Текст книги "РККА: роковые ошибки в строительстве армии. 1917-1937"

Как видим, мемуарные источники заставляют признать более корректной оценку В.Е. Флуга…

Однако было бы непростительной ошибкой не придавать значения уточнениям как Литтауэра и Плющевского-Плющика («большинство», то есть не все), так особенно и Флуга («достаточно предан служебному долгу»). Смысл последней оговорки раскрывает Генерального штаба полковник М.С. Галкин. «Формальная сторона службы процветает, – писал он в 1906 г., характеризуя «наш офицерский корпус», – моральная – отсутствует.

Проследите трудовой день современного офицера. Утро он проводит на занятиях, но как? Придет, поздоровается с нижними чинами, посидит в ротной канцелярии, выкурит несколько папирос, неоднократно сверится с часами: «Не пора ли кончать?», прикажет унтер-офицеру заниматься с нижними чинами, и только.

На вечерних занятиях та же картина, но еще более унылая, тут офицерское томление еще ярче, еще рельефнее»⁶⁵.

О том, что, по крайней мере, в пехоте «служебные занятия обращаются в «отбытие номера», который исчерпывается лишь формальным отношением к делу», писал в 1911 г. и Генерального штаба генерал-майор М.В. Грулев. Он же указал и на причину подобного отношения к службе: «Мы не привыкли и не хотим работать – простую будничную работу [выделено мной. – А.С.]. Недавно я наблюдал в Германии, как безусый подпоручик обучал свою полуроту на плацу: битых два часа он вьюном носился около полуроты во время ее маршировки и ломки фронта, забегая вперед и с флангов, хлопал себя по ляжкам, теребил волосы, вгоняя и себя и полуроту в десятый пот… У нас такое неблагородное дело большей частью препоручается фельдфебелю или даже взводному [унтер-офицеру. – А.С.], а если субалтерн-офицер [младший офицер роты. – А.С.] сам снизойдет для этих занятий, то это делается с таким душевным томлением и скукой, что за версту мухи дохнут. […] Недавно также нам пришлось видеть солидного французского поручика, усердно обучавшего сигналам небольшую команду в 7 человек трубачей. Снисходят ли у нас когда-нибудь батальонные адъютанты к этой работе, которая обыкновенно возлагается на их обязанность?»

То же и с офицерскими тактическими занятиями – «прекрасно разработанные инструкции и наставления остаются сами по себе, а все прочее – само по себе». Налицо «формальное отношение к делу: раз или два раза в неделю раскладываются традиционные планы Скугаревского и Энгельгарда, один вид которых (то есть планов) уже наводит скуку; лениво собираются офицеры из бильярдной и читальни […] у всех на лицах томительное ожидание скорого конца»…

Не любит будничной работы и начальство: оно не проявляет достаточной требовательности к подчиненным (опять сходство с «предрепрессионной» РККА. – А.С.) – не требуя настоящей работы ни от «субалтернов», ни от руководителей и участников офицерских занятий. «Всем известно, что для безобидного исполнения несложных обязанностей младшего офицера требуется, в сущности, немного: приходи своевременно на занятия без опозданий, отбудь в роте положенное число часов и затем уходи вместе с ротным командиром, и благо тебе будет на земле; отличная аттестация обеспечена». А на офицерских занятиях начальство почти не бывает (оно вообще, писал в 1906 г. Генерального штаба полковник М.А. Уваров, «относится к этим занятиям почти безразлично, и если обратит внимание на какую-нибудь нелепицу в решении задачи, показывающую полную тактическую безграмотность решающего, то приключение это для автора решения не будет иметь никаких угрожающих последствий […]»).

