Текст книги "Распутин. Три демона последнего святого"

И вот рок продолжал свое гибельное дело. Гришка все более наглел, о нем стала кричать постепенно вся Россия. И как теперь это исправить? Хоть бы его и прогнали – все равно не поверят… Тяжкий грех на Саблере и на епископах, допускавших обнагление этого негодяя, поведение которого иногда способно возбудить мысль, что он нарочно компрометирует Царскую Семью».

Примечательно, что словно в благодарность за кампанию против Григория Распутина в 1912 году Новоселова избрали почетным членом Московской Духовной академии.

Названия сенсационных материалов в «Московских ведомостях» сразу же привлекли внимание публики: «Прошлое Григория Распутина», «Духовный гастролер Григорий Распутин», «Еще нечто о Григории Распутине».

Довольно скоро при содействии Председателя Государственной думы, основателя и лидера дворянско-купеческой партии октябристов москвича Александра Гучкова из малоповоротливых и малоизвестных за пределами Первопрестольной «Московских ведомостей», газетная компания перекинулась в Северную столицу – в петербургскую газету «Речь», орган партии кадетов. Гучков приложил к этому руку не потому, что испытывал неприязнь к Распутину, а потому что терпеть не мог Николая II.

Гучков вообще был яркой личностью – старообрядец, авантюрист, дуэлянт. Главным его качеством было непомерное честолюбие. Собственного возвышения Гучкову было мало – для полного счастья ему хотелось принизить тех, кто стоял над ним и над всей Россией – семейство Романовых.

Гучков выступал против употребления слова «самодержавный» в обращении к царю, нападал на великих князей, утверждая, что они наносят русской армии один лишь вред. Он с удовольствием включился в травлю Григория Распутина, увидев в ней прекрасную возможность досадить ненавистному императорскому дому.

За месяц с небольшим – с мая по июнь в «Речи» за подписью «С. В.» было напечатано целых десять статей о Григории Распутине, которого чаще всего называли «преступным старцем». Статьи были написаны мастерски, содержали кучу высосанных из пальца подробностей, свидетельств «жертв» Распутина, рассказов мнимых участников «оргий» и читались с живым, неослабевающим интересом. Тираж «Речи» к четвертой статье вырос чуть ли не вдвое. Для придания пасквилям совершенно не присущей им объективности неизвестным автором порой отмечалось, что Григорий Распутин действительно обладает внутренним даром откровения и может предсказывать будущее или еще что-то в этом роде.

Но главной мишенью газетной кампании все же был не Распутин, а императорская чета.

Надо сказать, что, несмотря на все разногласия, Илиодор сразу же после первой же статейки в «Московских ведомостях» выступил в защиту Распутина. Возглавляемые им царицынские верующие даже отправили в Петербург телеграмму, в которой свидетельствовали, что «блаженный старец Григорий имеет печать божественного призвания; дабы благодати, данные ему, такие: бесстрастие, чудотворение, прозорливость, благодатный ум, изгнание бесов».

Куда осторожнее вел себя Гермоген, которому Распутин сделал немало добра. Гермоген явно выжидал, в какую сторону склонится чаша весов, и поэтому был весьма сдержан в высказываниях о Распутине: «Три года назад он произвел на меня впечатление человека высокой религиозной настроенности; после, однако, я получил сведения о его зазорном поведении… История церкви показывает, что были люди, которые достигали даже очень высоких духовных дарований, а потом падали нравственно».

Пребывая в смятении, Распутин обратился к митрополиту Петербургскому Антонию: «Благослови, миленький владыко, и прости меня! Желаю вас видеть и охотно принять назиданье из уст ваших, потому много сплетней. Не виноват, дал повод, но не сектант, а сын православной церкви. Все зависит от того, что бываю там у них, у высоких, – вот мое страдание. Отругивать газету не могу».

Просьба старца не была услышана. Неизвестно из каких побуждений, но Антоний Распутина так и не принял.

Как раз в это время Мария Вишнякова пожаловалась императрице, что Распутин ее «растлил». Ее поддержала Софья Тютчева, тогда еще состоявшая в фрейлинах. Тютчева даже рассказала Николаю II о том, что Распутин-де сделал с Вишняковой, но царь ей не поверил. Тютчева стала настаивать на своем, но услышала в ответ, что «к чистому липнет все нечистое».

