Текст книги "Стыдные подвиги (сборник)"

Яшка

1

Старуха умерла, он это сразу понял. Еще до того, как подлетел к окну. Створка была сдвинута в глубину квартиры на большее расстояние, чем обычно; из щели пахло смертью.

Яшке исполнилось десять месяцев, он достаточно пожил на свете и хорошо знал, как пахнет смерть. На самом деле в первые часы у нее нет никакого запаха, и запахом смерти обычно считается отсутствие запаха жизни; вчера старуха пахла, как все пожилые люди, – гнилыми зубами, гречневой кашей, – а теперь запахи исчезли, оставив после себя пустое место, как бы дыру, ничем не заполненную, и Яшка, немного напуганный, на всякий случай сделал над окном контрольную петлю. Вдруг и его убьет то, что убило старуху?

Потом голод пересилил, и он решился. Прыгнул на фанерку, подбежал к стеклу и увидел: старуха умерла, лежит на кровати, лицом вверх, торчит маленький острый нос, волосы на черепе изжелта-серые, редкие, а вокруг – несколько мужчин и женщин, живых, они медленно ходят по комнате, трогают вещи, тихо переговариваются.

На мертвую старуху они не глядели, на Яшку – тоже.

Он привык, что люди не смотрят; люди есть люди, они ничего не видят вокруг себя. Слишком слабое зрение.

Люди принадлежали к стае мертвой старухи. Они одинаково сутулились, у них были одинаковые руки и одинаковые ухмылки.

Яшка уважал людей и немного презирал. Как не умеющих летать. Но людям и не нужно уметь летать. Да, они тяжелые и медленные, – зато голова расположена высоко и любая опасность видна издалека. Увидел – убежал. Или, допустим, отогнал врага криком. Люди хорошо умеют пугать криком. Старуха – когда была жива – часто кричала на своего ручного зверя. Зверь сидел с той стороны стекла и внимательно наблюдал за Яшкой и его друзьями, азартно погружающими клювы в хлеб; внимательность зверя была специальная, нехорошая, и когда старуха кричала – он уходил медленно, нехотя. Опасный зверь, умный и хитрый, но ленивый. Потому что сытый.

Ленивых и сытых зверей Яшка не боялся. Ленивых и сытых никто не боится. А Яшка всегда был голодный и поэтому отважный.

Теперь старуха померла. Пропало хлебное место, самое сытное, лучшее.

Скверная новость в начале зимы.

Он изучил фанерку, разгреб снег и попробовал отбить несколько старых, примерзших кусков хлеба, – но они давно обратились в камни и даже запах утратили. Фанерка, привязанная к оконной раме двумя ржавыми проволоками и еще вчера считавшаяся главным хлебным местом в районе, сейчас была пуста, холодна и бессмысленна, а старуха, каждое утро кидавшая на нее огромные мягкие куски хлеба, лежала мертвая.

Наверное, в ее кормушку тоже кто-то не положил вовремя нужного куска, и вот она померла.

Ничего не поделаешь, все умирают. Людям вообще грех жаловаться – они живут очень долго, в пятнадцать раз дольше воробьев, и умирают, наверное, с облегчением, ибо жизнь их слишком сложна и тяжела. Ни за что на свете Яшка не поменялся бы местами с человеком. Даже сейчас, зимой, когда снег обжигает кожу на ногах и есть хочется невыносимо.

Еще раз пробежавшись по фанерке, Яшка забыл о старухе и стал думать о себе. Что делать? Если он сегодня не поест, то завтра сильно ослабеет, а к вечеру погибнет. Или, может, не дотянет и до вечера в таком холоде, на таком ветру да в метель, когда приходится на лету расталкивать лбом снежинки и непрерывно моргать третьим веком; а третье веко не добавляет зрению остроты.

Он огляделся, выбрал дерево, на дереве – удобную ветку и спустя три секунды уже вцепился когтями в холодную кору.

