Текст книги "Распутин. Три демона последнего святого"

Посылка посольства не состоялась, потому что около 1 часа дня тот же Дедюлин передал Макарову по телефону просьбу доктора Бадмаева разрешить ему повидаться с Гермогеном и попытаться уговорить его. Разрешение было дано, но до 7-ми часов вечера не были известны его результаты, и распоряжение было дано двоякое: на случай упорства Начальнику Охранного отделения генералу Герасимову приказано быть у Гермогена к 11-ти часам вечера, с экипажем, посадить Гермогена в него даже силою и отвезти на Варшавский вокзал и поместить в особый вагон, прицепленный к 12-часовому поезду.

В случае же готовности подчиниться приказано только наблюдать за отъездом и не допускать ослушания в последнюю минуту. Около 8-ми часов Бадмаев сообщил Макарову по телефону, что Гермоген подчинился, и действительно в 11¹/₂ ч. вечера Макарову сообщили по телефону с Варшавского вокзала, что Гермоген приехал с юродивым Митей Козельским. Увидевши на вокзале жандармского генерала Соловьева, он хотел было вернуться домой, но тут вмешался Митя Козельский, стал дергать Епископа за рукав, громко повторяя много раз фразу: „Царя нужно слушаться, воле Его повиноваться“. Епископа усадили в вагон, и поезд спокойно отошел с опозданием всего на пять минут. При отходе поезда почти никого не было, какая-то женщина начала было причитать. Другая бросилась перед вагоном на колени, но ожидавшаяся демонстрация так и не состоялась. Замечательно при этом то, что Митю Козельского приказано было еще неделю тому назад выслать по этапу, но Градоначальник заверил Министра внутренних дел, что он скрылся из города и его нет в столице, между тем как он преспокойно проникал к арестованному Гермогену и открыто приехал с ним на вокзал. Вероятнее всего, что он просто жил на подворье Гермогена».

В Саратов тем временем уже прибыл новоназначенный епископ Алексий.

Вопрос о диакониссах и поминовении инославных христиан был отложен до Поместного собора.

Интересно послушать, как сам Гермоген объяснял причину столь резкого изменения его отношения к Григорию Распутину в 1914 году на следствии по делу о покушении на старца: «В начале 1910 года, времени точно не помню, я получил письмо от владыки Феофана. В письме этом последний сообщал мне, что Григорий Распутин оказался совершенно недостойным человеком. Владыка приводил мне целый ряд фактов, порочащих Распутина как человека развратной жизни. Получив это письмо, я при встрече с Распутиным указал ему недостойность его поведения. Полученное мною письмо, а также мои личные, неблагоприятные Распутину наблюдения за ним послужили поводом к резкому изменению моего отношения к Распутину, которого я даже перестал принимать».

Зятю Распутина (мужу Матрены) Борису Соловьеву Гермоген в 1918 году говорил о Григории так: «Я его любил и верил в него, вернее, в его миссию внести что-то новое в жизнь России, что должно было укрепить ослабевшие связи между Царем и народом на пользу и благо последнего. Но его самовольное отступление от нашей программы, противоположный моему путь, по которому он пошел, его нападки на аристократию и на таких людей, как Великий князь Николай Николаевич, которых я всегда считал опорою трона, заставило вначале меня отвернуться от него, а затем, видя его усилившееся влияние при Дворе и учитывая, что при этом условии его идеи будут еще вредоноснее, я начал энергичную кампанию против него». Об этом рассказывает в своей книге «Покинутая царская семья» Сергей Марков.

Как вспоминал Родзянко, Николай II не испытывал к Гермогену личной неприязни: «В одном из ближайших моих всеподданнейших докладов я доложил всю подноготную инцидента в Св. синоде и просил смягчить участь невинно пострадавшего владыки. Государь ответил мне буквально следующее: „Я ничего не имею против епископа Гермогена. Считаю его честным, правдивым архипастырем и прямодушным человеком, способным стойко и бесстрашно отстаивать правду и непоколебимым в служении истине и достоинству Православной церкви. Он будет скоро возвращен. Но я не мог не подвергнуть его наказанию, так как он открыто отказался подчиниться моему повелению“.

Но прощения все же не последовало. Вероятно, иные воздействия оказались сильнее и поколебали слабую волю императора».

