Текст книги "Доктор Данилов в госпитале МВД"

Половникова намек не поняла или же поняла, но виду не показала, потому что ей очень хотелось поговорить. Точнее – выговориться.

– Ну почему вы, мужчины, такие бесчувственные? – поинтересовалась она.

Данилов ничего не ответил.

– Женщины отдают вам лучшие годы жизни, тащат на себе дом, тащат в этот дом деньги, ублажают вас в постели, а вы этого нисколечко не цените! Ну как так можно?! Как можно устраивать какой-то безумный скандал из-за пятисот долларов?! Разве нервы, разве счастье, мир и покой в доме стоят пятисот долларов?! Нельзя же быть такой скотиной!

Данилов молчал, пытаясь не слушать, то есть не слышать Половникову но ее надсадный высокий голос буквально ввинчивался в мозг.

– Разве я, зарабатывающая вдвое больше, не могу взять деньги, если они мне срочно понадобились? Разве я недостойна хороших вещей? Или у меня нет никаких прав – одни только обязанности?

Вопросы оставались без ответов, но это, кажется, только раззадоривало Половникову.

– А взять и на моих глазах разорвать на две части мою обновку – это разве по-мужски?! Не могу справиться с женщиной, так хотя бы на ее вещах отыграюсь, так что ли? Разве не свинство? Это просто недостойно!

Данилов открыл глаза и внимательно посмотрел на Половникову.

– Галя, можно попросить тебя репетировать про себя? Я устал немного, а впереди еще ночь. Хочется немного отдохнуть в тишине.

– Что-о-о?! – опешила Половникова. – С чего ты взял, что я репетирую?

– А это разве не монолог Офелии? – прикинулся пеньком Данилов.

– Это монолог разъяренной львицы! – просветила его Половникова и вышла из ординаторской.

По звукам, донесшимся из-за не до конца прикрытой двери, Данилову стало ясно, что Половникова тормознулась на посту и начала изливать душу медсестре Наташе.

«Обновки, конечно, рвать не стоит, тем более – на две части, – подумал Данилов. – Это совершенно лишнее и, как и все деструктивное, сильно озлобляет. Проявление собственного бессилия максимально обидным для противника способом…»

Где-то через четверть часа, чувствуя себя изрядно отдохнувшим, Данилов отправился на вечерний обход. Половникова все еще стояла на посту и что-то бубнила. Наташа занималась своими делами, на Половникову она не смотрела.

– Приходили родственники Шавликова, забрали вещи, – доложила она.

Шавликов страдал дилатационной кардиомиопатией[3]3
  Дилатационная кардиомиопатия – заболевание, характеризующееся расширением полостей сердца и снижением его сократительной способности, что приводит к развитию сердечной недостаточности.


[Закрыть] с тяжелейшей сердечной недостаточностью, от которой и умер. Родственники Шавликова давно были готовы к худшему, понимая, что улучшения без пересадки сердца быть не может, а пересаживать сердце человеку, имеющему помимо кардиомиопатии еще и тяжелую форму сахарного диабета, никто не возьмется, но тем не менее Данилов спросил:

– Все нормально?

– Все нормально, – кивнула Наташа. – Даже поблагодарили нас за труды.

– О, сколько я слышала этих благодарностей! – Половникова страдальчески закатила глаза. – Ну и что с того? Живу как нищая, вот из-за пяти сотен баксов с мужем поругалась! А ведь я…

– Если есть желание – повод всегда найдется, – поддел ее Данилов.

– Я по характеру очень спокойный и уравновешенный человек! – огрызнулась Половникова.

«Рассказывай сказки другим, которые помоложе, – подумал Данилов, – а я тебя уже раскусил. Ты и спокойствие – это несовместимые понятия!»

Данилов обошел четверых пациентов, один из которых находился «на аппарате», то есть дышал с помощью аппарата искусственной вентиляции легких, убедился в том, что все они более-менее стабильны и не собираются выкидывать никаких фокусов, а аппаратура работает исправно, забрал с поста истории болезни и уселся в ординаторской. После вечернего обхода он имел привычку не только делать записи, но и проверять – все ли необходимые плановые анализы и исследования назначены на завтрашний день, и оценивать – не нуждается ли терапия в коррекции.

