этих же банков – разбогатела. Другая часть предполагала разбогатеть в самом ближайшем будущем.

Давали всем, кроме ранее судимых.

Я был ранее судимый, мне не давали.

Каждая вторая хозяйка рванула в магазин, покупать новую стиральную машину. Старая выбрасывалась (вариант: отвозилась бабушке).

Солидные отцы семейств желали смотреть на мир через новые окна в надежных пластиковых переплетах. Старые окна выбрасывались.

Молодожены хотели любить друг друга на новых кроватях. Старые выбрасывались.

Повсюду вещи пришли в движение. Бедолага-шкаф, за четверть века вросший в пол, уверенный в своем будущем, вдруг вырывался с корнем, – и его, несчастного и шокированного, везли умирать на свалку.

Как правило, репатриированное барахло относилось к эпохе позднего застоя. Брежневские мебеля простояли в квартирах все девяностые годы, пока обладатели квартир учились сводить концы с концами. Но времена изменились, и колоссальная масса полированного дерева, вопия о пощаде, перемещалась в утиль.

Это был великий исход.

Утюги, кофеварки, кастрюли, чайники – легкая пехота – попали под удар первыми и были разгромлены еще до наступления нового века. Телевизоры оказали отчаянное сопротивление. Выпуклые экраны уступили позиции плоским экранам, но те не смогли удержать преимущества и пали под натиском жидкокристаллических панелей, а те, в свою очередь, капитулировали перед плазменными. Плазменные наслаждались победой до тех пор, пока технология их изготовления не была объявлена тупиковой, и вот из глубокого тыла вернулись телевизоры на жидких кристаллах, чтобы одержать окончательную викторию.

Повсюду слышался грохот: граждане великой страны сражались за быт. Продавцы вкрадчиво нашептывали, клерки элегантно шлепали печати на кредитные договора, грузчики пыхтели и матерились, наманикюренные пальцы секретарш стучали по клавишам калькуляторов. А такие как я и Моряк – обладатели собственного грузового автотранспорта, – без сна и отдыха утюжили дороги Москвы.

Легионы малайцев и граждан Китайской Народной Республики произвели на свет тысячи квадратных километров микросхем. Сотни тысяч тонн пластмассы и металла ушли на изготовление корпусов для тостеров, микроволновых печей, электроплит, кондиционеров, музыкальных установок, видеопроигрывателей, игровых приставок, проводных и беспроводных телефонов. Чудовищные монбланы картона, целлофана, пенопласта превратились в ярко раскрашенные упаковки.

Над крупными городами, где люди имели работу и деньги, повис дым битвы за имущество.

Те, кто был в Америке и Европе, рассказывали удивительное: во многих странах есть обычай продавать старые вещи. Добропорядочные бюргеры выставляют ненужные предметы на крыльцо, или даже на обочину дороги. На бумажке пишут цену. Просят сущие гроши. Зачем выбрасывать чайник, если он может найти себе нового благодарного владельца? Вдруг у кого-то нет тридцати евро для покупки нового пылесоса, но есть пять евро, чтоб заполучить старый?

Однако люди моей страны не имели культуры собственничества. Новое купил, старое выбросил, зачем усложнять?

Если нельзя купить, можно и нужно украсть, это тоже часть культуры моего богоспасаемого народа. Разумеется, грузовик давал огромные возможности для обделывания лихих дел. Можно прожить всю жизнь, подбирая в подмосковных дворах и по обочинам проселков черный и цветной металл. Но мы с Моряком решили до такого не опускаться.

Однажды, в голодный месяц, Моряк решил оскоромиться и украсть трехсоткилограммовый – размером с теленка – электродвигатель, имевший внутри себя множество деталей, изготовленных из чистой меди. Ценный предмет покоился в кустах, на одном из окраинных пустырей, обвязанный тросами и замаскированный ветками. То есть агрегат уже был кем-то украден и подготовлен для дальнейшей транспортировки. Моряк взял с собой родственника и поздним вечером выехал на дело.