Наиболее прямо и откровенно высказался о Гермогене митрополит Евлогий: «Одним из друзей Распутина, которые от него отшатнулись, лишь только они поняли, с кем имеют дело, был Саратовский епископ Гермоген. Аскет, образованный человек, добрейший и чистый, епископ Гермоген был, однако, со странностями, отличался крайней неуравновешенностью, мог быть неистовым. Почему-то он увлекся политикой и в своем увлечении крайне правыми политическими веяниями потерял всякую веру. Интеллигенцию он ненавидел, желал, чтобы всех революционеров перевешали… Он ополчился против Распутина, когда убедился в его безнравственном поведении, и решил зазвать его к себе, дабы в присутствии писателя Родионова и иеромонаха Илиодора взять с него заклятие, что он отныне не переступит порога царского дворца. Говорят, епископ Гермоген встретил его в епитрахили, с крестом в руке. Распутин клятвы давать не хотел и пытался скрыться. Родионов и Илиодор бросились за ним на лестницу, его настигли, и все трое покатились по ступеням вниз… а епископ Гермоген, стоя на площадке в епитрахили и с крестом в руке, кричал: „Будь проклят! проклят! проклят!..“ Распутин вырвался из рук преследователей. „Попомните меня!“ – крикнул он и исчез. Епископ Гермоген и Илиодор стали бомбардировать Государя телеграммами, умоляя его не принимать Распутина. Государь оскорбился и приказал вернуть епископа Гермогена в епархию, а Илиодора Святейший синод сослал во Флорищеву пустынь (Владимирской епархии). Епископ Гермоген приказу не подчинился; тогда Государь прислал флигель-адъютанта, который „именем Государя Императора“ приказал ему сесть в автомобиль; его отвезли на вокзал и переправили в Жировицкий монастырь (Гродненской губернии). Была назначена ревизия Саратовского Епархиального управления; она обнаружила полную безответственность главы епархии и непорядки вопиющие. Оказалось, что епископ Гермоген не распечатывал многих приходящих на его имя бумаг, в том числе даже указов Святейшего синода, – бросал их в кучу, в пустой комнате. Заточение создало епископу Гермогену ореол мученика. Впоследствии, уже после революции, его выпустили и назначили епископом Тобольским; в этом звании он и был членом Всероссийского Церковного собора. Когда царская семья находилась в заточении в Тобольске, он пытался что-то для Государя сделать. Большевики с ним расправились жестоко – его привязали к колесу парохода и пустили машину в ход: лопастями колеса его измочалило…»

Митрополит Евлогий был врагом Распутина. Это он, как вспоминал октябрист Александр Гучков, «в присутствии Саблера обрушился на Синод и Обер-прокурора со всей несдержанностью накипевшего негодования. Он говорил не голословно – приводил факты, которые разоблачали весь ужас того, что происходит. Из его речи можно было заключить, что Синод Распутину мироволит и Оберпрокурор всячески добивается его расположения…»

Илиодор покинул Петербург раньше Гермогена, распространив слух о том, что покаяния ради отправляется во Флорищеву пустынь пешком. На самом же деле Петербурга он не покидал, а попросту прятался около недели у тибетского доктора Бадмаева, сочиняя между делом для знакомых письма о своем «паломничестве»: «Шел ночами… В котомке за плечами нес святую Библию… Отдыхал днем в самых глухих деревушках… Все время я пел псалмы и молитвы… На станции Чудово меня нашел по условному знаку нарочный владыки Гермогена и передал письмо. Горько мне было прекращать паломничество, но повеление подвижника-святителя победило меня. Я возвратился утром двадцать шестого января в четверг в Питер… и добровольно и охотно отдался в руки полиции».

Петр Александрович Бадмаев, происходивший из знатного бурятского рода и еще в юности приехавший в Петербург из Восточной Сибири, поначалу работал в тибетской аптеке, принадлежавшей его старшему брату, затем учился на восточном отделении Петербургского университета и в Военно-медицинской академии. В Петербурге Бадмаев принял православие и из Жамсарана превратился в Петра Александровича. Александровича – потому что его крестным отцом был великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III.

