Текст книги "Доктор Данилов в госпитале МВД"

Последствий Данилов не боялся. Ну, дадут выговор, в принципе – могут и уволить, госпиталь как-никак ведомственный. Ладно, не впервой. Неприятно, конечно, что подложил свинью начальству, но что тут поделать – терпение не может быть бесконечным. Но как же не хотелось Данилову идти к «сиятельному пациенту»…

Но не просто так сказано: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят»[31]31
  Матф., 7:7–8.


[Закрыть]. Примерно через час (генерал все это время не выходил из бокса и не «сигналил» на пост) за генералом явились двое мужчин в штатском – почти в одинаковых темно-серых костюмах. В руке у одного была черная сумка.

Не обошлось без прощального напутствия. Оставив свиту в коридоре, генерал зашел в ординаторскую и сказал сидевшему на диване Данилову:

– Ты меня долго будешь помнить! Всю жизнь!

Глаза генерал-лейтенанта Уровейцева сверкали гневом, белесые брови сошлись на переносице, желваки так и играли… «Хорош, – подумал Данилов, – ну прямо Александр Невский на берегу Чудского озера, только бороды и меча не хватает. Жаль, мольберта с красками под рукой нет, и художник из тебя, Вольдемар, хреновый».

– Может, чайку на дорожку? – спросил Данилов.

Что еще можно было ответить? Заводить перепалку по новой или молить о прощении? А молчать тоже как-то не хотелось, с одной стороны, намолчался уже, а с другой – Рубикон уже перейден, можно слегка и оттянуться. В рамках профессиональных этических норм и общепринятой вежливости.

– Ну-ну! – сказал в ответ на предложение «сиятельный пациент» и ушел.

По всем законам ему полагалось хлопнуть дверью так, чтобы та слетела с петель (силушки молодецкой хватило бы, в этом не было никакого сомнения), но не хлопнул, должно быть, забыл сгоряча.

– Hy-ну – весело повторил Данилов.

О случившемся следовало доложить – ЧП как-никак. Данилов снял трубку «внутреннего» телефонного аппарата и позвонил ответственному дежурному по госпиталю.

В том, что утром предстоит неприятный разговор с начальником госпиталя, можно было не сомневаться. Неясным виделся только итог этого разговора, но в любом случае на пряники можно было не рассчитывать.

Глава девятнадцатая
Если лошадь сдохла – слезь с нее!

– Ну и что я со всем этим должен делать? – спросил начальник госпиталя, как только Данилов и Роман Константинович сели за длинный стол для совещаний друг против друга. – Мне уже позвонили все, кто только мог, разве что кроме министра.

На утренних конференциях и в коридорах госпиталя Данилов привык видеть бодрого энергичного мужчину среднего возраста. Сейчас начальник госпиталя выглядел иначе – каким-то уставшим и совсем не начальственным.

– Как вы могли оскорбить пациента, да еще такого влиятельного человека?

Роман Константинович хмыкнул. Начальник госпиталя посмотрел на него и постучал по столу пальцем.

– Вот этого не надо, Максимушкин. Люди все разные, есть со сложным характером, есть с хорошим. Но это еще не дает повода. А то так можно очень далеко зайти.

С риторикой у начальника госпиталя было не очень, спотыкался на каждой фразе. Вот начмед Борис Алексеевич говорил, как песни пел – складно, гладко, образно, заслушаться можно.

– У меня есть сведения от дежурной медсестры, Станислав Маркович. Если надо – будет докладная.

Хороший мужик Роман Константинович, не только друзья познаются в беде, но и начальники тоже.

– Зачем мне твоя докладная?! Начальнику управления я ее буду показывать?! Мне, кстати, сегодня в три к нему ехать, отчитываться о принятых мерах.

По взгляду начальника госпиталя Данилов понял, что меры, которые предстоит принять, спущены свыше. Надо же, как оперативно – всего-то половина одиннадцатого, а бюрократическая машина уже успела совершить полный оборот. Хотя чего удивляться? Уровейцев мог позвонить начальнику управления еще вчера вечером, по-свойски, как генерал генералу, должности-то у них примерно равные или различаются всего на ступеньку, и высказать все наболевшее. А там уже дело за малым – громами погреметь да молнии пометать. Уже на утренней конференции все сотрудники с интересом оборачивались на Данилова и провожали его взглядом. Как говорится: «Добрая слава на месте лежит, а худая далеко бежит».