В первом реанимационном отделении было принято делать обходы и писать дневники каждые четыре часа. Тех, кто находится в крайне тяжелом состоянии, полагалось осматривать и описывать раз в два часа. Какого-то единого стандарта для реанимационных отделений не существует – где-то администрация требует обходы и дневники каждые шесть часов, где-то – каждые четыре часа, где-то – каждые три. В каждой палатке свои порядки. Разумеется, при ухудшении состояния пациента и проведении каких-либо действий пишутся дополнительные дневники.

Некоторые реаниматологи, обойдя больных в начале дежурства, все остальное время реагируют только на срабатывание монитора или какие-либо иные сигналы тревоги. Данилов обходами не манкировал, не раз и не два случалось так, что во время обхода он обращал внимание на какие-то тревожные признаки и, среагировав вовремя, предотвращал развитие осложнений. Смысл реанимационного отделения не столько в том, что здесь реанимируют, реанимацию при необходимости должны уметь проводить все врачи во всех отделениях, а в том, что здесь больные находятся под постоянным наблюдением. Оттого и полагается на одну врачебную ставку реаниматолога шесть коек, а не пятнадцать или двадцать. Если работать спустя рукава и стараться обращать на больных как можно меньше внимания – толку не будет, особенно в реанимации, где упущение или промедление очень часто и очень скоро оборачивается летальным исходом. И не стоит оправдывать свою лень соображениями вроде «этому пациенту с его заболеваниями все равно умирать». Ведь еще Аристотель говорил, что «дело врачебного искусства заключается не в том, чтобы делать всякого человека здоровым, но в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к этой цели, потому что вполне возможно хорошо лечить и таких людей, которые уже не могут выздороветь»[4]4
  Аристотель, «Риторика», книга первая.


[Закрыть].

В половине одиннадцатого «скорая» привезла сорокапятилетнего майора внутренней службы с отеком легких, развившемся на фоне пневмонии. Отек бригаде удалось купировать, но состояние больного было тяжелым и вероятность рецидива оставалась большой.

– Довел себя до ручки, – пожаловалась Данилову жена пациента, – сначала перцовкой простуду полечил, потом в баньке попарился, потом отгулы взял, чтобы отлежаться…

Женщина представляла собой классический тип страдалицы – поджатые губы, складка на переносице, привычка поминутно вздыхать, обязательно закатывая при этом глаза, причем совершенно сухие.

– Чего же вы ждали, глядя на задыхающегося мужа? – укорил Данилов. – Видите, что дело не идет на лад, – сразу вызывайте врача!

– Так он запретил! И не переубедишь. Всю жизнь вот так…

– Мало ли что запретил! Люди иногда оценивают свое состояние чересчур оптимистично. Но вы же видели, что лучше вашему мужу не становится? Вызвали бы врача из поликлиники, это же просто.

Данилов не любил читать нотаций, но иногда считал своим долгом делать это. Ну куда годится такое? Попасть в реанимацию исключительно по собственной дури, леча пневмонию перцовкой, баней и отгулами? Порцию внушения, причитающуюся больному, Данилов оставил на потом – пусть немного оклемается, придет в себя, а там и мозги вправить можно. В рамках санитарно-просветительной работы. А то завтра у этого же майора живот заболит, и он его точно так же лечить начнет, пока не помрет от разлитого перитонита. Героический майор.

Примерно через час «героическому майору» стало лучше настолько, что он даже смог шутить:

– Вот-вот подполковника должен получить и чуть концы не отдал.

– До подполковника мы вас так уж и быть, дотянем, – ответил Данилов, подкручивая кран кислородной системы. – А вот если хотите полковником стать, то к себе надо относиться бережнее и внимательнее. Это, знаете ли, парадокс – в двадцать первом веке, в городе Москве, помереть от нелеченной пневмонии…

Впрочем, и от леченной помереть тоже можно. В двадцать первом веке, в городе Москве.