Поначалу Бадмаев наметил себе дипломатическое поприще, недолгое время прослужив в Министерстве иностранных дел, затем столь же недолго преподавал монгольский язык в Петербургском университете, но вскоре отдался своему призванию – занялся медицинской практикой, причем лечил пациентов исключительно методами тибетской медицины. Примечательно, что, окончив полный курс Военно-медицинской академии, Бадмаев добровольно отказался от получения диплома, чтобы, не будучи врачом «официальным», иметь право лечить больных, используя принципы тибетской медицины.

Тибетскими травами Бадмаев исцелял буквально ото всех болезней, начиная с мигрени и кончая чахоткой, но большая часть его клиентов лечилась от импотенции, и, как говорили современники, весьма успешно.

Великосветская клиентура и широкие связи в верхах сделали Бадмаева весьма влиятельным человеком. Устройство разнообразных дел в качестве посредника приносило Бадмаеву столько же дохода, сколько и медицинская практика, если не больше.

Бадмаев уговаривал Гермогена повиноваться властям и давал приют Илиодору, так как считал, что «с государственной точки зрения весьма важно сделать этих двух лиц послушными властям – их можно сделать такими только благоразумными и кроткими мерами», и был хоть и скрытым, но недоброжелателем Распутина. Бадмаев даже посоветовал Илиодору составить записку о Распутине, которую намеревался передать императору через дворцового коменданта Дедюлина. С Дедюлиным Бадмаева связывали «деловые», то есть посреднические интересы. Дворцовый комендант помогал тибетскому лекарю, как принято сейчас говорить, решать вопросы. Помогал ему в этом и Григорий Распутин, причем практически бескорыстно, ведь Бадмаев был его хорошим знакомым. Но благодарности редко находится место в человеческом сердце, тогда как зависти этого места и искать не приходится…

«Пусть наказывает меня праведник: это милость; пусть обличает меня: это лучший елей, который не повредит голове моей; но мольбы мои – против злодейств их» (Пс. 140:5).

За «втоптанного в грязь» Гермогена активно вступилась «московская клика», возглавляемая сестрой императрицы. 24 января 1912 года в «Московских ведомостях» появилась петиция «Св. Синод и епископ Гермоген. Голос мирян», подписанная Ф. Самариным, В. Васнецовым, М. Новоселовым и другими видными москвичами, близкими к великой княгине Елизавете Федоровне. «Невольно напрашиваются смущающие душу мысли: не определялся ли ход этого дела какими-то нам неведомыми соображениями? Не видим ли мы, например, что явные еретики и отступники, дерзко совершающие свое богомерзкое дело, остаются свободными от церковного суда?» – говорилось в петиции.

В тот же день финансируемая Гучковым газета «Голос Москвы» опубликовала статью Новоселова «Голос православного мирянина»: «Quosque tandem abutere patientia nostra? (До каких же пор ты будешь испытывать наше терпение? – А. Ш.) – эти негодующие слова невольно вырываются из груди православных русских людей по адресу хитрого заговорщика против святыни церкви и гнусного растлителя душ и телес человеческих, Григория Распутина… Доколе, в самом деле, Святейший Синод, перед лицом которого уже несколько лет разыгрывается этим проходимцем преступная трагикомедия, будет безмолвствовать и бездействовать? Почему молчат епископы, которым хорошо известна деятельность наглого обманщика и растлителя? Почему молчат и стражи Израилевы, когда в письмах ко мне некоторые из них откровенно называют этого лжеучителя – лжехлыстом, эротоманом, шарлатаном? Где Его Святейшество, если он по нерадению или малодушию не блюдет чистоты веры церкви Божией и попускает развратного хлыста творить дело тьмы под личиной света? Где его правящая десница, если он пальцем не хочет шевельнуть, чтобы низвергнуть дерзкого растлителя и еретика из ограды церковной? Быть может, ему недостаточно известна деятельность Григория Распутина? В таком случае прошу прощения за негодующие дерзновенные слова и почтительнейше прошу меня вызвать в высшее церковное учреждение для представления данных, доказывающих истину моей оценки хлыстовского обольстителя».

Отрывки из этой статьи в тот же день напечатала газета «Вечернее время».

По Григорию Распутину, образно говоря, был дан залп из всех орудий.

Враги пошли ва-банк.

«Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у ворот моих и стоя на страже у дверей моих! потому что, кто нашел меня, тот нашел жизнь, и получит благодать от Господа; а согрешающий против меня наносит вред душе своей: все ненавидящие меня любят смерть» (Сол. 8:34–36).

Глава одиннадцатая
Изгнание

Лавина газетных статей о Григории Распутине привела императора в ярость. Он приказал недавно назначенному министру внутренних дел Макарову принять «решительные меры к обузданию печати».

«Первое ясное проявление неудовольствия Государя на кампанию печати против Распутина проявилось в половине января 1912 года, – вспоминал Коковцов. – Мне приходилось в ту пору постоянно видаться с Макаровым, чтобы уславливаться об организации выборов в Государственную думу… Я застал его в очень угнетенном настроении. Он только что получил очень резкую по тону записку от Государя, положительно требующую от него принятия „решительных мер к обузданию печати“ и запрещение газетам печатать что-либо о Распутине. В этой записке была приложена написанная в еще более резких выражениях записка о том же от 10-го декабря 1910 г. на имя покойного Столыпина, прямо упрекавшая последнего. Макаров буквально не знал, что делать. Я посоветовал ему при первом же всеподданнейшем докладе объяснить Государю всю неисполнимость его требований, всю бесцельность уговоров редакторов не касаться этого печального места и еще большую бесцельность административных взысканий (запрещение розничной продажи и т. п.), только раздражающих печать и все общественное мнение и создающих поводы к разным конфликтам с Правительством и, наконец, полнейшую безнадежность выработки такого законопроекта о печати, о котором мечтали наши крайние правые организации и который должен был облечь Правительство какими-то сверхъестественными полномочиями.

Я предварил его, что Государь уже заговаривал со мною об этом, и я высказал Ему тогда же все эти мысли. Если бы доклад Макарова встретил недружелюбный прием, а тем более резкий отпор, я советовал ему просить об увольнении от должности».

Печать обуздали. Министерство внутренних дел настоятельно посоветовало редакторам российских газет и журналов ничего более о Григории Распутине не печатать. Вдобавок по распоряжению Главного управления по делам печати номера газет со статьей Новоселова были конфискованы, а редакторы «Голоса Москвы» и «Вечернего времени» привлечены к ответственности.

Императорская чета облегченно вздохнула, но не тут-то было. Раскручивался новый виток скандала вокруг Григория Распутина.

Фракция октябристов, возглавляемая Гучковым, тут же внесла в Думе запрос министру внутренних дел. В запросе у министра спрашивали, известно ли ему, что российской прессе запрещено писать о Распутине, известно ли, что в противном случае тиражи газет конфискуются, как это было в Москве, и если известно, то какие меры приняты им к восстановлению порядка – возвращению печати обещанных ей свобод.

Совершенно неожиданно для себя и совершенно не желая того, Григорий Распутин оказался вовлеченным в конфликт с Государственной думой. Он дал телеграмму царям: «Миленькаи папа и мама! Вот бес-то силу берет окаянный. А Дума ему служит: там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы Божьяго помазаннека долой. И Гучков господин их прихвост клевещет, смуту делает. Запросы. Папа, Дума твоя, что хошь, то и делай. Какие там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо. Григорий».

В 1912 году российскому императору было трудно приказывать Думе. Порой – совсем невозможно.

«Неблагополучно в нашем государстве. Опасность грозит нашим народным святыням. Безмолвствуют иерархи, бездействует государственная власть. И тогда патриотический долг прессы и народного представительства – дать исход общественному негодованию», – ораторствовал Гучков.

«Газеты разнесли по всем уголкам России факт запроса Государственной Думы о Распутине, и вокруг его имени стали громоздиться всевозможные легенды и грязные инсинуации, зачастую далеко не соответствующие истине и дискредитирующие Престол… Это был очень неосторожный шаг Государственной Думы; первый раз законодательная палата затронула в своем запросе интимную сторону жизни царской семьи и этим невольно заронила в сердцах некоторых кругов России тень недоверия, неуважения к монарху. Надо удивляться, как Председатель Думы М. В. Родзянко, принадлежа к центру, не учел этого и не принял со своей стороны должных мер, чтобы предотвратить это нежелательное явление», – считал генерал Джунковский.