– И зачем вам понадобилось оскорблять? – вздохнул начальник госпиталя. – Ну, сделали бы замечание или вызвали бы своего начальника… Зачем вы такую кашу заварили?

Данилов молчал и рассматривал свое отражение на полированной поверхности стола. Оправдываться не хотелось, да и незачем. Начальник госпиталя прав – надо было вызывать Романа Константиновича, объяснив ситуацию. Он бы понял и приехал. Да, глупо как-то вышло. С другой стороны – с такими хамами, как Уровейцев, умно по определению выйти не может. Замкнутая кармическая петля, или как говорит русский народ: «куда ни кинь – всюду клин».

– Станислав Маркович, может, я попробую сгладить? – предложил Роман Константинович. – Позвоню, принесу извинения…

– Я уже приносил, – перебил начальник госпиталя. – Сказать, куда мне их посоветовали засунуть, или сам уже догадался? Человека оскорбили, человек уперся и никаких извинений слышать не хочет. И сказал, что в наш госпиталь больше ни ногой, пока я тут начальником, потому что я не умею держать подчиненных в нужном тонусе. Вас вот не умею держать, распустил совсем. Один генералов х…ми кроет, другой здесь умные советы дает. Где ты раньше был? Почему не предупредил? Не предотвратил? А обязан был подумать – твое ведь отделение. Три врача, пять сестер – и порядок обеспечить нельзя!

Порядок тут был ни при чем, и все это прекрасно понимали, просто Станиславу Марковичу требовалось выговориться и взять небольшой разгон перед тем, как объявить Данилову, что он уволен. Насчет увольнения Данилов уже не сомневался и мог побиться об заклад, что уволен он будет не по собственному желанию и не по соглашению сторон, а по инициативе администрации, то есть по статье.

– Только неделю назад рапорт написал – и на тебе… – вырвалось у Станислава Марковича.

Данилов догадался, что начальник госпиталя имел в виду рапорт о продлении срока службы.

– Итак, что мы имеем? – вопрос был сугубо риторическим. – Оскорбление гражданина, находящегося на лечении в отделении, в реанимационном отделении. Это раз.

Начальник госпиталя поднял вверх правую руку и загнул мизинец.

– Неоказание помощи этому же гражданину…

– Неоказания не было, – сказал Данилов. – Быт отказ выполнять указания пациента, касающиеся обследования.

– Я поддерживаю, – кивнул Роман Константинович. – Отказ измерять давление по приказу пациента нельзя считать неоказанием помощи.

– Ну, пусть так, – не стал спорить Станислав Маркович. – Но покинуть отделение вы больному позволили?

– Позволил.

– О возможных последствиях не предупредили?

– А какие могли быть последствия?

– Разные. Разные могли быть последствия. Вот наш разговор – это тоже последствие. Тебе, – начальник госпиталя посмотрел на Романа Константиновича, – строгий с занесением, а вас, – взгляд переместился на Данилова, – я вынужден уволить согласно пункту шестому восемьдесят первой статьи трудового кодекса как сотрудника, допустившего однократное грубое нарушение трудовых обязанностей.

«Это, конечно, плохо, – подумал Данилов. – С такой «подпорченной» трудовой книжкой даже обратно на «Скорую» по блату не возьмут… Хотя… куда-нибудь да возьмут, не я первый, не я последний».

– Отдайте в кадры объяснительную, – («хоть все решено заранее, а объяснительную все-таки надо – бюрократия», – подумал Данилов), – и возьмите обходной лист. К четырнадцати часам можете подойти за трудовой книжкой, будет готово. Максимушкин, тебя я больше не задерживаю. Иди, уплотняй свой график.

Роман Константинович ушел.