Данилов вспомнил рассказ Елены о прошлогоднем разборе в департаменте смерти шестидесятипятилетней женщины, которую участковый терапевт неадекватно лечила на дому и халатно наблюдала. Неадекватность выражалась в том, что при двусторонней пневмонии из антибиотиков был назначен эритромицин в таблетках, а халатность в том, что больная не наблюдалась активно, то есть врач не навещала ее по собственному почину, не дожидаясь очередного вызова. «Активы» положено делать во всех тяжелых или нуждающихся в контроле случаях. В итоге на фоне четырехдневного «лечения» женщине становилось все хуже и хуже, пик пришелся на вечер субботы, когда была вызвана «Скорая помощь». Врач «Скорой» сразу же оценил ситуацию и госпитализировал женщину в сто двадцать третью больницу, где она и умерла в первые сутки своего пребывания. Дальше все было как обычно – похоронив жену и справив сороковины, муж написал жалобы в департамент и в прокуратуру. В последнее время департамент начал реагировать на подобные случаи довольно резко, должно быть, устали от дураков и пофигистов. За компанию с участковым врачом турнули не только заведующую отделением, но и главного врача. Только заместителю главного врача по лечебной части, одновременно (и героически) исполнявшему обязанности заместителя по клинико-экспертной работе, удалось усидеть на своем месте. И то скорее всего только из-за того, что не годится оставлять поликлинику совсем без руководства. Лучше не будет.

Пока Данилов занимался больными, то есть «доводил до ума» новенького и делал ночной обход отделения (мастерство ночного обхода заключается в том, чтобы оценить состояние пациента, не разбудив его), Половникова сидела в ординаторской и слушала музыку на своем мобильнике. Иногда начинала подпевать.

 
You shut your mouth,
How can you say
I go about things the wrong way,
I am Human and I need to be loved
Just like everybody else does.
 

The Smiths, «How Soon Is Now»

 
(Эй ты, заткни свою пасть,
Какое тебе дело до того,
Куда меня занесло?
Я – Человек и, подобно всем людям,
Я нуждаюсь в любви.)
 

По отрывку из «Смитс» Данилов сделал вывод о том, что Половниковой не чужд «антикварный» классический рок. Что ж – неплохой вкус у человека, не попсовый. Сам Данилов «Смитс» мог послушать под настроение, а мог и не слушать годами. «Оэйзис» нравился ему куда больше. Под «I Hope I Think I Know» (Я надеюсь, я думаю, я знаю) сразу же вспоминались беззаботные студенческие годы.

 
You're trying hard to put me in my place
And that is why I gotta keep running
The future is mine and it's your disgrace
'Cause in the end your laugh means nothing
 

«Oasis», «I Hope I Think I Know»

 
(Вы все пытаетесь удержать меня на месте,
И только потому я должен продолжать свой бег.
Будущее принадлежит мне, и это унизительно для вас.
Хорошо смеется тот, кто смеется последним.)
 

Данилов сделал записи в историях, отдал медсестре несколько распоряжений, касающихся «героического майора», еще раз предупредил того, что ни в коем случае не надо пытаться вставать, тем паче – отсоединяться от монитора, каким бы «хорошим» ни казалось самочувствие.

– Все только с нашего ведома и с нашей помощью, договорились?

– А если по маленькому захочется? – спросил пациент, то ли забывший о том, что Данилов собственноручно поставил ему катетер в мочевой пузырь, то ли не понявший, что с ним делал доктор.

– Не захочется, Анатолий Евгеньевич, – успокоил его Данилов. – У вас катетер в мочевом пузыре. Ну, а если захочется по большому…

– Какое там! – скривился Анатолий Евгеньевич. – Я пять дней ничего не ел, не до того было. Только чай с медом пил, вот и все питание…

Придя в ординаторскую, Данилов приподнял чайник, оценивая, насколько он полон, и спросил у Половниковой:

– Будешь что-то пить на сон грядущий?

Намек звучал ясно – сразу пойдешь спать в кабинет начальника отделения или чаю выпьешь?

Спать сном праведных в реанимации не полагалось, да и не получилось бы, а вот подремать часок-другой на диване, не разоблачаясь и внимательно прислушиваясь к звукам, доносящимся из отделения, вполне было можно. Подобный отдых конечно же не восстанавливал все силы, но помогал дотянуть до конца дежурства человеком, а не живым трупом, действующим на автопилоте.