Великая княгиня Елизавета Федоровна тоже не осталась в стороне – выступила с предостережением против Распутина. Императрица ответила сестре, что считает порочащие Распутина слухи клеветой, которая обычно преследует людей святой жизни.

Великая княгиня Елизавета Федоровна, основательница и настоятельница московской Марфо-Мариинской обители, приняла мученическую смерть от рук большевиков в 1918 году. Ужасные подробности ее казни сохранил для истории один из убийц, которого звали Василием Рябовым. «Первой подвели к шахте великую княгиню Елизавету Федоровну и, столкнув ее в шахту, услышали, как она продолжительное время барахтается в воде, – рассказывал он. – За ней столкнули и ее келейницу Варвару. Тоже услышали всплески воды и потом голоса двух женщин. Нам стало ясно, что великая княгиня, выбравшись из воды, вытащила и свою келейницу. Но другого выхода у нас не было, и мы одного за другим столкнули и всех мужчин (князя Иоанна Константиновича Романова, князя Константина Константиновича Романова-младшего, князя Игоря Константиновича Романова, князя Владимира Павловича Палея и Федора Семеновича Ремеза, секретаря великого князя Сергея Михайловича. – А. Ш.). Никто из них, должно быть, не утонул и не захлебнулся в воде, так как немного времени спустя можно было услышать чуть ли не все их голоса. Тогда я бросил гранату. Граната взорвалась, и все смолкло. Но ненадолго.

Мы решили немного подождать и проверить, погибли ли они или нет. Через некоторое время мы опять услышали разговор и чуть слышный стон. Я снова бросил гранату.

И что вы думаете – из-под земли мы услышали пение! Жуть охватила меня. Они пели молитву „Спаси, Господи, люди твоя!“.

Гранат больше не было, оставлять дело незавершенным было нельзя. Мы решили завалить шахту сухим хворостом, валежником и поджечь.

Сквозь густой дым еще некоторое время пробивалось наверх их молитвенное пение».

Осенью 1910 года скандал вокруг имени Распутина затих, что многими историками и биографами связывается с отбытием императорской семьи на воды в Германию.

Затих ненадолго, чтобы возобновиться в следующем, 1911 году, по воле тогдашнего премьер-министра Петра Столыпина, известного своими прогрессивными (но и половинчатыми) реформами.

Это Столыпин сказал в 1909 году: «Дайте правительству двадцать лет покоя… и вы не узнаете нынешней России!» Покоя не дали, но тем не менее Россия 1929 года разительно отличалась от России 1909 года.

На основании всего, что только могло попасться под руку: от полицейских сводок до давно закрытого синодального дела о «хлыстовстве» – был состряпан доклад о Распутине, который премьер представил Николаю II, добиваясь удаления старца от двора.

Впервые Столыпин пытался достичь этой цели еще осенью 1908 года, когда по возвращении в Петербург после тобольского консисторского следствия Григорий Распутин, как говорится, попал из огня да в полымя: едва оправдавшись от обвинений церковной власти, угодил в расставленный ему капкан светской интриги, в которой рука об руку с придворными участвовали и полицейские чины.

Дело было вот как. Дворцовый комендант генерал-лейтенант В. А. Дедюлин, как бы заботясь о безопасности монаршей четы, сообщил начальнику Петербургского охранного отделения полковнику А. В. Герасимову, что в доме Вырубовой появился некий мужик, по всей вероятности – переодетый революционер (недостатком фантазии дворцовый комендант не страдал). Поскольку у Вырубовой часто бывают государь и государыня, стоит обратить внимание на этого мужика.

Герасимов, словно не зная ничего о сибирском старце (поразительное неведение для человека, занимавшего подобный пост!), тут же установил наблюдение за Распутиным, после чего «запросил» сведения о нем из Тобольска (сведениями этими оказались все те же данные о мнимом «хлыстовстве») и доложил все министру внутренних дел Петру Столыпину.

Тот повел себя по меньшей мере странно: попросил Герасимова ничего не сообщать ни своему собственному заместителю, заведующему полицией Макарову, ни директору Департамента полиции Трусевичу, мотивируя столь удивительную просьбу тем, что сам желает поговорить о Распутине с царем. Активность Столыпина дошла до того, что он натравил на Распутина полицейских агентов, от которых тот несколько дней скрывался во дворце Милицы Николаевны. Агенты имели предписание арестовать Распутина и выслать его в Восточную Сибирь, гораздо дальше тех мест, где он родился.