– Что я вам хочу сказать, Владимир Александрович… – начальник госпиталя сделал паузу, собираясь с мыслями, – если хотите жить спокойно, без катаклизмов, то уезжайте-ка вы из Москвы куда-нибудь. Не в Химки и не в Реутов, а куда-нибудь подальше. От греха.

– Неужели все так сложно? – Данилов считал, что увольнением дело закончилось и инцидент можно считать исчерпанным.

– Вы слышали выражение «Aequat causa effectum»?

– Слышал. Причина равносильна следствию.

– Так вот в вашем случае, то есть уже в нашем случае последствия могут быть очень значительными. Насколько я понимаю, вы не только оскорбили, но и позволили себе какие-то издевки… так, во всяком случае, мне было сказано. В общем – врага вы себе нажили, и серьезного. Вот, делайте выводы, я вас предупредил. Мое дело – сторона, но я считаю, что должен был сказать то, что сказал. Я бы на вашем месте уехал бы на годик куда-нибудь во Владимир или в Рязань, пока все не угасло… Вы не смотрите на меня так, я серьезно говорю, мы же взрослые люди, не подростки какие.

Слово «подростки» начальник госпиталя почему-то произнес с ударением на первом слоге.

Данилов молчал, осмысливая услышанное.

– Работал у нас доктор Шульдешков, хирург, так с ним случилось что-то примерно похожее, но с другим, совершенно другим человеком. – Начальник госпиталя, видимо, истолковал его молчание как недоверие и решил подкрепить примером из жизни. – Уволили его, он перешел в Первую градскую, а через два месяца угодил под следствие, да так, что три года провел за решеткой. Я не в курсе деталей, но совпадения наводят на определенные выводы. Когда у людей есть не только желание, но и возможности, это надо учитывать.

– Так и в Рязани достать человека несложно, Станислав Маркович. При желании-то и возможностях.

– То в Рязани, а то здесь, в Москве, в своей, так сказать, епархии, где возможности практически неограниченные. Своя рука – владыка. Вы подумайте над этим, Владимир Александрович…

– Спасибо, Станислав Маркович, подумаю. – Данилов встал и посмотрел в глаза начальнику госпиталя. – Вы уж простите, что так все получилось. Некстати.

– Такое никогда кстати не бывает, – махнул рукой тот. – Всего вам хорошего.

Рукопожатий и объятий не последовало, но все равно можно было считать, что расстались по-хорошему.

Прощание с отделением получилось довольно душевным. Роман Константинович сказал, что работать с Даниловым ему было приятно, и он совсем не против того, чтобы судьба еще раз свела их вместе. Половникова и старшая сестра Люба поочередно расцеловали Данилова и признались, что будут по нему скучать. Данилов немного удивился, но сделал вид, что поверил.

– Нам набирать народ надо, а не разгонять! – заявила Половникова. – Как они думают открывать двенадцатикоечное отделение? С тремя врачами, что ли? Они там вообще думают? И чем они думают? Я вот возьму и тоже уйду.

– В манекенщицы? – поддел Роман Константинович.

– В науку! Меня уже не раз звали на кафедру!

– Ходить на работу каждый день, – начал перечислять недостатки кафедрального бытия Роман Константинович, – учить уму-разуму каких-нибудь обалдуев…

– Я пойду на кафедру последипломного образования! Там не бывает обалдуев!

– Хорошо, – согласился Роман Константинович, – вычеркиваем «обалдуев» и пишем «раздолбаев». Вечно корпеть над статьями, рефератами, монографиями кафедрального начальства и прочей ересью. Получать в три раза меньше…

– А теперь скажу я! – перебила Половникова. – Спокойная работа, поездки на всякие симпозиумы и конференции, отпуск всегда летом, возможность роста… И не надо ехидных улыбочек – я, может, и не уйду никуда, но разве нельзя помечтать? А ты, Вова, куда собираешься?

– Я еще пока не свыкся с тем, что я здесь больше не работаю. Поживем – увидим.

Разумеется, о совете начальника госпиталя Данилов никому в отделении не рассказывал.