– Нет, спасибо, – не вынимая наушников-«таблеток» из ушей, ответила Половникова.

Данилов не стал доливать чайник – пусть закипает быстрее. Пока вода нагревалась, можно было бы умыться на сон грядущий и почистить зубы, но при Половниковой заниматься подобными интимностями было неудобно. «Ладно, успею еще», – решил Данилов, надеясь, что Половникова вот-вот уйдет.

Надежды оказались напрасными – когда Данилов, сидевший за столом, допил чай, Половникова выключила музыку, встала, положила телефон с наушниками на стол и жеманно потянулась, ухитрившись при этом коснуться Данилова бедром и животом и, благо халат был расстегнут, продемонстрировать ему свой пупок.

– М-м-м! Чертовски хочется мужчину! – объявила она. – Меня всегда после стресса, как только отойду немного, на мужиков тянет.

– У тебя еще куча времени, – ответил Данилов, указывая глазами на часы. – Успеешь съездить домой и вернуться до начала дежурства.

– Нет! – Половникова перестала тянуться и покачала головой. – Мой муж сегодня в наказание оставлен без сладкого…

«Блаженны верующие, – усмехнулся про себя Данилов. – Или ты думаешь, что больше никто не даст твоему мужу «сладкого»? То ли самонадеянность зашкаливает, то ли жизнь плохо знаешь».

Скорее всего – зашкаливала самонадеянность, потому что Половникова, несмотря на все ее старания казаться наивной простушкой, не производила подобного впечатления. Как ни прикидывайся щука золотой рыбкой, зубы все равно не спрятать.

Дважды продефилировав мимо Данилова и отчаянно виляя при этом бедрами, Половникова забралась с ногами на диван и сказала:

– Не бойся, Наташа не будет трепать языком, она не из болтливых.

– Тебе пора, – ответил Данилов и уточнил: – В кабинет к шефу или в «бокс».

– Почему? – Половникова поиграла бровями, изображая крайнюю степень изумления. – Неужели ты такой бесчувственный? Не могу поверить! А если ты стесняешься или боишься…

– Я хочу немного отдохнуть и буду признателен, если ты оставишь меня здесь одного.

Запас вежливости понемногу иссякал, но грубить, повышать голос или как-то еще выходить из себя все равно было нельзя. Во-первых, на дежурстве надо держать себя и свои эмоции в узде, работа как-никак, причем очень ответственная, а во-вторых, не хотелось давать нахалке повода праздновать если не большую, то хотя бы маленькую победу. «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав» – очень верно говорили в древности.

– Разве одному лучше? – усомнилась Половникова. – Странно, странно…

«Сейчас она спросит: гей я или импотент», – подумал Данилов, но не угадал.

– Я чувствую, что ты мне, мягко говоря, не симпатизируешь… – Половникова устроилась поудобнее – вытянула ноги и улеглась на диване, в точности копируя позу тициановой Венеры, только роз в руке не хватало.

Данилов не стал ни подтверждать, ни разубеждать. Только демонстративно посмотрел на часы, вначале на те, что висели на стене, а потом на наручные, которые предпочитал снимать на дежурстве, но иногда, как сегодня, забывал это делать. Часы совершенно не мешали работать, Данилов снимал их, чтобы не разбить в запарке. Это на «Скорой помощи» без часов работать неудобно, а в госпитале во всех помещениях настенные часы висят.

– Не симпатизируешь, – констатировала Половникова. – А раз так, то почему упускаешь такую возможность?

– Возможность чего?

– Отыграться на мне, – Половникова добавила в голос истомы, – подчинить своей воле, заставить выполнять твои желания…

Данилов всмотрелся в глаза Половниковой, оценивая состояние зрачков, и принюхался к воздуху. Вроде как не пьяна и не под кайфом, во всяком случае, зрачки нормальные и «выхлопа» нет. Значит – просто дура, если можно так выражаться о женщине, готовой тебе отдаться. Данилов решил, что можно, умные могут быть настойчивыми, но не назойливыми, назойливость – удел дураков.

– Ты что – совсем? – скривилась Половникова, видя, что ее чары не возымели действия. – То-то я смотрю, что у тебя Наташа такая скучная, как снулая рыба. Ты даже своей сестре внимания не оказываешь!