«Еду, – рассказывал он. – Меня обгоняет фургон, номер – 117. Сплюнул, рулю прежним курсом. Навстречу другая тачка, номер – 117. Опять сплюнул. Закуриваю, решаю не сворачивать. Вижу третьего – та же песня! Нет уж, думаю, хрена лысого я дальше поеду… Остановился, опять покурил – развернул оглобли».

Я кивнул.

Сто семнадцать – номер тюремной камеры, где я и он просидели два года.

5

На второй год такой жизни Моряк – в нашем тандеме он числился рулевым, а также старпомом, боцманом, механиком и штурманом – со свойственной ему нецензурной прямотой объявил, что мотор скоро умрет и его надо менять.

Отечественный автопром предлагал к продаже современные двигатели «Штерн» с электронной системой зажигания. Новинка стоила огромных денег. Сели думать, как быть. Купить дорогостоящий мотор – значило минимум на год связать свою жизнь с грузоперевозками. А я уже не хотел.

Он полюбил меня, грузовик. Он влез в мой быт, он сидел четвертым за моим семейным столом: я, жена, сын – и ржавый, поскрипывающий, лязгающий чудо-аппарат производства Горьковского автозавода. Он претендовал на долю в семейной кассе, он капризничал.

Он, сука, надоел.

Моряк зашел еще дальше. Он установил с грузовиком интимные отношения. Он разговаривал с ним, бил его по морде, гладил, хвалил, уговаривал. Возможно, даже целовал. Ссорился и мирился. Он дарил ему новые фары. Спал в нем. Развивал скорость, не предусмотренную техническим паспортом. Вместо положенных полутора тонн нагружал две.

Иногда мне было страшно. Вдруг увязну, вдруг это надолго? Тяжелая грязная работа за совсем небольшие деньги. Без шансов на лучшее.

Иногда мне было стыдно. Когда-то я думал, что физический труд оставляет голову свободной. Днем пилишь доски – вечером учишь английский язык, сочиняешь песни и стихи, читаешь Пруста, Мамар-дашвили и Сергея Булгакова.

Ни хрена.

Физический труд пожирает тебя. Работать руками в свое удовольствие можно только два, три часа в сутки. Так великий Менделеев, утомившись формулами, изготавливал чемоданы. Если бы гениальный химик делал их с восьми утра до семи вечера – черта с два придумал бы он свою периодическую таблицу.

В списке тяжелых работ шоферская – на первом месте. Каменщик может устроить перекур. Землекоп – втыкать лопату на половину штыка. Шоферу хуже: он обречен манипулировать рычагами в темпе, навязанном извне. Если дорога свободна – он едет. Если пробка – стоит и ждет. Дорога диктует последовательность действий, делает рабом.

Дураки полагают, что шофер свободен. «Сел, поехал, ночь-полночь», – пел Высоцкий. Он ошибался, работу шофера нельзя поэтизировать. Глупо воспевать процесс сращивания живого мыслящего существа с механизмом. Духовная жизнь водителя грузовика сводится к прослушиванию блатных песенок. Три аккорда, в припеве – четыре.

Моряк понял это позже меня.

Мы сели, подсчитали. Думать уже почти разучились, но считать еще могли. Наш калькулятор хранился в кабине: пыльный, черный, липкий, с полустертыми цифрами. По всем выкладкам новый двигатель должен был окупить себя за два месяца.

Мотор был мощным, – вставленный в грузовик, он легко разгонял ржавую колымагу до ста двадцати километров. Он работал как часы и легко заводился в любой мороз. Моряк наслаждался: впервые за многие месяцы я видел его довольным, почти счастливым.

Однажды он сел за руль в шесть утра, сделал длинный тяжелый рейс из одного конца Москвы в другой, весь день по снегу и льду, потом взял еще один заказ: отвезти за город, на чужой дачный участок, три старых бордюрных камня и там разгрузить, сбросив на землю возле забора с нужным номером. Один бордюрный камень весил восемьдесят килограммов, – Моряк решил сделать все в одиночку.

На обратном пути уснул. Шоферский полуобморок. Железнодорожный переезд без шлагбаума, с одним только семафором; Моряк не увидел ни красного сигнала, ни поезда, надвигающегося сбоку. Когда понял – среагировал как смог. Успел, повезло. Остался жив.