Домой он приехал в шестом часу вечера. Смертельно уставший, голодный и какой-то весь взвинченный. Настолько взвинченный, что контрастный душ и горячий обед ничем не смогли помочь. Пришлось достать скрипку. Данилов остановил свой выбор на сонате Бартока, непростом произведении для непростого настроения.

Данилов положил скрипку на плечо, взял смычок наизготовку, выждал секунду-другую, окончательно настраиваясь на игру, взмахнул им и начал играть. Перед глазами возникли многоцветные узорчатые кружева, они сплетались, перетекали друг в друга, вдруг, испугавшись барабанной дроби, взрываясь, разлетались на мириады осколков, чтобы мгновение спустя вновь собраться воедино. Какое же это счастье – слиться со скрипкой в одно целое и полностью погрузиться в музыку!

Закончив сонату, Данилов проиграл заново несколько коротких отрывков, радуясь тому, что после длительного перерыва пальцы не утратили своей беглости. Умиротворенный и расслабленный, он отправился на кухню готовить ужин.

К приходу Елены Данилов успел потушить мясо с картошкой и собраться с мыслями.

Начал он в своей манере – от главного к деталям.

– Меня сегодня уволили. По статье.

– Ты шутишь? – Елена перестала есть, нож и вилка зависли в воздухе.

– К моему огромному сожалению не шучу.

– Уволили – это не такая уж необычная новость. Правда – неожиданная… Но почему по статье? Данилов, ты что – вымогал деньги или напился на дежурстве?

– Хуже. Я оскорбил пациента и довел его до ухода из отделения, причем пациента сиятельного, высокопоставленного, генерал-лейтенанта. Вот как.

– Ну-ка, давай выкладывай подробности! – потребовала Елена.

Изложение подробностей заняло около часа и плавно перешло в семейный совет, на котором обсуждался один вопрос: «Что делать?» Сидели там же, за кухонным столом, вроде как чаевничали, но чай остывал в чашках нетронутым.

– К чему ты сам склоняешься? – спросила Елена. – Можно ждать «продолжения банкета»?

Данилов никак не мог определиться. С одной стороны, конфликт был слишком мелок для того, чтобы вызвать желание мстить по-крупному. С другой стороны, Уровейцев угрожал ему вполне недвусмысленно. И был этот самый Уровейцев, как показало, вернее – доказало недолгое общение, не только милицейским генералом, но и законченной, капитальной сволочью. От такого всего можно ожидать, вон как он рассвирепел только из-за того, что Данилов не кинулся опрометью на звонок. Да и начальник госпиталя вряд ли стал бы намекать и предупреждать, не имея на то достаточных оснований.

– Склоняюсь к тому, что все может быть. Чужая душа потемки, но определенный риск, конечно, есть. Больно уж гадкий и мерзкий типаж. А с другой стороны – почему я должен его бояться? Почему из-за него я должен…

– Данилов! – Елена предостерегающе подняла вверх руку. – Оставим мальчишество! «Почему» не обсуждается, обсуждается «что» и «как». Проблемы надо решать малой кровью, а не большими жертвами.

– И что теперь? Срываться с насиженного места и переезжать куда-нибудь в Урюпинск? А что ты там будешь делать? И где станет учиться Никита? И как вообще все это будет смотреться со стороны?

– Отвечаю по порядку. Всем нам нет смысла срываться и переезжать, достаточно будет, если ты некоторое время поработаешь в какой-нибудь из соседних областей…

– Я бы мог устроиться и в Московской области, – возразил Данилов, – это ведь уже не Москва.

– Область не вариант. – Елена решительно покачала головой. – Во-первых, ты постоянно будешь жить в Москве и, соответственно, давать повод и возможность для того, чтобы… Во-вторых, Москва и область во многих сферах пересекаются. Общие дела, общие связи… Вот я, например, по работе довольно часто контактирую с коллегами из Подмосковья. Могу в чем-то помочь им, если попросят, и они мне тоже, надеюсь, не откажут, если я к ним обращусь. Улавливаешь мысль?

– Улавливаю. Возможно, ты и права.