Она погладила себя рукой по бедру, словно подсказывая Данилову, что ему надо делать.

«Настолько оголодала или просто поспорила с кем-то, что без труда соблазнит меня? – прикинул в уме Данилов. – Или же пытается раззадорить, чтобы потом съездить мне по физиономии и рассказывать всему госпиталю, как усердно я ее домогался и как она меня осадила?»

– А это что, принято? – поинтересовался Данилов.

– Что принято?

– Спать с медсестрой на дежурстве. Я, признаться, думал иначе.

– Когда ничего не можешь, то остается только думать! – Половникова медленно поднялась на ноги, еще раз потянулась, да так, что нижний край рубашки приподнялся чуть ли не до груди. – Ладно, я сегодня добрая, тем более что ты со мной так благородно поделился бутербродами, поэтому если соберешься с силами, то стучись – может, и впущу тебя…

– Дежурный реаниматолог не имеет права выходить из отделения, – напомнил Данилов. – Так что спи спокойно, набирайся сил, я твой покой не потревожу.

Кабинет Романа Константиновича находился снаружи, образно говоря, «на подступах» к отделению. Очень мудрое решение – к начальнику отделения по рабочим вопросам то и дело приходят родственники пациентов и коллеги. В коридоре беседовать не всегда удобно, а превращать реанимационное отделение в проходной двор тоже не годится. Так что вынос начальственного кабинета за пределы отделения – очень мудрое решение.

– Если бы ты, – Половникова указала пальцем на Данилова, – знал, от чего ты отказываешься, то ты бы, – палец изменил направление и стал указывать на пол, – на коленях передо мной бы ползал и молил бы, – палец взлетел вверх, подчеркивая важность сказанного, – чтобы я осталась. Но я бы только посмеялась и сказала: «Нет!» – Палец заходил в стороны, как маятник. – А потом я бы вот так перешагнула через тебя и ушла!

Половникова высоко подняла правую ногу и, сделав шаг по направлению к двери, остановилась.

– Ты же ушла, – напомнил Данилов, не испытывая никакого смущения под испепеляющим взглядом Половниковой.

Он пересел на диван, вытянул ноги, заложил руки за голову и прикрыл глаза.

Прошло секунд тридцать. Половникова стояла, не двигаясь, и смотрела на Данилова. Данилов открыл глаза и попросил:

– На выходе выключи, пожалуйста, свет.

– Поищи себе другую прислугу! – фыркнула Половникова и вышла.

Данилов прислушался – так, дошла до поста, открыла ящик, чтобы взять ключ от кабинета начальника, что-то короткое сказала Наташе (одно из двух – или «Спокойной ночи» или «Данилов – сволочь»), открыта дверь и вышла из отделения…

– Вот и остался ты, Вовочка, без сладкого, – вслух пожалел себя Данилов и добавил: – Оно и к лучшему, от сладкого зубы портятся.

Провидение достойно вознаградило Данилова – до конца дежурства никого не привозили, никого не переводили и никто из пациентов не «ухудшился». Данилов подремал пару часиков, вышел, обошел свои владения и пошел отдыхать дальше. Между делом подумал о том, как теперь будет вести себя с ним Половникова. Скорее всего, если, конечно, ума хватит, будет делать вид, что ничего не случилось. Если не хватит – будет как-то выказывать свое недовольство.

Половникова выбрала первый вариант. «Доброе утро». «Как прошло дежурство?» «Так, кто у нас тут лежит?» Правда, во время пятиминутки при всем честном народе все-таки попыталась уесть Данилова, ляпнув:

– Владимир Александрович намекал, что он не прочь оставить меня на ночь в ординаторской, но я, как женщина с принципами, предпочла ночевать здесь. Заперлась на ключ и на всякий случай ключ из замка не вынимала.

Данилов благоразумно не стал озвучивать то, что он думал о Половниковой.

– Поздравляю, Владимир Александрович, – сказал на это начальник отделения. – Теперь вы вступили в клуб обожателей и воздыхателей Галины Леонидовны, к которым она причисляет всех мужчин, работающих в нашем госпитале, кроме доцента Суднишникова.