Вторым хлебным местом во дворе считались мусорные баки, но чтоб пожрать из бака, надо было вылетать затемно, в самую стужу, вместе со всеми. Ждать, когда дворник выкатит на тротуар железные емкости и начнет опрокидывать их в чрево огромной, отвратительно пахнущей машины (почему-то все машины людей издают неестественные грубые звуки и всегда дурно пахнут). Пока водитель машины и дворник перекуривают, можно улучить момент и залезть в бак, а лучше – в самую машину, и гарантировано насытиться. Металлические недра механизма содержат столько еды, что Яшке и всей его стае хватит до конца дней земных. Там и хлеб всех разновидностей, любого цвета и помола, и рис, и овес, и гречиха, и кукурузные хлопья даже. Но машина очень опасна: ее заманчивое содержимое постоянно перемешивается, – залезть нетрудно, но вот обратно можно и не выбраться. Или – еще страшнее, попасть в историю, как Худой.

В начале осени Худой забрался в мусорный бак и угодил боком в краску. Перья склеились; Худой много часов пытался привести себя в приличный вид, но в итоге ничего не отчистил, взлететь не смог, всю ночь бегал по двору, словно какая-нибудь курица, а утром его, обессилевшего, сожрал зверь. Вся стая сидела на дереве и орала от ужаса. Зверь сломал Худому шею и потом долго урчал и хрустел костями, оставил только перья, а еще через полчаса ветер и перья унес, и от Худого, неглупого и ловкого воробья, за три года родившего больше двадцати сыновей и дочерей, совсем ничего не осталось.

Конечно, орала не вся стая, а только молодняк: птенцы, родившиеся в июле. А Яшка родился в апреле и уже знал, что на самом деле Худой умер еще до того, как зверь стал рвать его тело, – быстрой и легкой воробьиной смертью, от разрыва сердца.

Яшка переступил ногами. Холодно. Хочется есть. Хоть что-нибудь, хоть мерзлую ягоду. Или даже картофелину.

В окнах зажигают свет. Кое-где под форточками висят полиэтиленовые пакеты и старые сетчатые кошелки, – в них люди зимой хранят еду, но это их еда, человеческая, она не подходит Яшке. Люди вывешивают на мороз главным образом мясо. Иногда Яшка видит в свисающих кошелках мертвых куриц, и чувствует страх и гнев. Но смутно. Настоящий, жаркий гнев – когда забываешь себя – приходит только во время драки.

Яшка дрался всю осень, но гнезда себе так и не отвоевал. Строить новое – надо искать место, а где его найти в городе, меж сотен гладких вертикальных стен, где нет ни щелей, ни карнизов? Выход один: драться. Осенью он дрался только за гнездо, потом пришла зима, плохое, голодное время, когда ты готов ударить собрата ради черствой черной корки и в ответ получить клювом в глаз или в шею, и все это на глазах у самок, у невест. А бывает – и самку ударишь. Когда шесть часов не ел – становишься бешеный и беспощадный, себя не контролируешь, сначала бьешь и только потом смотришь, кому кровь пустил. А если не ел десять часов, – то все еще хуже: и до удара не смотришь, и после не смотришь, хватаешь хлеб и уходишь стремглав, слышишь за спиной крики своих же братьев и сестер – «подожди, поделись, мы тоже хотим», – но не останавливаешься и не делишься, кидаешь кусок на ближайшую ровную поверхность и рвешь, и пихаешь в глотку, сколько успеешь, пока остальные не обступят, не выхватят из-под носа.

Но в стае все сурово: сегодня ты ей в глаз целишься, а через два месяца, в феврале, она тебе жена.

Яшка высмотрел другую ветку, на этом же дереве, но повыше, перепрыгнул, снова огляделся.

Очень хочется хлеба. Любого. Надо уходить из этого двора, выбираться на улицу, к магазинам, к ларькам, – туда, где пахнет бензином, где бегают звери, где люди в железных сарайчиках жарят куриц.

Яшка прыгает, опирается крыльями на ледяной воздух, подруливает хвостом и летит меж домов. Дальше, за углом, – дорога, множество машин, суета, грязь, вход в метро, пятна света, – и вот его ноздрей достигает ненавистный запах.

Много есть дурных запахов на свете, но этот много хуже всех остальных, это не смерть пахнет, а большая беда, катастрофа, вечная мировая несправедливость.

Что может быть ужаснее запаха жареной курицы? Что может быть кощунственнее вида ее трупа, лишенного перьев, лоснящегося, коричневого, – мертвые обезглавленные тела, нанизанные на железные шпаги, медленно вращаются за стеклом для услады взоров спешащих мимо человеков; вот один останавливается, покупает и ест, тут же, и пар идет от разрываемой жирными пальцами птичьей плоти, и Яшка видит бледные кости, такие же, как у него, только вдесятеро больше.