«Надо полюбить труд, вот в чем корень и разгадка успеха в любом деле», – подытоживал М.В. Грулев. Пока же у русских офицеров «нет любви и привычки к труду. Этим грешит не одно только наше военное, но и все прочие ведомства государственного организма; в этом грехе коснеет и вся жизнь народная. Недаром у нас и житейская мудрость выработала такую развращающую поговорку: «Дело не делай и от службы не бегай»…»⁶⁶

Это и понятно: русскому национальному характеру присуща и такая черта, как лень. Нынешние попытки объявить «русскую лень» мифом противоречат всем оценкам как знакомых с Россией иностранцев, так даже и русофильски настроенных отечественных мыслителей прежних времен – от пруссака Х.-Г. фон Манштейна, прослужившего в России с 1727 по 1744 г. и убедившегося, что «там привыкли ничего не делать, если не заставят силой», до все того же Н.О. Лосского⁶⁷. При этом особенную нерасположенность русская ментальность питает именно к той работе, о которой прежде всего писал М.В. Грулев, – «простой будничной», к «ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду» (В.О. Ключевский⁶⁸), к рутинной, монотонной тщательной работе над мелочами (например, над показом солдату какого-нибудь элементарного, с точки зрения офицера, приема и над тщательной, с бесконечными повторениями упражнения, шлифовкой умения выполнять этот прием). Русский работник, отмечал в 1873 г. известный публицист и знаток крестьянского быта А.Н. Энгельгардт, «при случае, когда требуется», «может сделать неимоверную работу», но он «не может работать аккуратно, как немец»; «в России легче найти 1000 человек солдат, способных в зной, без воды, со всевозможными лишениями, пройти хивинские степи, чем одного жандарма, способного так безукоризненно честно, как немец, надзирать за порученным ему преступником»⁶⁹.

Здесь не место разбирать сложный вопрос о корнях этой особенности русского национального характера; заметим лишь, что в случае с русским офицерством скорее работает версия Н.О. Лосского, считавшего леность к «простой будничной работе» «оборотной стороной высоких свойств русского человека – стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей действительности». «Отсюда, – пояснял Лосский, – часто возникает охлаждение к начатому делу и отвращение к продолжению его»: «человек, стремящийся к такому идеалу абсолютно совершенного бытия, живущий им в мечтах и зорко подмечающий несовершенства нашей жизни вообще и недостатки собственной деятельности, разочаровывается на каждом шагу и в других людях, и в их предприятиях, и в своих собственных попытках творчества» – и, разочаровавшись, «ленится продолжать отделку мелочей», «работу свою […] исполняет «кое-как», небрежно, лишь бы сбросить ее с плеч долой». (Русским, формулировал ту же мысль Н.А. Бердяев, нужно «или все, или ничего»). По той же причине русский человек «ленится выполнять работу, желательную, но не строго обязательную» (в нашем случае – ту, которую не контролирует начальство. – А.С.)⁷⁰.

Именно так и вели себя в начале ХХ в. многие молодые русские офицеры. «[…] Наши младшие офицеры, – писал в 1911 г. тот же М.В. Грулев, – жалуются, что со школьной скамьи они приносят с собою искренние стремления к труду и жажду деятельности и что с первых же шагов окрыленные идеалы оказываются опаленными жгучей действительностью. […] В многочисленных жалобах младших офицеров мы встречаемся часто с сетованиями, например, такого рода, что «ротный командир предоставляет им лишь занятия с несколькими человеками старослужащих, не допуская к занятиям с новобранцами» и т. п. А вы научитесь, господа, с рвением и любовью делать то, что приходится, – вот как тот германский подпоручик [см. выше другую цитату из работы Грулева. – А.С.] …». «Но нет у нас привычки к труду и дисциплинированной воли, нам хочется с первых шагов службы перекроить все по-своему; нам этого, разумеется, не разрешают, и мы сейчас же разочаровываемся в жизни и начинаем болеть мировой скорбью…»⁷¹

Понятно, что лень и особенная нелюбовь к монотонной будничной работе не способствуют и выработке дисциплины вообще: ведь дисциплина предполагает постоянную работу воли, постоянную работу над подчинением своих желаний установленным свыше правилам. То, что общую слабую дисциплинированность «предрепрессионной» РККА хотя бы отчасти тоже следует объяснить особенностями русской ментальности, видно и из того, что в русской армии начала ХХ в. – где уровень требовательности к дисциплине и уровень самой дисциплины были несравненно выше, чем в Красной! – в отдельных аспектах дисциплины недоставало точно так же, как и в Красной. И это как раз те аспекты, где от военного требовалось аккуратное выполнение рутинных действий, тщательная отработка деталей и вообще внимание к мелочам – то, что русскому человеку с его нелюбовью к методичной работе над мелочами давалось труднее всего!