Доцент кафедры гастроэнтерологии Суднишников отметил в прошлом году свой восьмидесятипятилетний юбилей.

– Число моих воздыхателей не ограничивается стенами госпиталя, – гордо поправила Половникова, косясь на Данилова. – И их столько, что хватит на дюжину клубов!

Глава седьмая
Белка в чертовом колесе

Звонок рентгенолога Рябчикова застал Данилова на кухне во время кулинарного эксперимента. Впрочем, эксперимент (свинина с картофелем, черносливом и грибами) перешел в ту стадию, когда ингредиенты уже сложены в горшочки, залеплены сверху тестом и отправлены, как положено, в холодную, не разогретую предварительно, духовку. Теперь оставалось только ждать результата, а ничто так не скрашивает ожидание, как беседа с хорошим человеком, коллегой и бывшим сослуживцем. Есть что обсудить, есть что вспомнить.

– Как ты? Где ты? Все в Склифе? – Голос приятеля показался Данилову грустным.

Впрочем, весельчаком Рябчиков никогда не был, типичный меланхолик с гипертрофированной склонностью к рефлексиям.

– Это ж сколько мы с тобой не виделись? Целую вечность! – Данилов убедился, что нагрев пошел и с духовкой все в порядке, и ушел в спальню, чтобы разговаривать с максимальным комфортом, лежа на кровати. – После Склифа я успел немного поработать физиотерапевтом в кожвене, а теперь устроился в госпиталь МВД, но уже реаниматологом…

Рябчиков, внимательный к деталям, как и положено рентгенологу, забросал Данилова вопросами, касающимися его новой работы.

– Давай про себя рассказывай! – Данилов взял инициативу в свои руки. – Ты вроде как в восьмую туберкулезную собирался?

– Как собрался, так и работаю здесь.

– Нравится?

– Нравится, – вздохнул Рябчиков, – наверное. Получаю больше, чем в поликлинике, но в моем положении деньги уже не радуют…

Данилов знал только одно положение, когда «деньги уже не радуют» – при стремительно ухудшающемся здоровье с удручающей перспективой.

– Рудольф, у тебя все в порядке? – спросил он. – Что-то твой голос мне не нравится. Здоровье как, в порядке?

– Здоровье в порядке, – без особого энтузиазма подтвердил Рябчиков, – только с Юлией мы расстались.

Юлия когда-то работала в одной поликлинике с Рябчиковым и Даниловым секретарем главного врача и по совместительству заведовала кадрами. Рябчиков долго добивался ее расположения, добился, был на седьмом небе от счастья, а теперь вот, оказывается, это счастье утратил.

– На время или навсегда? – уточнил Данилов.

– Навсегда. Окончательно. Уже полтора месяца.

– Навсегда – это с одной стороны грустно, а с другой – не на одной же Юлии свет клином сошелся.

– Это так, но веселее от этого не становится.

– За полтора месяца пора бы и свыкнуться с этой мыслью, – строго сказал Данилов. – Жизнь продолжается, найдешь себе более подходящую спутницу жизни.

– Где мне ее искать? – Рябчиков снова вздохнул. – Я живу в режиме «дом – работа – дом», даже по магазинам не хожу, заказываю продукты с доставкой.

– На работе. Разве там мало женщин?

– На работе у меня женщин хватает, только их средний возраст где-то в районе шестидесяти пяти лет. Я же в туберкулезной больнице работаю, а не во врачебно-физкультурном диспансере. Только не надо спрашивать меня, что мне мешает перейти туда на работу.

– Да я и не думал, – признался Данилов. – Слушай, Рудольф, а тебе не кажется, что надо немного изменить образ жизни?

– Я постоянно думаю над этим, но пока еще ничего не придумал. Ты можешь что-то посоветовать?

– Могу, – подтвердил Данилов. – Для начала запишись в фитнес-клуб. Мне жена недавно подарила абонемент, знаешь, как приятно поплавать в бассейне или на тренажерах попыхтеть?