Вот судьба тех, кто не летает. Жалкая, куриная. Отрубят голову, отрубят ноги, обдерут перья и поджарят.

А Яшка – воробей, он умеет пронзать собою твердое пространство и подниматься высоко в небо, его никогда не поймают, не проткнут железом и не выставят, голого, на всеобщее обозрение.

2

Здесь его настигает, наконец, вся стая. И Хромой, и Старик, и Бестолковый, и Одноглазый, и матери их, и отцы, и братья, двоюродные и семиюродные, всего под сотню душ. Крики, суета, Яшка привычно вклинивается, видит сразу десяток потенциальных невест, но думает не о невестах. Он боится умереть. Все зимой боятся умереть, все ищут хлеб, кто в стае, кто – сам по себе, как Яшка; но даже когда он сам по себе – он все равно чувствует своих, они рядом, в двух, трех минутах полета; и ночует он всегда только в стае, так безопаснее.

Между тем железный сарай с поджаренными птичьими трупами считается популярным хлебным местом, и не только стая Яшки прилетает сюда по утрам. Если хочешь жить, – можешь перетерпеть и отвратительный запах надругательства над телом птицы.

Человек, поедавший жареную курицу, уходит, завернув остатки пиршества в промасленную бумагу, ничего не оставив после себя, но его сменяет другой, жующий кусок вареного мясного фарша, забитого в прозрачную кишку, называется – «сосиска в тесте»; мяса в том фарше нет совсем, есть только особый порошок с запахом мяса, и Яшка это понимает, но думает не о мясе, а о тесте. Любители сосисок в тесте почти всегда оставляют недоеденным край белой булки, и вот уже Хромой и Одноглазый прыгают рядом, ожидая момента, а Бестолковый занимает позицию чуть дальше, а Старик – самый опытный – подходит совсем близко и нагло требует от человека поделиться.

Старик много раз показывал этот опасный фокус: оказывается, иногда люди понимают птичий язык, и если попросить, громко и настойчиво, – можно получить от щедрот людских такой кусок, что не сумеешь ни съесть, ни утащить.

Человек глотает сосиску, движения его рук, его губ и челюсти медленны и нерациональны, более того – он ест на виду у прочих членов своей стаи; мимо проходят десятки других человеков, любой может выхватить пищу и быстро затолкать в себя, и убежать – однако пожиратель сосиски беспечен; жует не спеша и не оглядываясь. Среди людей, как и среди воробьев, тоже есть свои бестолковые, думает Яшка, и в три прыжка занимает позицию рядом с Хромым и Одноглазым.

Старик опять кричит, так громко, как только может кричать голодный воробей: напрягая силы, вытягивая шею и хвост.

– Дай хлеба! Поделись!

Стая издает крик изумления. Получилось. Остаток булки летит прямо на ледяной серый асфальт. Подарок тут же разрывают на части, в пятнадцать клювов, причем Старику перепадает жалкая корка, а Бестолковому, наоборот, самая большая и мягкая часть. Бестолковым всегда везет. Яшка подскакивает, но не успевает: Бестолковый уже почти все съел, а недоеденное подхватил и рванул прочь, изо всех сил работая крыльями. Яшка решает не гнаться, не расходовать силы. Он снова взмывает и устраивается выше всех: на козырьке вестибюля метро.

Человеческая стая бесчисленна. Сплошной поток втекает в подземелье. Все на одно лицо, не то, что воробьи. Над головами белый пар от дыхания. Люди страдают от холода много сильнее птиц, они не имеют перьев и вынуждены защищать кожу кусками тканей. Но все равно – Яшка уважает людей. В их жизнь вникнуть невозможно, да и незачем, люди живут отдельно от воробьев и не учитывают их интересов. Они – хозяева хлеба, они могут себе позволить многое. Обычно, если человек кидает хлеб на землю, он действует вовсе не для пользы птиц, а просто – избавляется от обузы. Люди часто берут кусок, который не могут съесть.

У Яшки и его братьев все иначе. Есть хочется всегда, особенно зимой, и Яшка, как бы ни наедался, спустя два часа опять страдает от голода.