29 января Николай II поручил председателю Совета министров Коковцову, министру внутренних дел Макарову и обер-прокурору Священного Синода Саблеру принять меры к скорейшему прекращению шумихи, поднятой вокруг Распутина. «Тут впервые я оказался уже открыто пристегнутым к этой печальной истории», – замечает Коковцов.

Бюрократ и чинуша Коковцов любил спокойствие и стабильность. Ни того, ни другого скандал вокруг Распутина не обещал. Скорее – совсем наоборот.

После недолгого совещания триумвират счел единственным выходом из создавшегося положения скорейший отъезд Григория Распутина домой, в Покровское. Не на время, а навсегда.

Решение было принято, оставалось уговорить императора и самого Распутина. К Григорию отправили Даманского, совсем недавно по протекции старца назначенного товарищем (заместителем) обер-прокурора. Тяжкую миссию переговоров с императором возложили на министра двора барона Фредерикса.

«В тот же вечер, около 12-ти часов мы поехали с Макаровым к Фредериксу, – вспоминал Коковцов. – Саблер отказался нас сопровождать, сказавши, что его ждут с нетерпением его друзья, желающие узнать результаты нашего совещания.

С Бароном Фредериксом наша беседа была очень коротка. Этот недалекий, но благородный и безупречно честный человек хорошо понимал всю опасность для Государя Распутинской истории и с полной готовностью склонился действовать в одном с нами направлении. Он обещал говорить с Государем при первом же свидании, и Макаров и я настойчиво просили его сделать это до наших очередных докладов, – Макарова в четверг, а моего в пятницу, так как к его докладу Государь отнесется проще, чем к нашему, будучи уже раздражен, в особенности против Макарова, за его отношение к печатным разоблачениям, и, несомненно, недоволен и мною за то, что я высказал Ему еще ране те же мысли по поводу мер воздействия на печать.

В воскресенье 1-го февраля вечером Бар. Фредерикс сказал мне по телефону по-французски: „Я имел длинный разговор сегодня; очень раздражены и расстроены и совсем не одобряют нашу точку зрения. Жду Вас до пятницы“.

Я приехал к нему в среду днем и застал старика в самом мрачном настроении. В довольно бессвязном пересказе передал он мне его беседу, которая ясно указывала на то, что Государь крайне недоволен всем происходящим, винит во всем Государственную Думу и, в частности, Гучкова, обвиняет Макарова в „непростительной слабости“, решительно не допускает какого бы то ни было принуждения Распутина к выезду и выразился даже будто бы так: „Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы и он уехал“».

Хитрый Коковцов «пошел в обход» – испросил аудиенции у вдовствующей императрицы. 13 февраля он был принят Марией Федоровной и добился от нее обещания поговорить с сыном и по возможности повлиять на него. Неизвестно, разговаривала ли вдовствующая императрица со своим сыном, и если да, то чем закончился этот разговор, но в мемуарах Родзянко сохранилось воспоминание о встрече с Марией Федоровной, пригласившей к себе Председателя Государственной Думы для того, чтобы сказать ему следующее: «Я слышала, что вы имеете намерение говорить о Распутине Государю. Не делайте этого. К несчастью, он вам не поверит, и к тому же это его сильно огорчит. Он так чист Душой, что во зло не верит».

Родзянко начал утверждать, что дело зашло слишком далеко и что ради сохранения престижа императорской семьи он просто обязан вмешаться, а под конец своей пылкой речи попросил у императрицы благословения.

«Она посмотрела на меня своими добрыми глазами, – вспоминал Родзянко, – и взволнованно сказала, положив свою руку на мою:

– Господь да благословит вас.

Я уже уходил, когда она сделала несколько шагов и сказала:

– Но не делайте ему слишком больно».

Родзянко предостережению императрицы матери не внял, за что и поплатился, лишившись расположения государя. Но об этом – чуть позже.

В день аудиенции у вдовствующей императрицы Коковцов получил письмо от самого Распутина с предложением встретиться и поговорить. После недолгого раздумья Коковцов согласился и вечером 15 февраля встретился с Григорием. Встреча происходила в присутствии зятя Коковцова, сенатора Мамонтова, знакомого с Распутиным.

«Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня! – спросил Распутин и, выслушав уговоры Коковцова и Мамонтова, сказал: – Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо».