Поначалу Данилов собирался заниматься каждые три дня, благо суточная работа позволяла посещать фитнес-клуб днем, до начала часа пик, но строго придерживаться графика не получалось. Но раз в неделю Данилов непременно выбирался в «дворец спорта», как он про себя немного иронично называл фитнес-клуб. Несколько раз они попробовали ходить туда вместе с Еленой, но особого смысла в совместных походах не нашли, ведь режим занятий все равно у каждого свой.

– А еще, – продолжал Данилов, – там очень много женщин. Самых разных. Несомненно – есть и одинокие, которые не прочь познакомиться с кем-нибудь из мужчин. Уверен, что некоторые только для этого туда и ходят…

– Ты предлагаешь мне знакомиться в бассейне? – По голосу Рябчикова нельзя было понять, одобряет он эту идею или не очень. – Еще скажи, что все достоинства и недостатки фигуры сразу можно разглядеть…

– И это тоже. А знакомиться в бассейне не обязательно, можно сделать это за чашечкой кофе. Хотя в бассейне тоже очень удобно. Предложишь, например, поплавать наперегонки или же похвалишь ее стиль…

– Какой стиль?

– Плавания! Мы же о бассейне речь ведем, не так ли?

– Надо бы обдумать эту идею, – после недолгой паузы сказал Рябчиков. – А то ведь если не на работе, то и познакомиться негде. В ночных клубах все больше молодежь тусуется, да и не клубный я человек.

– Есть еще выставки, театры, симпозиумы и конференции, – напомнил Данилов.

– Есть, но фитнес-центр мне представляется более перспективным местом. Как-то я упустил из виду подобные заведения…

– Судя по тому, как скоро ты увлекся темой знакомств в фитнес-клубах, твоя печаль не так уж и велика, – заметил Данилов. – Это радует.

– Это общение с тобой так благотворно на меня действует.

– Тогда можно закрепить эффект – приезжай в гости или давай встретимся где-нибудь на нейтральной территории. – Насчет «нейтральной территории» Данилов добавил, зная стеснительность Рябчикова, а не потому, что сразу же пожалел о приглашении в гости. – Пообщаемся, посмотрим друг на друга. Можно хоть сегодня…

– Я сегодня дежурю, – снова поскучнел Рябчиков. – Освобожусь только завтра к обеду.

– Хорошо тебе дежурить, – позавидовал Данилов. – Посмотрел снимки и спи-отдыхай!

– Снимки! – хмыкнул Рябчиков. – А про скопии ты забыл? Я кручусь как белка в чертовом колесе! Это же скоропомощная туберкулезная больница! Многопрофильная! Здесь сутки за трое считать можно!

– А год – за пять! – рассмеялся Данилов. – Мне можешь не рассказывать, знаю я восьмую туберкулезную, у нас же там фтизиатрия была.

– Ничего ты не знаешь, – серьезно сказал Рябчиков. – Что можно увидеть во время лекций и практических занятий? Только то, что тебе покажут. А что ты делаешь послезавтра?

– Представь себе – дежурю.

– Ладно, давай встретимся завтра, – решил Рябчиков, – а то если отложим на потом, то в этом году так и не встретимся. Я после дежурства все равно днем спать не ложусь, не люблю ломать день и выбиваться из ритма. Так что если тебе будет удобно часа в два, где-нибудь в центре…

– Удобно, – ответил Данилов, – тем более что я и местечко хорошее знаю на Ольховской, недалеко от твоей работы.

«Хорошее местечко», нечто среднее между кафе и рестораном, было знакомо Данилову еще со студенческой поры – здесь несколько раз праздновали удачно сданную сессию. Ничего особенного – самое обычное «европейско-русское» меню от оливье и селедки под шубой до котлет по-киевски и отбивных с соусом бешамель, но уютно, не очень дорого и ни разу никто не отравился. После окончания института Данилов время от времени наведывался сюда, правда, с последнего посещения прошло около двух лет, но Данилов не сомневался, что заведение со столь длинной историей никуда не делось и продолжает работать. А если даже и делось, то по нынешним временам в Москве не приходится долго искать, где бы посидеть за столиком. Или на том же самом месте, или поблизости найдется что-то соответствующее ожиданиям и возможностям. Друг Полянский, возвращаясь с очередного европейского симпозиума, всякий раз ругательски ругал московский общепит снизу и доверху, но Данилов умел находить более-менее приличные места. Главное – четко представлять, что ты хочешь получить, и не зацикливаться недостижимых идеалах. Ясное дело, что в центре Москвы не удастся отобедать в ресторане за ту же сумму, что, например, в Витебске, но это не означает, что по всей столице кормят дорого и невкусно.