Николай II собственной властью замял дутое «дело Распутина», но Столыпин не привык легко сдаваться.

Когда в августе 1906 года в результате неудавшегося покушения на Столыпина сильно пострадала его маленькая дочь (у девочки были раздроблены обе ноги, и она на всю жизнь осталась калекой), Григорий посетил ее и молился у ее ложа. Распутин был допущен к Столыпину по высочайшей рекомендации – сам Николай II писал безутешному отцу: «Несколько дней назад я принял крестьянина из Тобольской губернии… который принес мне икону Святого Симеона Верхотурского… Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление… и вместо пяти минут разговор с ним длился более часа. Он в скором времени уезжает на родину. У него есть сильное желание повидать Вас и благословить Вашу больную дочь иконой. Я очень надеюсь, что Вы найдете минутку принять его на этой неделе. Адрес его следующий: СПб., 2-я Рождественская, 4. Живет у священника Ярослава Медведя». Не исключено, что дочь Столыпина выжила именно благодаря Распутину.

Отчего же Столыпин так невзлюбил Григория? Тому было две причины. Во-первых, всесильный (разумеется, в рамках самодержавия) премьер-министр не желал мириться ни с чьим посторонним влиянием на императора, а во-вторых, он проявлял своеобразную заботу о престиже власти, считая, что все порочащее Николая II (например, близкое знакомство царя с мужиком) ложится тенью и на его собственную репутацию.

К тому же Столыпин не выносил крайне правого Союза русского народа и его идеологов вроде Илиодора и Гермогена, видя в них прямую угрозу своему положению. «Союзники» платили премьеру той же монетой.

Не любил властного и амбициозного премьера и сам император. Их «сотрудничество» было классическим примером симбиоза и основывалось не на общих целях, не на обоюдной приязни, не на взаимном уважении, а всего лишь на выгоде. Пока в российском обществе были сильны революционные настроения, Николай II нуждался в Столыпине как в крепкой подпорке для шатающегося трона и был даже готов пойти на некоторое ограничение собственной самодержавной власти. Но впоследствии напористый до бесцеремонности (хоть и по делу) Столыпин начал тяготить Николая. Император никак не мог смириться с тем, что все реформы ретивого премьера ведут к дальнейшему ограничению самодержавной власти.

Едва придя в себя после 1905 года, Николай II сразу же затосковал по былому неограниченному самодержавию и вплоть до отречения мечтал вернуть себе прежнюю полноту власти. Парадокс – Николай II изнывал под непосильным для него бременем государственных дел, всячески пытался отстраниться от перманентного управления империей, но не мог смириться с потерей даже мельчайшей доли своей власти.

Первый открытый конфликт между императором и премьер-министром произошел весной 1909 года по вопросу принятия Думой законопроекта о кредитах и штатах морского Генерального штаба. Дума проект утвердила, но сенаторами Государственного Совета он был отклонен по причине того, что в ведении законодательных палат находились одни лишь кредиты, а всеми штатами распоряжался царь. Сам Столыпин, выступая в Государственном Совете, высказался за принятие законопроекта в думской редакции. В конце концов законодательно-бюрократические игры дошли до того, что Столыпин, занимавший посты Председателя Совета министров и министра внутренних дел, заговорил об отставке, но Николай II пресек эти разговоры в зародыше, написав Столыпину: «Я не допускаю и мысли о чьей-нибудь отставке».

Петру Аркадьевичу Столыпину в момент назначения его премьером шел сорок пятый год. Его предшественник граф Витте, как и положено, не питавший к Столыпину ни малейших симпатий, писал, что «по темпераменту Столыпин был государственный человек, и если бы у него был соответствующий ум, соответствующее образование и опыт, то он был бы вполне государственным человеком».

Под отсутствием опыта Витте подразумевал то, что Столыпин до своего «вознесения» занимал посты губернаторские, не более того. Николая II в Столыпине прельстила репутация «сильного человека».

Память о «сильном человеке» навсегда осталась в памяти народа. Не всякий способен ответить на вопросы о том, как звали Столыпина, какие посты он занимал, как закончилась его жизнь, но практически любой человек в России знает, что «столыпинский вагон» – это вагон для перевозки заключенных (о нем даже в песнях поется – «столыпинский вагон, железные колеса…»), а если поднапряжет память, то вспомнит и «столыпинский галстук» – петлю висельника (Столыпин был сторонником сильной власти и крайних мер; в свое оправдание он говорил, что Россия «сумеет отличить… кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей»). Но, наверное, плохая память все же лучше полного забвения.