– Идеальное место я представляю та: райцентр примерно в ста километрах от Москвы, чтобы мы могли каждую неделю ездить друг к другу… Слушай, Данилов, а это так романтично! Я буду скучать, ждать встречи, считать дни, время от времени стану тебя ревновать, забрасывать эсэмэсками… Класс!

– Почему райцентр, а не что побольше? – спросил менее романтичный Данилов. – В большом городе устроиться легче.

– Посмотри на последнюю запись в своей трудовой книжке, и ты поймешь, почему райцентр предпочтительнее. Представь ситуацию – приехал из Москвы не знакомый никому доктор, только что уволенный за грубое нарушение из такого крутого места, как Федеральный госпиталь МВД, и хочет устроиться на работу. Нужны серьезные мотивы для того, чтобы принять такой подарочек. – Елена протянула руку через стол и ласково взъерошила Данилову волосы. – В областных центрах с врачами более-менее ничего, можно сказать, что их хватает, а вот в райцентрах уже сильно ощущается кадровый голод. Там ты устроишься без проблем, надо только город поприятнее выбрать.

– Я подумаю об этом завтра, – пообещал Данилов, цитируя Скарлетт О'Хару.

– Не расстраивайся, ничего особенного не случилось. Расценивай это как мелкие бытовые неприятности, разнообразящие жизнь. Я же тебя знаю, Данилов, ты и по морде ему мог бы заехать… Сидел бы сейчас в Бутырке, тьфу-тьфу!

Елена трижды постучала по столу.

– Я не расстраиваюсь, просто грустно: только приработался – и на тебе такое! И начальники у меня были хорошие, вменяемые. Тоже, знаешь ли, редкость. Другие за то, что я им такую свинью подложил, попытались бы от себя неприятностей добавить… Короче говоря – было что терять. Не самый плохой абзац в моем резюме.

– Однажды в детстве – как же давно это было, – Елена посмотрела в окно, словно желая увидеть в ночной тьме свое прошлое, – я прочитала у Шекспира, или нет – у Диккенса… впрочем, это неважно, такую фразу: «The best of times, the worst of times»[32]32
  Искаженная цитата из Диккенса, в оригинале выглядевшая так: «It was the best of times, it was the worst of times…» Перевод: «Это было лучшее из времен, это было худшее из времен».


[Закрыть]. Лучшее время, худшее время… Тогда я смеялась над глупостью автора, потому что у меня не было никакого худшего времени, и я, тринадцатилетняя дурочка, мнящая себя взрослой, конечно же не могла понять, что он имел в виду.

– Впадаешь в состояние легкой меланхолии. – Данилов выдавил из себя улыбку. – По-моему, тебе и сейчас рано думать над этой фразой. Какие твои годы, чтобы сравнивать времена?

– Очередной коварный комплимент. – Елена погрозила ему пальцем.

– Почему очередной? – удивился Данилов. – По-моему, первый за сегодня.

– Но когда-то же ты мне их говорил? Значит, очередной. И я надеюсь, что одними комплиментами ты не ограничишься…

Выбор пункта назначения неожиданно оказался очень трудным делом, сродни сказочной загадке: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Данилов пару часов просидел за ноутбуком, разглядывая карты соседних областей и читая информацию на сайтах разных городов. Серьезно расширил и углубил знание родной страны, но ни к какому выводу так и не пришел. Да и не то чтобы к выводу – ни одного критерия для отбора не подобрал. Ну, разве что хотелось, чтобы непременно была река. Река – это всегда приятно, глаз радует и плавать можно. Начав посещать фитнес-центр, Данилов быстро втянулся и, если неделя проходила без плавания, чувствовал себя как-то не очень. А самая плохая речонка даст сто очков форы самому крутому бассейну, если, конечно, она почище Москвы-реки, купание в которой скоро можно будет расценивать как принятие грязевых ванн.

Как Данилов ни бился, но дальше реки дело не пошло. Даже предпочтительного направления не выбрал – регион-то, в сущности, один, разницы никакой, что юг, что север.