Несколько человек, начиная с Матрены Распутиной и заканчивая Анной Вырубовой, утверждают, что Коковцов предлагал Распутину в качестве отступного за отъезд двести тысяч рублей, от которых Григорий наотрез отказался. Сам же Коковцов, оставивший после себя весьма пространные мемуары, ничего не пишет об этом.

О Распутине у Коковцова сложилось откровенно предвзятое впечатление. Другого, впрочем, и не следовало ожидать, ведь каждый видит в первую очередь то, что ему хочется увидеть. «По-моему, Распутин типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту, – писал Коковцов. – По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине.

По замашкам – это человек, способный на все. В свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал себе твердо заученные приемы, которыми обманывает как тех, кто искренно верит всему его чудачеству, так и тех, кто надувает самого своим преклонением перед ним, имея на самом деле в виду только достигнуть через него тех выгод, которые не даются иным путем».

В газетах появилось короткое сообщение о приеме Григория Распутина председателем Совета министров Коковцовым, продолжавшемся два часа.

На следующей неделе Распутин, держа свое слово, отбыл в родное Покровское. На вокзале его провожала Вырубова с сестрой. Дворцовый курьер вручил Распутину роскошный букет белых роз. В интервью корреспонденту «Нового времени» Распутин якобы заявил, что едет в Тобольск за дочерью, которую Николай II намерен воспитать вместе с великими княжнами, и что вскоре он вместе с императорской семьей поедет в Крым. Насчет Крыма старец сказал правду, но то, что его дочь будет воспитываться с дочерями императора, не соответствовало действительности. Не исключено, что журналист попросту кое-что присочинил.

Тем временем во Флорищевой пустыни плел свою паутину неугомонный Илиодор. Сразу же по прибытии он послал телеграмму брату Александру в Царицын, чтобы тот привез ему письма, некогда украденные Илиодором у Распутина. Письма были ему доставлены. Илиодор заботливо сделал с них копии.

8 февраля 1912 года за письмами прибыли посланцы от Бадмаева и Родионова. Подлинники Илиодор отправил Родионову для передачи Гермогену, а копии – Бадмаеву. Он так волновался, что отправил Бадмаеву всего четыре письма из шести, позабыв вложить в конверт копии писем старцу от великих княжон Ольги и Анастасии.

Бадмаев передал одно из посланий: письмо императрицы Распутину – Родзянко и Гучкову для возбуждения страстей в обществе. Те запустили «копии с копии» по рукам.

«Уста праведника источают мудрость, а язык зловредный отсечется» (Сол. 10:31).

Уму непостижимо, сколько людей, занимавших видное положение в обществе и искренне убежденных в собственной порядочности, занималось перлюстрацией и использованием в корыстных целях чужих писем! И это творилось в Российской империи начала XX века! Благословенны времена…

Тысячекратно прав был один из современников Распутина, ярый монархист и стойкий консерватор публицист Иван Солоневич, участник Белого движения, который писал: «Во всей распутинской истории самый страшный симптом не в пьянстве. Самый страшный симптом – симптом смерти, это отсутствие общественной совести. Вот температура падает, вот – нет реакции зрачка, вот – нет реакции совести. Совесть есть то, на чем строится государство. Без совести не помогут никакие законы и никакие уставы. Совести не оказалось. Не оказалось элементарнейшего чувства долга, который бы призывал наши верхи хотя бы к защите элементарнейшей семейной чести Государя. Поставим вопрос так. На одну сотую секунды допустим, что распутинская грязь действительно была внесена внутрь Царской Семьи. Даже и в этом случае элементарнейшая обязанность всякого русского человека состояла в следующем – по рецепту ген. Краснова, правда, уже запоздалому, – виселицей, револьвером или просто мордобоем затыкать рот всякой сплетне о Царской Семье.

Я плохо знаю Англию, но я представляю себе: попробуйте вы в любом английском клубе пустить сплетню о королеве, любовнице иностранного шпиона, и самые почтенные джентльмены и лорды снимут с себя сюртуки и смокинги и начнут бить в морду самым примитивным образом, хотя и по правилам самого современного бокса. А наши, черт их дери, монархисты не только не били морду, а сами сладострастно сюсюкали на всех перекрестках: „А вы знаете, Распутин живет и с Царицей, и с Княжнами“. И никто морды не бил. Гвардейские офицеры, которые приносили присягу, которые стояли вплотную у трона, – и те позволяли, чтобы в их присутствии говорились такие вещи».