Второй конфликт между Николаем II и Столыпиным разгорелся весной 1910 года, когда правительство внесло в Думу законопроект о введении земств в шести западных губерниях, пропитанный столыпинским «национал-либерализмом».

В точности повторилась история со штатами морского Генштаба. В Думе проект прошел на ура, а в Государственном Совете вокруг него разгорелась ожесточенная дискуссия – правые во главе с П. Н. Дурново и Д. Ф. Треповым нашли в цензовых ограничениях польского дворянства ослабление консервативных принципов.

Николай II, с одной стороны, предложил правым поддержать правительство Столыпина, но с другой, на вопрос Трепова о том, следует ли им расценивать государевы слова как приказ, ответил, что члены Совета могут и должны при голосовании прежде всего руководствоваться собственной совестью. Намек был понят – проект в Государственном Совете забаллотировали.

На следующий день Петр Столыпин сделал ответный ход – снова подал в отставку.

«Я подумаю», – ответил ему Николай II. В сравнении с прежними словами императора, что он «не допускает мысли об отставке», ответ звучал угрожающе. Поговаривали, что сам Николай II был готов принять отставку Столыпина, но его отговорили от этого шага вдовствующая императрица Мария Федоровна вместе с великими князьями Александром и Николаем Михайловичами, боявшиеся нового подъема революционных настроений, бороться с которыми посредством военно-полевых судов и виселиц Столыпин был большой мастер.

Столыпин оказался настолько неосмотрительным и самонадеянным, что в ответ на просьбу забыть об отставке рискнул ставить императору условия: роспуск на три дня Совета и Думы, принятие Положения о земствах на основании статьи 87 Основных законов, удаление Дурново и Трепова из Петербурга хотя бы до конца года.

У Николая II не было другого выхода, как принять все эти условия. Столыпину казалось, что он одержал очередную победу, но на самом деле это было началом его конца. Слабовольный император мог сделать вид, что прощает единичное насилие над своей волей, но систематического давления простить не мог. Амбиции у Николая II были те еще…

Новые нападки на Григория Распутина только усугубили неприязнь императора к своему премьер-министру.

Лишь однажды Петр Столыпин и Григорий Распутин сошлись во мнениях. Телеграф принес в Россию весть: Австро-Венгрия аннексировала балканские территории – Боснию и Герцеговину, где жило много православных сербов. Разумеется, в ответ на этот шаг в России, оплоте православия, не могло не начаться широкое движение в защиту «братьев-славян».

Подданные требовали от царя-батюшки пойти войной на австрийского супостата. В Праге с большой помпой собрался Всеславянский конгресс, в котором приняли участие и депутаты российской Думы. Конгресс призвал славянский мир к борьбе.

Даже властитель Черногории, отец великих княжон Милицы и Анастасии, просил Николая II вступиться за братьев по вере. Тестя поддержал и великий князь Николай Николаевич.

Войны хотели все.

Аристократов вдохновлял великий князь Николай Николаевич, «главный специалист по военному делу» среди Романовых.

Российские генералы жаждали реванша, стремясь сгладить впечатление о позорно проигранной японской кампании.

Буржуазию и купечество привлекали новые перспективы, новые рынки, новые сферы влияния.

Патриоты из простонародья поддерживали сербских «братьев по вере» из идейных соображений, не ожидая никаких личных выгод.

Никто не вспоминал в те дни слов императора Александра III, сказавшего: «За все Балканы я не отдам жизни и одного русского солдата».

Подсуетился кайзер Вильгельм. 8 марта 1909 года Германия предъявила России ультиматум. Николаю II предлагалось выбирать между признанием аннексии Боснии и Герцеговины и вторжением австрийской армии при прямой поддержке Германии в Сербию.

Столыпин, мечтавший о пресловутых «двадцати годах покоя для России», войны не желал. Не желала ее и императрица, чье родное герцогство Дармштадтское было верным союзником Германии.

И Столыпин, и Александра Федоровна прозревали главную опасность войны, которая при любом исходе, при любом раскладе неизбежно привела бы к новому всплеску революционных идей в обществе.

Николай II прислушивался к мнению своей супруги гораздо чаще, чем стоило, но вот в вопросе поддержки сербов он больше склонялся на сторону своего воинственного дяди, великого князя Николая Николаевича. Ну и, разумеется, императору не хотелось входить в историю всего лишь с одной проигранной кампанией за плечами. Самолюбие не позволяло.