Устав от бесполезности своего занятия, Данилов выключил ноутбук и сварил кофе, надеясь, что бодрящий напиток простимулирует мыслительный процесс. Увы – даже вторая порция не помогла. Тогда Данилов решил пойти другим путем и начал перебирать в памяти знакомых, имеющих какое-нибудь отношение к предмету его размышлений – уездным городам в сопредельных губерниях. Этот путь оказался не только более простым, но и более эффективным. Очень скоро в памяти всплыла новая пассия Полянского – журналистка Маша, выросшая не только в городе Монаково, что в Тверской области, но и во врачебной семье. Это уже зацепка – можно поговорить, расспросить и хотя бы понять, на что надо обращать внимание, а на что лучше сразу закрывать глаза и не заморачиваться.

Приятно, когда дело сдвигается с мертвой точки. Оставалось узнать у Полянского, продолжает ли Маша оставаться «единственной и самой-самой» или уже пополнила легион бывших пассий. Не дожидаясь вечера, Данилов взял мобильный и позвонил Полянскому, рассудив, что если тот занят сейчас на новой работе, то просто не ответит на звонок…

Данилов был уверен, что возле станции непременно найдет кого-то из местных жителей, сдающих комнаты приезжим. Размечтался, конечно, – забыл, что Монаково это совсем не Москва.

Данилов поправил на плече ремень сумки («Бери только самое необходимое, а все остальное я привезу на машине в среду или четверг», – сказала Елена, когда оказалось, что все самое необходимое, тщательно отобранное, все равно за один раз своим ходом не увезти) и поинтересовался, как пройти к гостинице. Как пройти ему объяснили, заодно сообщив, что в городе всего одна гостиница и она неделю назад закрылась на ремонт.

– Был когда-то Дом колхозника, а теперь из него бардак сделают, – неодобрительно сказала старуха, торговавшая с лотка сигаретами, и покачала головой – ох уж эти современные нравы.

– А вы не подскажете, у кого комнату снять можно? – спросил Данилов. – Одинокому мужчине без вредных привычек.

– Э-э милый, – старуха критически оглядела Данилова с головы до пят, – одинокий мужчина – это уже самая вредная привычка. Что, разве не так?

– Может, и так, – не стал спорить Данилов. – А что насчет комнаты?

– Так это ж спрашивать надо.

– У кого?

– У тех, кто жильцов пускает, у кого же еще? – Старуха демонстративно отвернулась в сторону, показывая, что ей неохота объяснять элементарные вещи приезжему придурку.

У Данилова был записан адрес и телефон Машиных родителей, но интересоваться у них на ночь глядя, не сдает ли кто комнату, он счел неуместным – получится, что напрашиваешься на ночлег к совершенно незнакомым тебе людям. Ни к чему ставить себя и других в неловкую ситуацию.

«Найду сейчас что-нибудь», – подумал Данилов. Он огляделся по сторонам, удивился тому, что на привокзальной площади стоит памятник не Ленину, а какому-то мужику, тоже небось пламенному революционеру, и двинулся к явному центру местного бытия – магазину с цифрой «24» на вывеске. Где торговля – там жизнь.

Расспросы двух имевшихся в наличии продавщиц и нескольких покупателей ни к чему не привели. То ли в Монаково не было принято сдавать жилье, то ли было принято всячески утаивать эту информацию от посторонних. Действительно – ходит какой-то тип, интересуется, а потом неприятности выйдут. От постороннего интереса ведь ничего, кроме неприятностей, не происходит.

Наконец, когда уже Данилову было все равно где ночевать, лишь бы не под открытым небом и не на станции, провидение послало ему добрую фею – толстую, с поясницей, укутанной пуховым платком. Кряхтя и поминая недобрыми словами болезнь, с неизвестным науке названием «пердикулит», добрая фея явилась в магазин за лекарством и заодно сообщила Данилову адрес некоей Елизаветы Михайловны, которая пускала квартирантов.

– Она только сегодня мне жаловалась, что жильцов у нее нет. Но правда, у ней там не дворец… – Добрая фея поморщилась, давая понять, что жилье действительно не ахти.

– Ничего, я не привередливый, – ответил Данилов, думая о том, что завтра найдет жилье с помощью Машиных родителей или поинтересуется в больнице. – Давайте адрес.