Традиционный человеческий кусок хлеба в несколько раз больше воробья. Однажды в ранней юности Яшка видел, как люди выгружали хлеб из машины: многие сотни кусков, белые, серые, черные, всевозможных форм и размеров. Зрелище заворожило Яшку, всерьез напугало и навсегда осело в памяти. Еда была огромна и разнообразна, Яшка мог умереть, придавленный одною лишь буханкой хлеба.

В детстве мать и отец кормили Яшку насекомыми. То время прошло, и родители больше не интересуются жизнью сына: вырастили, отправили в первый полет – до свиданья, парень. Теперь питайся хлебом, сам ищи его. Хлеб – всюду. Только не забудь, что он принадлежит людям. Меж хлебом и воробьем всегда находится человек или созданная его руками преграда. Привыкай к человеку, изучи человека – и получишь хлеб.

Яшка вроде бы сразу все понял, научился, привык, поведение людей не казалось ему сложным; жизнь была легка, стая ночевала в ветвях какой-нибудь березы или клена, а днем – разлетались кто куда, у Старика были свои хлебные места, у Одноглазого – свои, Хромой и его обширное семейство подъедались у супермаркета, родители Яшки – возле рынка, сам же Яшка предпочитал на бреющем изучать скверы, где после обеда собиралась человеческая молодежь с огромными флягами пива; а где пиво – там и сухарики, это знает каждый воробей. Можно было устроить пиршество возле любой лавки. Однажды Яшка по неопытности объелся соленых сухариков так, что целый день не вылезал из лужи, в горле и желудке горело, – выпил столько воды, что едва не подох. А еще были чипсы, и вареная кукуруза, и семечки подсолнечника, и арбузные, и дынные, и тыквенные, и даже конопляные. Яшка наблюдал за людьми и однажды понял, что люди – хозяева хлеба – вообще не считают его за еду. Хлеб для них – нечто вроде забавы.

Для Яшки – жизнь, а им – пустяк, развлечение.

Сложные, сильные существа, люди. Многое умеют. Но летать не умеют, совсем.

Летом, на сытый желудок, летать хорошо. Воздух поднимается вверх от горячего асфальта: лови волну, загребай крыльями и наслаждайся. Человеку не понять.

Но вдруг это все кончилось. Асфальт остыл, листва высохла, опала, и постепенно люди совсем перестали приходить в скверы и парки. Исчезли сухарики, и семечки, и чипсы. Похолодало. Каждый день менялось давление и влажность, воздух стал менее удобен для полетов. Однажды Яшка проснулся в совершенно незнакомом, черно-белом мире и закричал от страха. Белое одеяло накрыло землю. Яшка точно знал, что повсюду под снегом лежит хлеб, но запах хлеба не пробивался через белый саван. В тот день Яшка впервые не поел и заснул голодный, а наутро ощутил слабость и страх.

С тех пор, уже третий месяц подряд, Яшка жил в слабости и страхе, а к голоду привык.

В бледном небе – дым. Это люди включили свои машины и механизмы, начинают свои сложные занятия.

Одноглазый взлетает над человеческими головами, кричит что-то, делает широкий круг. Только что поел, сил прибавилось, может себе позволить красивые виражи. Опустился на козырек рядом с Яшкой.

– Не сиди здесь, – сказал он. – Теперь тут сижу я. И если увижу хлеб – это будет мой хлеб, а не твой.

Одноглазый всегда был злым и грубым. Драться с ним не хочется. Одноглазый только что поел, и сил у него больше. Но у Яшки есть свое преимущество: оба его глаза целы, и хлеб он наверняка увидит раньше, а там – кто быстрее успеет. Одноглазый поел, и он тяжелее, а Яшка голоден и не хочет умирать, – еще неизвестно, кто быстрее долетит до еды.

Теперь уже третья птица прилетает на крышу вестибюля – молоденькая самочка, Яшка косится на нее и поднимает клюв, чтобы женщина рассмотрела великолепное черное пятно на его шее. Расправляет крылья, показывая, какие они красивые и ухоженные. Но Одноглазый все портит. Он старше Яшки, он уже четыре года женат, у него десятки детей и внуков, и он без церемоний кричит самке, чтобы она убиралась. Женатые всегда грубо себя ведут с молодыми самками.