Все сложилось как надо – ресторан стоял на том же месте, с гостеприимно распахнутой благодаря испортившемуся доводчику дверью, возле которой Данилов с Рябчиковым и встретились.

– Как мы подгадали! – обрадовался Рябчиков «синхронному» приходу. – А то я всю дорогу думал, где тебя ждать, если я приду первым.

– За столом, разумеется. Лучше всего вон за тем!

Данилов указал взглядом на угловой столик, уютно отгороженный от других выступом стены, которому не очень умелый декоратор попытался придать вид колонны при помощи декоративной лепнины. Вышло не очень изящно, и не иначе как для отвлечения внимания к выступу приставили пальму в кадке, так что последний столик оказался в своеобразном рукотворном гроте.

– Я буду оливье, салат с ветчиной, жаркое из свинины и минералку с газом, – сказал Рябчиков, бегло пролистав меню. – И сто пятьдесят водки.

Данилов взял салат с ветчиной, котлету по-киевски и клюквенный морс.

Сто пятьдесят грамм водки Рябчиков перелил из графина в фужер и выпил залпом. Поморщился, закусил корочкой хлеба и только после этого принялся за салат с ветчиной, оставив оливье на потом.

– Рудольф, ты делаешь успехи! – похвалил Данилов. – Неужели расставание с Юлией так изменило твои привычки?

– Юлия здесь ни при чем. – Щеки Рябчикова порозовели от выпитого. – Это всего лишь помогает расслабиться после дежурства.

– Неужели тебе так тяжело дежурится?

– Нервно, – уточнил Рябчиков, быстро орудуя вилкой. – В «восьмерке» вообще очень нервно. И дежурить, и работать.

– Хуже, чем в поликлинике?

– Не сравнить! Хотя поначалу мне казалось иначе. – Рябчиков отодвинул от себя опустевшую тарелку и констатировал: – Все! Червячка заморил, душу потешил, теперь можно есть не спеша и наслаждаться общением.

– Ты что, на дежурстве ничего не ешь? – спросил Данилов. – Насколько я помню, аксакалы фтизиатрии первым делом объясняли нам, что в туберкулезную больницу нельзя являться натощак – восприимчивость увеличивается.

– Не надо об аксакалах, умоляю! – Рябчиков в сердцах швырнул вилку и нож на тарелку и провел ребром ладони по горлу. – У меня эти аксакалы вот где сидят! Полная больница аксакалов!

– Да не волнуйся ты так, – успокаивающим тоном сказал Данилов. – Аксакалы везде есть. Они – наша гордость и хранители опыта. У нас в госпитале тоже их хватает, одному – так почти девяносто. Ничего, лекции по гастроэнтерологии читает, и, говорят, неплохо читает. Или у вас какая-то особая ситуация?

– Ситуация у нас аховая, то есть гнилая. – Рябчиков улыбнулся, но улыбка вышла невеселой. – Средний возраст врачей, как я тебе уже говорил, шестьдесят – шестьдесят пять. Казалось бы – все уже не дети, все работают друг с другом давно, не один десяток лет, и оттого обстановка в больнице должна быть спокойной. Какое там! Все – то ли от скуки, то ли по зову души – упоенно грызутся друг с другом! Сплетни, интриги, какие-то старые счеты. Кто кому в тысяча девятьсот девяносто первом году чего-то не уступил, кто кому в девяносто втором году чего-то там сказал. Любая мелочь может стать поводом для скандала! На прошлой неделе заведующая инфекционным отделением прямо на пятиминутке поцапалась с заведующей лабораторией, да так, что чуть водой разливать не пришлось, из-за места в зале! «Чего это вы сюда уселись, Марина Георгиевна, вы же знаете, что это мое место?» – «На нем не написано!» – «Ну, вам это вообще свойственно на чужое зариться!» – «Что вы имеете в виду, Ксения Валерьевна?» – И понеслось…