Мы видели, что комсостав «предрепрессионной» РККА «далеко не являлся образцом исполнительности и аккуратности» – но выполнять все без исключения требования службы не в состоянии были и русские офицеры начала ХХ в.

«Если, вообще говоря, ротные командиры и выше, – писал в 20-е гг. генерал от инфантерии П.Д. Ольховский, – были достаточно исполнительны, то этого нельзя сказать о младших офицерах, исполнительность которых шла не дальше более или менее аккуратного посещения рот в часы занятий и исправности, когда бывали караульными начальниками. Но уже помощник дежурного по полку, находясь в комнате вместе с дежурным по полку, иногда позволял себе спать раздетым […]»⁷². Дежурные по полку, приводил другой пример служивший в 1913–1914 гг. подпоручиком в 97-м пехотном Лифляндском полку А.Г. Невзоров, не требовали от дежурных по ротам положенных рапортов о происшествиях за день, ограничиваясь сбором письменных рапортичек о состоянии роты. Тот же, кто начинал требовать соблюдения всех уставных мелочей, получал ироническое прозвище «трынчик»… А генерал от инфантерии А.П. Скугаревский в 1912 г. критиковал здесь и командиров выше ротного: «[…] Чем начальники выше, тем дисциплина среди них поддерживается слабее; а неисполнительность и беззаконие среди высших начальников переходят иногда пределы допустимого»⁷³. С учетом того,

– что Ольховский, иллюстрируя свои замечания о степени «исполнительности», ограничивался масштабом полка,

– что в военной публицистике начала ХХ в. и воспоминаниях о тогдашней армии выведена целая галерея самодуров-генералов – вплоть до корпусного командира, нанесшего побои часовому (лицу, как известно, неприкосновенному),

– что в той же литературе и тех же источниках содержится и немало сообщений о пренебрежении генералитетом своими служебными обязанностями,

приходится признать, что единственной категорией русского офицерства начала ХХ в., исполнявшей все без исключения требования службы, могли быть лишь ротные и, возможно, батальонные командиры. (Кроме П.Д. Ольховского, в пользу тех и других свидетельствует и В.Е. Флуг, отмечавший, что «наши армейские офицеры ко времени достижения ими первого штаб-офицерского чина [то есть к моменту окончания командования ротой и получения батальона. – А.С.] оказывались добросовестными, дисциплинированными, исполнительными […] «служаками»⁷⁴.)

Мы видели, что комсостав «предрепрессионной» РККА так и не удалось приучить ко взаимному отданию чести – но с трудом приучалось к нему и русское офицерство. «По нашим понятиям, честь отдается вообще очень небрежно», – отмечал часто бывавший в 1900-е гг. в Петербурге (где, напомним, квартировали образцовые войска, гвардия!) германский офицер Г. фон Базедов. Попавшему в 1915 г. в русский плен германскому фенриху Э.Э. Двингеру тоже бросалось в глаза, что «большинство русских офицеров лишь коротким движением прикладываются к фуражке, что является скорее выражением их пренебрежения и божественной недостижимости, нежели ответом на приветствие»⁷⁵. «Пренебрежение» это было заметно не только немцам; тот же П.Д. Ольховский, знакомясь в конце 1900-х с войсками принятого им 22-го армейского корпуса, тоже увидел, что «большинство» офицеров «как будто стеснялось отдать честь» – «склоняя голову к руке» вместо того, чтобы отчетливо поднести руку к козырьку⁷⁶…Перед нами очередное проявление нелюбви русского человека к мелочам и рутинным процедурам (известный воспитатель войск генерал от инфантерии М.И. Драгомиров прямо указывал в 1903 г., что неудача попыток привить отдание офицерами чести не только начальникам, но и друг другу обусловлена «характером нашего народа»⁷⁷).