Дело шло к войне.

Распутину пришлось вмешаться.

Одни считают, что старец выступил против войны, желая потрафить императрице. Другие склонны думать, что он исходил из своего извечного миролюбия. Третьи убеждены, что провидец Распутин знал о том, что противоборство с Германией ничем хорошим для Российской империи и ее правителей не закончится. Гадать можно бесконечно, и, не имея объяснений самого Распутина, никто не в силах (и не вправе) выносить окончательное решение о мотивах, руководивших им в тот миг, когда он решительно высказался против войны и убедил-таки Николая II.

Вооруженный конфликт для Распутина вообще был неприемлем. Много позже, за месяц до вступления России в Первую мировую войну, в газете «День» были приведены слова Распутина, обращенные к одному из высокопоставленных сторонников кампании: «Тебе хорошо говорить-то, тебя убьют, там похоронят под музыку, газеты во-о какие похвалы напишут, а вдове твоей сейчас тридцать тысяч пенсии, а детей твоих замуж за князей, за графов выдадут, а ты там посмотри: пошли в кусочки побираться, землю взяли, хата раскрыта, слезы и горе, а жив остался, ноги тебе отхватили – гуляй на руках по Невскому или на клюшках ковыляй да слушай, как тебя великий дворник честит – ах ты такой-сякой сын, пошел отсюда вон! Марш в проулок!.. Видал: вот японских-то героев как по Невскому пужают? А? Вот она, война! Тебе что? Платочком помахаешь, когда поезд солдатиков повезет, корпию щипать будешь, пять платьев новых сошьешь… – а ты вот посмотри, какой вой в деревне стоял, как на войну-то брали мужей да сыновей… Вспомнишь, так вот сейчас: аж вот здесь тоскует и печет».

Император сдался, и спустя некоторое время Совет министров признал аннексию Боснии и Герцеговины.

Распутин и Столыпин по «боснийскому вопросу» придерживались одного и того же мнения, но премьер почувствовал себя уязвленным. Как же – император послушал не его, а Распутина! Слово мужика оказалось сильнее доводов Председателя Совета министров!

Осенью 1910 года Столыпин снова приказал Департаменту полиции установить наружное наблюдение за Распутиным, но очень скоро этот приказ был отменен самим императором.

Кстати, «боснийский», а если точнее – «балканский вопрос» привел к дальнейшему охлаждению в отношениях между черногорскими княгинями и великим князем Николаем Николаевичем, с одной стороны, и Распутиным, с другой. К недовольству их высочеств по поводу того, что «сибирский лапоть» выжил их из императорского дворца, добавилось негодование, что «придворный мужик» не только посмел влезть в политику, но и помешал императору поддержать Черногорию. Благими намерениями…

Желая обезопасить Григория Распутина от дальнейших нападок со стороны церкви, императрица решила поставить во главе Священного Синода обер-прокурора, заведомо лояльного к сибирскому старцу. По замыслу Александры Федоровны, для пущей надежности кандидаты на высокую должность должны были пройти собеседование у самого Распутина. Вскоре во главе Православной церкви встал обрусевший немец Владимир Саблер, полностью устроивший как императорскую чету, так и Григория.

Кампания, развернутая против Распутина, привела к тому, что, вернувшись осенью 1910 года из Германии, императорская чета вернулась к позабытому было ритуалу тайных встреч с ним у Анны Вырубовой.

О том сохранилось упоминание в дневнике Николая: «12 февраля… поехали к Ане, где долго беседовали с Григорием».

Конечно же, при дворе о «тайных» встречах у Вырубовой знали все, но тем не менее враги Распутина немного приутихли. То ли сочли «Вырубовские встречи» началом заката придворной карьеры сибирского старца, то ли удовлетворились хотя бы внешним соблюдением приличий.

О закате придворной карьеры не могло быть никакой речи. Во-первых, само понятие карьеры вряд ли было применимо к Распутину, а во-вторых, все нападки только упрочили расположение к нему императорской четы. Императрица даже завела особую тетрадь с надписью «Подарок моей сердечной маме. Г. Распутин, 1911, 3 февраля».

Подарком была не только тетрадь, но и записываемые в нее изречения Распутина.