– Улица Энергетиков, дом пятьдесят два. Зайдешь во двор дома номер восемь, там сразу увидишь двухэтажный зеленый дом, это и будет дом номер пятьдесят два.

– Логично, – оценил Данилов. – Где же еще быть дому номер пятьдесят два, как не во дворе дома номер восемь? А где улица Энергетиков?

– Здесь, – добрая фея указала рукой на дверь, – сразу как выйдешь!

Дом номер пятьдесят два поразил Данилова великолепием своего упадка. Деревянное, некогда действительно выкрашенное в зеленый цвет, строение сохранилось благодаря подпоркам, которые не давали ему упасть. Единственный подъезд преспокойно обходился без дверей. Жильцы от этого только выигрывали, поскольку вечный сквозняк делал терпимым зловоние, царящее внутри, – с канализацией здесь явно были проблемы. Стараясь не дышать глубоко, Данилов прошел по темному длинному коридору, интуитивно обходя открытые дыры в полу, и остановился у двустворчатой двери, которую украшала нанесенная черной краской цифра «3».

В соседней квартире пел Высоцкий:

 
День на редкость – тепло и не тает,
Видно, есть у природы ресурс,
Ну… и, как это часто бывает,
Я ложусь на лирический курс.
Сердце бьется, как будто мертвецки
Пьян я, будто по горло налит:
Просто выпил я шесть по-турецки
Черных кофе – оно и стучит!
 

Последний раз Данилов пил кофе в Москве, из автомата на Ленинградском вокзале. Бурда бурдой, вспомнишь и вздрогнешь.

Не найдя кнопки звонка, он осторожно постучал в дверь, выждал пару минут и постучал сильнее, потом еще сильнее. За дверью не раздавалось ни звука.

 
Пить таких не советую доз, но —
Не советую даже любить! —
Есть знакомый один – виртуозно
Он докажет, что можно не жить.
Нет, жить можно, жить нужно и – много:
Пить, страдать, ревновать и любить, —
Не тащиться по жизни убого —
А дышать ею, петь ее, пить!..
 

Владимир Высоцкий, «День на редкость – тепло и не тает…»

Песня была, что называется, в тему. Что-что, а дышаться здесь как-то не дышалось. Не только жизнью вообще, но и воздухом в частности.

Данилов уже собирался уходить, как вдруг услышал за дверью медленные шаркающие шаги. Воспрянув духом, он постучался снова, думая о том, что переночует здесь, а завтра с утра найдет нормальное жилье.

– Че расстучался, урод! Опять ключ потерял, что ли?! Сил моих нет! – откликнулся женский голос.

Дверь открылась, обдав Данилова запахом варящейся капусты. На пороге стояла толстая низкорослая тетка в засаленном, местами рваном халате, похожая на гриб. Неопрятные космы, когда-то крашенные хной, по-боевому торчали во все стороны.

Маленькие глазки излучали недружелюбие.

– Вам кого? – хриплым голосом спросила тетка, увидев незнакомого человека.

– Елизавету Михайловну. Она здесь живет?

– А ты ей кто? – грубо и с вызовом поинтересовалась тетка, оставив вопрос без ответа.

– Мне сказали, что у вас сдается комната…

Ничего более Данилов сказать успел.

– Литр в сутки!

Дверь захлопнулась.

Вздохнув, Данилов отправился за водкой в уже знакомый ему магазин и через четверть часа снова постучался в ту же дверь, выставив перед собой пакет с двумя соблазнительными силуэтами. На сей раз дверь открылась почти сразу.

– Заходи, родной, – елейным голоском просипела женщина и посторонилась.

Жилище оказалось более живописным, чем мог ожидать Данилов, повидавший на «Скорой» самые разные дома. Серые лохмотья обоев, черный потолок, пол, покрытый ковром из мусора. Тусклая лампочка, висевшая на перекрученном проводе, стыдливо освещала прихожую. Женщина захлопнула за ним дверь и прошла вперед. Данилов последовал за ней и оказался на кухне, выглядевшей ничуть не лучше прихожей. Но зато здесь наличествовала мебель – стол и два рассохшихся табурета, один из которых был предложен гостю. «Может, лучше на станции? – подумал Данилов и тут же отогнал эту мысль. – Ага, полночи на станции, полночи в милиции». Он осторожно присел на табурет, который отчаянно заскрипел, но не развалился, и выставил на стол сразу обе бутылки. Сумку на пол опустить не рискнул, поставил на колени.