Не желая возиться с отделкой мелочей, русское офицерство допускало и непроявление неуклонной требовательности к соблюдению дисциплины солдатами (весьма распространенное, как мы увидим в этой главе, в «предрепрессионной» РККА).

«Солдат не отдает чести офицеру, – приводил примеры А.П. Скугаревский, – многие офицеры не обращают на это внимания – не стоит, мол, возиться. И даже когда случается, что солдат не исполнит приказания, некоторые только выругаются [вместо того, чтобы наложить дисциплинарное взыскание. – А.С.]. Подается в строю команда «смирно!» – некоторые солдаты продолжают шевелиться; офицер только крикнет «не шевелись!» – и больше ничего. После этого в рассыпном строю команды прямо некоторыми не исполняются – и ничего: только покричит офицер или подтолкнет…»⁷⁸. О том же писал и немец фон Базедов: «Я не раз видел строевые и тактические учения рот и меньших частей, которые подтвердили мое мнение, что русское обучение войск в силу национальных особенностей во многих отношениях отступает от наших основных положений. На строгую дисциплину в строю, по-видимому, обращается мало внимания». Даже офицеры часто стоят в строю с папиросой во рту; ведущий взвод унтер-офицер «усиленно отсчитывает «раз, два», чтобы заставить его идти в ногу», но не мешает «одному из солдат, марширующему в последней шеренге, преспокойно уничтожать свое яблоко»; идущим в колонне солдатам позволяют, «несмотря на ружья», «не пропустить ни одной из многочисленных церквей и ни одного образа без того, чтобы добросовестно не перекреститься»⁷⁹…

Германскому же лейтенанту (подпоручику), которого ставил в пример М.В. Грулев, помогали особенности немецкого национального характера – действительно прямо противоположные описанным выше русским.

Чтобы лучше осознать, насколько русская нелюбовь к методичной рутинной работе мешала и русской и Красной армиям состязаться в профессионализме со своим основным в ХХ в. противником – армией германской, – приведем несколько картинок с натуры. Вот как описывал герой опубликованного в 1858 г. очерка – отставной николаевский солдат – одного из своих ротных командиров, этнического немца: «По службе был вот какой бедовый. В роту, бывало, приходил раньше всех господ, а уходил, как уже никого нет, так что наша рота училась вдвое супротив других. На ученье, хоть дождь, хоть непогода, всегда доучивал до конца. […] Терпеливый такой был, что ужасть. Как не пондравится ему какой прием, так и начнет переделывать. Случалось, что на два часа оставлял да переделывал одно и то же, а сам стоит навытяжку и командует во всю глотку – это уж у него такая привычка была. На маневрах, бывало, с места своего ни на шаг не отойдет. Все господа идут сбоку, а он держится флангового. Раз пришлось идти по шассее, где камни кучами лежали, так он чрез все кучи переступил, а с места не ушел. […]

Наш капитан форму ужасно любил, порядок всякий наблюдал до малости, любил тоже стоечку поправить. Где увидит своего солдата, так и начнет его осматривать со всех сторон. Первое, бывало, говорит: «Нюхало подыми!», а потом и станет по косточкам разбирать: «Правое, – говорит, – ухо ниже, пятое ребро с левой стороны выпусти». До всего дойдет. Тут иногда к спеху послан куда-нибудь, а он тебя муштрует. От каждого солдата спрашивал, чтобы все было по мерке. […]

Правда, и себя он не жалел. Раз, говорил мне его денщик, случилось ему как-то опоздать на ученье, так он […] сам себя под арест посадил, целый день просидел не евши, в полной форме, с застегнутыми чешуйками [обшитым медными чешуйками подбородным ремнем строевого головного убора. – А.С.], ей-богу»⁸⁰.