«Господи, как умножились враги мои!.. Многие восстают на меня… В гоненьях Твой путь. Ты нам показал крест Твой за радость… Дай терпение и загради уста врагам…»

Двор очищается от недоброжелателей и клеветников – увольняются и недалекая нянька Вишнякова, и упрямая фрейлина Тютчева. Остальные придворные быстро прикусили языки – служба при дворе, подобно чиновной службе, прежде всего воспитывает в людях умение держать нос по ветру и делать правильные выводы из происходящего.

Роптало только большое семейство Романовых, но тут у императора и императрицы были связаны руки. Не посоветуешь же, в конце концов, великому князю Николаю Николаевичу держать язык за зубами и не сошлешь в Туруханский край великую княгиню Елизавету Федоровну. Родня как-никак.

Для успокоения семьи следовало как можно скорее отослать Распутина назад в Покровское и постараться забыть о нем навсегда. Разумеется, это было неприемлемо ни для императрицы, ни для императора. Если бы Александра Федоровна умела бы время от времени идти на уступки, ее отношения с родней были бы не в пример лучше.

Наконец было найдено столь характерное для последних российских самодержцев половинчатое решение, согласно которому Распутин покидал Петербург и отправлялся в странствие, в новое паломничество – на милую сердцу каждого христианина Святую землю.

Сказано – сделано. Вскоре в группе русских паломников Григорий Распутин отправился в Иерусалим. На этот раз уже не пешком. На пешее паломничество у Григория не было времени – его возвращения с нетерпением ждали Государь и Государыня.

Надо было поторапливаться…

К началу лета Григорий вернулся в Петербург. Конечно же, это событие было отражено в дневнике императора: «4 июня… после обеда мы имели удовольствие видеть Григория после того, как… он вернулся из Иерусалима».

Свои впечатления от паломничества в Иерусалим Распутин описал в книге, озаглавленной «Мои мысли и размышления». Есть версия, что литературными редакторами этой книги, как, впрочем, и «Жития опытного странника», были императрица Александра Федоровна и ее верная Анна Вырубова.

Почему бы и нет? Стиль обеих книг и впрямь далек от стиля распутинских записок.

«Что реку о той минуте, когда подходил ко Гробу Христа… И такое чувство в себе имел, что всех готов обласкать, и такая любовь к людям, что все кажутся святыми, потому что любовь не видит за людьми никаких недостатков. Тут у Гроба видишь духовным сердцем всех людей… Но он знает: далее – молчание, далее – Тайна, и должны закрыться уста, охраняя великую минуту встречи с Гробом Господним: Боже, что я могу сказать о Гробе! Только скажу в душе моей: „Господи, Ты сам воскреси меня из глубины греховной…“

О, какое впечатление производит Голгофа!.. С этого места Матерь Божия смотрела на высоту Голгофы и плакала, когда Господа распинали на кресте. Как взглянешь на это место, где Матерь Божия стояла, поневоле слезы потекут, и видишь перед собой, как это было. Боже, какое деяние свершилось! И сняли тело, положили вниз. Какая тут грусть, и какой плач на месте, где тело лежало! Боже, Боже, за что это? Боже, не будем более грешить. Спаси нас своим страданием…»

Спаси нас своим страданием, Боже!

Итак, в начале 1911 года Столыпин предпринял новый выпад против Григория Распутина. Премьер доложил императору все порочащие Распутина сведения, которые только смог собрать, не забыв упомянуть и о совместных походах в баню с женщинами.

Николай ответил ему: «Я знаю, он и там проповедует Священное Писание».

По одной версии император, выслушав доклад, предложил Столыпину встретиться с Распутиным и лично убедиться в собственной неправоте, а по другой – попросту бросил доклад в камин после ухода Столыпина.

В своей книге «Царь и Царица» Владимир Гурко приводит свой собственный вариант ответа Николая: «Я знаю и верю, Петр Аркадьевич, – сказал Государь, – что вы мне искренно преданы. Быть может, все, что вы мне говорите, – правда. Но я прошу вас никогда больше мне о Распутине не говорить. Я все равно сделать ничего не могу».

Распутин, в свою очередь, послал Столыпину телеграмму: «Добрый господин! Пожалуйста, скажи мне и спроси у императорских великих нашей Земли: какое я сделал зло, и они свидетели всему, ведь у них ум боле чем у кого, и примут кого хотят, или спросят кухарку. Я думаю просто: они хотят и видят».