Женщина ответила двумя тусклыми гранеными стаканами, причем Данилову как гостю достался тот, что без скола. Затем она оперлась на стол пухлыми руками и вожделенно уставилась на бутылки. Поняв, что закуску хозяйка считает бесполезной роскошью, Данилов быстро откупорил одну из бутылок и наполнил ее стакан.

– А себе?

– Я кодировался, – соврал Данилов.

– Ну, давай я за себя и за тебя выпью, – легко согласилась женщина и залпом осушила стакан, занюхав водку рукавом халата. – Хорошо-то как, не помереть бы от счастья! Ты кто будешь, квартирант? Юрист или журналист?

– Я доктор.

– Душевный вы народ, доктора. – Покрасневшее лицо женщины расплылось в улыбке. – Ну, давай знакомиться, доктор, я – Лиза.

– Очень приятно, Владимир.

Приятного в знакомстве было мало, но проклятая вежливость требовала соблюдения определенных приличий.

– Что за дела? За себя я выпила, а за тебя еще нет!

Лиза наполнила свой стакан, махнула его так же залпом, занюхала, покосилась на остатки водки в бутылке и, окончательно придя в превосходное расположение духа, лукаво подмигнула Данилову, после чего высоким голосом завела песню:

– Огней так много золоты-ы-ых на у-у-улицах Саратова-а-а…

Пела она нескладно, видно, в детстве медведь на ухо не просто наступил, а от всей своей медвежьей души на нем потоптался.

Данилов подождал, пока она допоет куплет до конца, и спросил:

– Можно посмотреть комнату? И где можно умыться с дороги?

Тянуть было нельзя. Судя по всему, после третьего стакана Лиза должна была упасть там, где стояла.

– Иди смотри, имеешь право! Вот она, твоя комната, за стеной! – Чтобы Данилов точно понял, о какой именно стене идет речь, Лиза от души стукнула по ней кулаком. – Сразу, как отсюда выйдешь – туалет, следующая дверь – ванная. До завтрашнего вечера можешь пользоваться, только смывать за собой не забывай, а то оштрафую на пол-литру!..

В туалет, а после – в ванную пришлось идти с сумкой. Смешно, конечно, и неудобно, но документами да и вещами рисковать не хотелось – хозяйка квартиры совсем не вызывала доверия.

В соседней комнате под обшарпанной, когда-то зеленой железной кроватью, украшенной тусклыми никелированными шарами, стоял простой деревянный сундук, выкрашенный охрой. Больше в комнате, если не считать одинокой пыльной лампочки, свисавшей с потолка на перекрученном проводе, ничего не было, даже занавесок, зато пол радовал относительной (а в сравнении с коридором и кухней так просто стерильной) чистотой.

Данилов вытащил сундук из-под кровати, подпер им дверь, не имевшую замков, крючков и шпингалетов, и поставил сверху сумку. Сундук был хоть и пуст, но тяжел, не иначе как из дуба сделан. «Заперев» дверь, Данилов подошел к окну и открыл форточку, а затем вернулся к кровати, откинул в сторону потертое пикейное покрывало и внимательно осмотрел матрас. Осмотр не порадовал. Данилов вернул покрывало обратно и улегся поверх него не раздеваясь, только кроссовки снял.

Кровать отозвалась протяжным скрипом. Должно быть, вся мебель в этой скромной обители была «музыкальной».

– Довлатов в Пушкинском заповеднике жил еще в более худшей дыре, – сказал он вслух, глядя на затейливо облупившийся потолок, – а тут всего-навсего одну ночку поспать.

Чтобы немного привыкнуть к обстановке, Данилов некоторое время перечитывал свой студенческую записную книжку, которую, повинуясь сентиментально-ностальгическому порыву, прихватил из Москвы.