Такими же казались русским людям николаевской эпохи и соплеменники этого капитана – прусские офицеры. «[…] Они, – вспоминал в конце 1880-х гг. видевший их в 1840-м в Берлине генерал от инфантерии Д.А. Милютин, – при всей своей смешной чопорности, натянутости, педантизме, отличались и тогда, по словам моих соотечественников, примерною добросовестностью в службе и основательною подготовкою к своему ремеслу. В этом отношении сравнение их с нашими молодыми офицерами, к сожалению, было не в нашу пользу»⁸¹. Характерно, что стремление быть постоянно собранным и пунктуально выполнять все мелочные требования службы русскому капитану Милютину – хоть он и сам служил в армии, в которой культивировались прежде всего исполнительность и педантизм! – показались лишь «смешной чопорностью» и «натянутостью». Впрочем, эти внешние собранность и дисциплинированность были столь впечатляющи, что казались нарочитыми и смешными даже Генриху Гейне – хоть и еврею по крови, но выросшему все-таки среди немцев и принадлежавшему к немецкой культуре.

 
Смертельно тупой, педантичный народ!
Прямой, как прежде, угол,
Во всех движеньях, и подлая спесь
В недвижном лице этих пугал.
Шагают, ни дать ни взять манекен,
Муштра у них на славу!
Иль проглотили палку они,
Что их обучала уставу? —
 

передавал он (как всегда, ерничая и издеваясь над всем, что связано с государством) свои впечатления от вновь увиденных им в 1843 г., после двенадцатилетнего пребывания во Франции, прусских офицеров⁸². Эта внешняя дисциплинированность проявлялась даже в Первой и Второй мировых войнах, когда кадровое германское офицерство было сильно разбавлено представителями штатских профессий. Оказавшемуся в 1918 г. под немецкой оккупацией во Пскове В.А. Каверину запомнились «прямые, с откинутыми плечами» офицеры; такие же воспоминания остались и у живших осенью 1941-го в оккупированном вермахтом Киеве Н. Павловой и А.В. Кузнецова: «стройные офицеры» «ходили четко, чеканя шаг, с высоко поднятой головой»⁸³…

Неудивительно, что, с точки зрения немецких, русские офицеры начала ХХ в. были вообще недисциплинированными. В составленной в 1913 г. докладной записке германского Генерального штаба так прямо и указывалось, что «у них нет чувства долга и ответственности»: «необходим постоянный контроль старших начальников всюду и во всем, чтобы не допустить всяческого рода служебных недостатков»⁸⁴…

И в России и за рубежом часто указывали и на присущую русским безынициативность. Так, только что упомянутая записка ставила «боязнь ответственности, отсутствие инициативы» в один ряд с такими «недостатками русского народа», как «нежелание заниматься всякой методической работой» и «недостаточное чувство долга» (и отмечала, что русский солдат «неповоротлив, несамостоятелен и негибок умственно», что русский офицер «вял физически и умственно, несамостоятелен и беспомощен при внезапных событиях», что «командованию в бою свойственно» «ожидание приказов» и «стремление действовать по схеме»). Автор книги «Русский народ» (1911 г.) англичанин М. Бэринг писал о боязни ответственности и робости поведения русских, Н.О. Лосский – о «пассивности русского человека» (вытекающей из той же досады на несовершенство земной жизни, что и лень); В.Е. Флуг тоже считал «пассивность и умственную апатию» «недостатком, свойственным массе русского народа»⁸⁵…

Рискнем, однако, утверждать, что выводить отсюда безынициативность комсостава «предрепрессионной» РККА было бы все же ошибкой. Ведь тот же Флуг замечал, что накануне 1914 г. среди разных категорий русского офицерства этот недостаток проявлялся отнюдь не в равной степени. Констатируя, что «в массе» «офицерский состав мирного времени» «не обладал, по крайней мере, в главном роде войск [то есть в пехоте. – А.С.]» инициативой и предприимчивостью, он уточнял, что «у молодежи, младших офицеров, начальников команд разведчиков и пр.» эти качества «встречались чаще», «между ротными командирами» – «реже», а «между батальонными» – «в виде исключения»⁸⁶. Уже одно это указывает на то, что безынициативность «массы» офицерства зависела как минимум не только от врожденных качеств русского этноса. А наблюдение, сделанное в 1908 г. Генерального штаба полковником Д.П. Парским, заставляет усомниться и во врожденности русской безынициативности. «[…] Каждый живший в деревне и наблюдавший крестьянских детей, – писал Парский, – обращал, вероятно, внимание на их необыкновенную сметливость, шустрость и резвость по сравнению с городскими и вообще более интеллигентными однолетками; к юношескому возрасту эта разница часто усугубляется еще тем, что деревенский парень в 12–14 л. нередко исполняет уже отдельную и ответственную работу, тогда как интеллигентный его сверстник только недавно сел на школьную скамью. Поэтому, если в будущем, благодаря образованию и привилегированному положению [выделено мной. – А.С.] последний явится, в общем, более подготовленным в смысле проявлений инициативы и самостоятельности, то, по крайней мере до 20—25-летнего возраста, примерно, крестьянин вряд ли уступит ему в этом отношении»⁸⁷.