Однако приходится признать, что Одноглазый, с чужими женами и дочерьми грубый, о собственной второй половине заботится так, что другим завидно. Супруга его обычно питается наравне со всеми, зато спит в удобном гнезде, расположенном в глубокой щели меж металлическими сараями, где люди хранят свои машины. Яшка хотел бы иметь такое безопасное и просторное гнездо. Когда жена Одноглазого высиживает потомство, муж целыми днями носится по дворам, и первый найденный кусок всегда тащит домой, а после того как вылупляются птенцы, с изумительной ловкостью ловит мух и комаров.

Вспомнив о мухах, комарах и прочем детском питании, Яшка испытал момент невыносимой тоски.

Поговаривали, что Одноглазого изувечили именно в драке за самку. У воробьев с этим строго, не как у людей: жену выбираешь один раз на всю жизнь, и Одноглазый выбрал маленькую, спокойную, такие очень ценятся: маленькую проще прокормить, когда она сидит на яйцах. Когда Яшка размышляет о женитьбе, он тоже мечтает выбрать маленькую жену.

Но сейчас ему не до брачных игр.

Вдоль широкой гудящей улицы прокатился ледяной ветер, залез под перья, обжег ноги, глаза.

Худо, холодно, голодно, страшно.

Очень хочется жить.

Одноглазый опять закричал на самочку, и та, испуганная, торопливо прыгнула с козырька и улетела, напоследок издав крик обиды. Яшка хотел ответить, как-нибудь оправдаться, дать понять, что он – сам по себе и находится рядом с бесцеремонным женатым мужланом только по необходимости. Но в итоге решил промолчать. Зимнее утро – не лучшее время для джентльменских заявлений. Самочка никуда не денется. Помрет – жаль будет, однако таких, как она, в стае еще три десятка. А ему, Яшке, сейчас лучше побыть рядом с тем, кто умен и опытен. Одноглазый тоже, как и Яшка, предпочитает искать хлебные места в одиночку, а к стае присоединяется только изредка. Одноглазый уверен в себе и независим.

Яшка ловко сделал вид, что смотрит вниз, на людей, на их руки и рты, а сам стал наблюдать за своим соседом.

Конечно они двое – умнее остальных. Не зря же оба взлетели на козырек. Одноглазый не просто умен, он еще и хитер, он делает вид, что осматривает округу, а на самом деле ждет момента, чтобы незаметно отделиться от остальных и исчезнуть. Его голова неподвижна; Одноглазый не высматривает хлеб, понял Яшка, он просто ждет. Может, даже решил подремать. Ему хорошо, он только что поел, теперь не грех и подремать несколько минут, чтоб сил прибавилось…

3

Когда Одноглазый снялся, Яшка припустил следом. Одноглазый знал хлебное место, это было видно по его полету. Главное – не отстать. Одноглазый сильнее, он взрослый, он не суетится; он летит по простой и удобной траектории, сначала планирует почти до земли, потом сильно отталкивается крыльями и взмывает вверх, и садится на заранее облюбованной площадке. Сильный, осторожный, сообразительный мужчина, ни одного лишнего движения, в каждом повороте хвостовых перьев – целеустремленность и спокойствие. Очень хорошо, решил Яшка, я тоже не фраер, я правильно сделал, что увязался. Кто-кто, а уж Одноглазый всегда точно знает, что делает.

Спустя минуту они устроились на ветке, отдохнуть.

– Холодно, – сказал Яшка, чтобы не молчать.

– Пошел отсюда, – угрожающе произнес Одноглазый. – Уходи. А то я ударю тебя.

– Нет, – ответил Яшка. – Если ты ударишь меня, я тоже ударю. В ответ.

Одноглазый помолчал, потом заметил тоном ниже:

– Черт с тобой. Если мы начнем драться – потеряем силы. Не долетим до места. И умрем.

– Я не хочу умирать, – сказал Яшка.

– Дурак, – пробормотал Одноглазый. – Никто не хочет умирать. Но все равно, уходи.

– Нет.

С ветки – на забор, с забора – на провод, с провода – на крышу. Крыш в городе много, они безопасны, но хлеба там нет. Для опытного воробья всякая крыша – не более чем перевалочный пункт. Хлеб – внизу, возле людей.