Забегая вперед, хочется еще раз процитировать Солоневича. «По тхоржевско-холливудскому сценарию выходит так, что и Империю, и Монархию погубил-де пьяный мужик, – писал он в 1939 году. – Распутинская борода, а также и прочие вторичные и первичные признаки таинственного старца заслонили собою и историю России, и преступления правящего слоя, и военный разгром, и тяжкую внутреннюю борьбу, и безлюдье, и бесчестность – все заслонили. Осталась одна пьяная борода, решившая судьбы России. Чем не Холливуд?

Это банально-дурацкое, тхоржевско-холливудское, детективно-сенсационное представление о роли Распутина слишком уж настойчиво и назойливо вдалбливается в сознание всего мира – в том числе и в сознание русской эмиграции. Это представление – насквозь лживо. Для всех виновников гибели Империи и Монархии Распутин – это неоценимая находка. Это козел отпущения, на спину которого можно перевалить свои собственные грехи. Это – щит, под прикрытием которого так просто и так легко болтать о болезненности Императрицы и о слабоволии Императора: сами-де виноваты, зачем были болезненными, зачем были слабовольными».

О самом Григории Распутине Иван Солоневич писал с некоторым предубеждением: «Если мы начнем слой за слоем смывать с Распутина его холливудский грим – то под этим гримом обнаружится: пьяный, развратный и необычайно умный мужик. Этот мужик был действительно целителем, и он действительно поддерживал своим гипнозом жизнь Наследника. Разговоры о его влиянии чрезвычайно сильно преувеличены. Основного – сепаратного мира – он так добиться и не смог. Жаль».

Матрена Распутина, слегка путаясь в датах, писала: «В начале декабря или в конце ноября 1910 г. стали распространяться копии писем Александры Федоровны и великих княжон к моему отцу. Они были написаны незадолго до этого. В них (особенно в письме Александры Федоровны) действительно были места, которые при большом желании можно истолковать превратно».

Коковцов вспоминал об одной из своих встреч с министром внутренних дел Макаровым: «Наш разговор перешел затем на распространяемые с ссылкою на Гучкова письма Императрицы и Великих Княжон, и мы оба высказали предположение, что письма апокрифичны и распространяются с явным намерением подорвать престиж Верховной власти и что мы бессильны предпринять какие бы то ни было меры, так как они распространяются не в печатном виде и сама публика наша оказывает им любезный прием, будучи столь падкою на всякую сенсацию… Подлинных писем я тогда не видал и не знал, откуда попали они к Гучкову и каким образом мог он иметь копии с них. Содержание письма Императрицы, в особенности некоторые выражения его, вроде врезавшегося в мою память выражения: „Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки“, конечно, могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям, если воспроизвести их отдельно от всего изложения, но и всякий, кто знал Императрицу, искупившую своею мученическою смертью все ее вольные и невольные прегрешения, если они даже и были, и заплатившую такою страшною ценою за все свои заблуждения, тот хорошо знает, что смысл этих слов был совсем иной. В них сказалась вся Ее любовь к больному сыну, все Ее стремление найти в вере в чудеса последнее средство спасти его жизнь, вся экзальтация и весь религиозный мистицизм этой глубоко несчастной женщины, прошедшей вместе с горячо любимым мужем и нежно любимыми детьми такой поистине страшный крестный путь».

Подлинные письма попали в руки Макарова позже.

Коковцов утверждал, что их передал министру «неизвестный человек», в свою очередь получивший письма от некоей женщины, которой Илиодор отдал письма, опасаясь, что их могут отобрать у него при обыске. На самом деле речь шла о Родионове, человеке, сохранившем остатки благоразумия и порядочности.

Коковцов и Макаров были готовы письма выкупить, а если не получится, «изыскивать всякие иные способы», но, по словам Коковцова, «человек, в руках которого они находились, оказался вполне порядочным и после первых же слов согласился отдать их, понимая всю опасность хранения их, и сказал даже, намекая на бывших друзей Распутина Илиодора и других: „эти люди не задумаются просто задушить меня, если я их не отдам по их требованию“».