«Погоняется, да отстанет… он тебе что сделает, когда мы с тобою, а ты с нами», – ответил Николай II Распутину, когда тот пожаловался «папе» на преследования Столыпина.

О нелюбви отца к Распутину писала в своих воспоминаниях дочь Столыпина Мария Петровна Бок: «Хотя Распутин в те годы не достиг еще апогея своей печальной славы, но близость его к царской семье уже начинала возбуждать толки и пересуды в обществе. Мне, конечно, было известно, насколько отрицательно отец мой относится к этому человеку, но меня интересовало, неужели нет никакой возможности открыть глаза государю, правильно осветив фигуру „старца“! В этом смысле я и навела раз разговор на эту тему. Услышав имя Распутина, мой отец болезненно сморщился и сказал с глубокой печалью в голосе: „Ничего сделать нельзя. Я каждый раз, как к этому представляется случай, предостерегаю государя“. Но вот что он мне недавно ответил: „Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы“. Конечно, все дело в этом. Императрица больна, серьезно больна, она верит, что Распутин один на всем свете может помочь наследнику, и разубедить ее в этом выше человеческих сил».

Немного трудно поверить в то, что император мог снизойти до столь интимных откровений с нелюбимым премьером и употребить применительно к своей обожаемой супруге слово «истерика».

Дни Столыпина были сочтены – недовольство и раздражение Николая II переросли в ненависть к премьеру, одновременно занимавшему и пост министра внутренних дел.

«За разоблачение и удаление Распутина, вскоре, впрочем, возвращенного отправившеюся за ним Вырубовой, возненавидела Столыпина царица», – писал в своих «Записках» бывший директор департамента Министерства иностранных дел Лопухин.

После некоторого раздумья в Царском Селе остановились на кандидатуре нижегородского губернатора Алексея Хвостова, богатого помещика крайне правых взглядов и вдобавок племянника министра юстиции.

Хвостов был молод – только-только готовился разменять пятый десяток, но уже успел зарекомендовать себя наилучшим образом на посту губернатора.

Огромный, тучный, видом своим напоминавший медведя, Алексей Хвостов был ярым черносотенцем и взглядов своих не скрывал. До Нижнего Новгорода он успел погубернаторствовать в Туле и Вологде, но звезда его взошла именно в Нижнем, откуда Хвостов отправил императору записку о том, что Столыпин не уничтожил революцию окончательно, а всего лишь загнал революционеров в подполье. Хвостов осуждал Столыпина за мягкотелость и недостаток служебного рвения, предлагая, в свою очередь, «всех лиц, подозреваемых как революционеров и смутьянов, просто-напросто тем или другим путем, но энергично уничтожать».

Призыв «энергично уничтожать» Николаю II понравился. Император вообще любил энергичных людей, если те думали так же, как и он. Хвостов был принят Николаем, обласкан и взят на заметку.

Час пробил – и по поручению императорской четы Григорий Распутин отправился в Нижний Новгород, чтобы познакомиться с кандидатом на замену Столыпину (повторилась история с обер-прокурором Священного Синода). Распутина сопровождал хорошо знакомый ему журналист Георгий Сазонов, одновременно бывший другом семьи Хвостовых.

Сазонов был хорошо знаком и с графом Витте. Летом 1911 года он писал Витте в Биарриц, где тот поправлял здоровье, о том, что «судьба Столыпина спета, что государь твердо решил от него избавиться, и не позже как после торжеств в Киеве», что министром внутренних дел государь желает видеть нижегородского губернатора Хвостова и что Сазонов с Распутиным едут в Нижний Новгород, чтобы окончательно переговорить по этому поводу с Хвостовым.

В письме Сазонов делился сомнением – сможет ли Хвостов в силу своего молодого возраста заменить Столыпина не только на посту министра внутренних дел, но и на посту Председателя Совета министров, и спрашивал Витте, не согласится ли тот занять председательское место.

В лучших традициях конспиративной науки письмо Сазонова было не отправлено по почте, а передано с оказией.

«Я на это тоже через оказию ответил Сазонову, – вспоминал Витте, – что я получил его письмо и остался в недоумении, кто из нас сумасшедший. Они, которые мне такую вещь предлагают, или я, которому они считают возможным такую вещь предлагать. Нужно сказать, что Хвостов – один из самых больших безобразников. Между нынешними губернаторами столыпинской эпохи есть масса больших безобразников; но Хвостов имеет перед ними первенство: для него никаких законов не существует».