Заборов тоже много, разных: деревянных, металлических, пластмассовых. Это чисто человеческий обычай – городить заборы, с помощью заборов люди упорядочивают свою жизнь. Наверное, умея летать, они и небо перегородили бы. Понастроили бы стен, калиток, изгородей, они без этого не могут.

Яшка быстро устал. Постепенно вокруг стали мелькать незнакомые, а оттого смутно враждебные дворы и переулки. В одном месте на них дурным голосом наорала ворона, в другом – огромный механизм обдал из вертикальной трубы горячей струей выхлопа. Одноглазый молчал и на Яшку не смотрел, а потом преподал урок настоящего коварства. Когда Яшка в очередной раз догнал его и сел рядом – на деревянную крышу детской песочницы, – Одноглазый прыгнул и ударил.

Целился в шею, но Яшка, несмотря на усталость и потерю ориентации, успел увернуться и отскочить. Расставил крылья, подпрыгнул, выдохнул:

– Ты чего?

– Уходи!

– Не уйду, – возразил Яшка, задыхаясь от гнева и обиды. – Ты знаешь хлебное место. Я тоже хочу хлеб.

Одноглазый ударил еще раз. Он был сильнее. И он, конечно, заранее подготовил атаку. Приберег силы, подгадал, рассчитал. Ждал, когда юный компаньон выдохнется и потеряет осторожность.

– Я изувечу тебя! – не своим голосом закричал Яшка. – Ты почти старик, твои раны заживают медленно, а мои – быстро! Я выбью тебе второй глаз! Ты ослабеешь и упадешь на землю, и тебя сожрет зверь! И тогда я заберу твою жену и твое гнездо!

Но Одноглазого не тронули оскорбления. Вернее, тронули, но он не отреагировал. Ему шел пятый год; он действительно готовился встретить старость и сейчас не стал расходовать драгоценную энергию на потасовку – лишь коротко хмыкнул, а потом снова ввинтился в серый ледяной воздух.

Они пересекли широкий громыхающий проспект, по которому неслись, гоня перед собой вихри снежной пыли, невероятных размеров машины. Потом долго продвигались через унылый заснеженный парк, где в одном месте росла рябина, а возле нее околачивалась целая толпа местных: на каждую мерзлую ягодку, добытую из ледяной толщи, приходилось по десять клювов, окрестность оглашала ругань, на двух чужаков едва не набросились и не отметелили, но Одноглазый заложил большой вираж и сразу повернулся хвостом к преследователям, и Яшка поспешил точно скопировать маневр. Пусть думают, что мы испугались, решает он. Пусть сражаются и скандалят меж собой. От рябиновых ягод зимой никто не отказывается – но мы с Одноглазым умнее.

Дальше была высокая желтая стена. Одноглазый сел, и Яшка, благоразумно держась в метре от него, увидел, что его партнер тяжело дышит и выглядит не столь сурово, как полчаса назад. Тоже устал, подумал Яшка. Тоже не железный. Такой же, как и я. Как все мы. Не хочет мерзнуть и умирать.

Бывает, приятным летним вечером найдешь где-нибудь кусок батона, наешься в компании приятелей, потом искупаешься в луже, всем коллективом, – и начинаются позы, жесты, многозначительные прыжки и выкрики. Каждый норовит изобразить непобедимого героя. Даже Старик – и тот корчит из себя альбатроса. Хотя сам давно летает только по прямой, на виражи сил не хватает. Все герои, когда тепло и хлеба вволю.

А ты попробуй – зимой, в трех километрах от собственного двора, на голодный желудок, сидя на гудящей стальной проволоке…

За забором – двор, полностью закатанный в асфальт. Снега нет. Пахнет человеческой едой. Скрипит дверь. Шаркая, выходит худой человек в грязной белой тужурке, вытаскивает ведро. В ведре – картофельные очистки, пшено и много хлеба, Яшка в подробностях видит куски и корки. Забыв про все, прыгает с проволоки. Крылья сами отгребают, хвост сам направляет тело, и глаза не видят ничего, кроме еды.

Но в двух метрах от цели Яшку накрывает ужас: он видит желтые глаза с вертикальными зрачками и едва успевает затормозить. Зверь огромен, он сидит рядом с ведром и смотрит не мигая. Лапы подобраны, уши прижаты к голове. Яшка изо всех сил выворачивает хвост и круто взмывает вверх, едва не ударившись о стену здания.