На то, что безынициативность не является врожденным качеством русских, указывает и история Кавказской войны 1817–1864 гг. Общее место в воспоминаниях и научных трудах ее участников – подчеркивание присущей солдатам Отдельного Кавказского корпуса инициативности. «Солдат инстинктивно узнавал мысль своего начальника, сам работал головой, он рассуждал, соображал, применялся к местности в данный момент и делал выводы о причинах удачи или неудачи в известной стычке с горцами»⁸⁸. И это развитие самостоятельности шло естественным образом (под влиянием жизни среди постоянных тревог, непрерывной борьбы с отчаянно храбрым и дерзким противником). А вот дисциплину в мелочах – действительно отсутствующую в национальном характере – в русских солдатах приходилось буквально выковывать, затрачивая огромные усилия⁸⁹…

Во всяком случае, наблюдения В.Е. Флуга, Д.П. Парского и участников Кавказской войны позволяют заключить, что недостаток у русских и советских военных инициативности обуславливался не русской ментальностью (независимо от того, присуща ей безынициативность или нет), а другими факторами.

В случае с русскими солдатами и офицерами XIX – начала ХХ в. это условия службы. Для солдат – существовавший тогда в армии «строевой режим» (который, по словам того же Парского, «являлся безусловно гнетущим и удушливым в смысле выработки и воспитания инициативы и самостоятельности: произвол, грубость обращения, излишество словесной муштры, влекущие за собой какое-то одеревенение солдата и приниженность его личности и звания, создают такую обстановку, в которой не могут культивироваться эти качества»⁹⁰), а также (как отмечали, например, кавказские ветераны Р.А. Фадеев и А.П. Кульгачев⁹¹) привитие солдату строгой дисциплины. Привить ее русскому человеку удавалось, только совершенно отбив у него привычку к самостоятельным действиям: вытаскивали голову – но увязал хвост. (Другое дело Кавказ, где даже при Николае I «солдатский быт был свободнее, развязнее»⁹²; не зря как в николаевские времена, так еще и в 1877 г. «расейские» войска называли солдат Кавказской армии за их внешнюю «невыправленность» «разбойниками»).

О том, до чего может дойти «неподвижность мышления людей, которых сомкнутый строй сковал в одно тело, где чувство локтя мешает думать врозь», свидетельствует генерал-майор Б.В. Геруа, командовавший в начале 1916 г. лейб-гвардии Измайловским полком. Обходя строй одной из рот и заметив «некоторую деревянность в выражении солдатских лиц», он подал команду: «Все, кто носит имя Иван – три шага вперед». «Ни один Иван не тронулся» – как не тронулся и после повторения команды сначала командиром батальона, а потом командиром роты. Когда же Геруа стал спрашивать имя у каждого по отдельности, «Иваны так и посыпались…»⁹³

В офицере – несмотря на «образование и привилегированное положение» – инициативности не давал развиться утвердившийся в армии бюрократический стиль руководства – отличавшийся мелочной регламентацией и плотной опекой подчиненных со стороны начальства. «Весь порядок занятий, – писал в 1907 г. Генерального штаба генерал-майор Е.И. Мартынов, – точно, в подробностях регламентирован уставами, наставлениями, инструкциями, приказами, расписаниями и т. п. Мало того, желая в чем-нибудь проявить свою деятельность, все старшие начальники, помимо указанных подробных правил, предъявляют еще свои личные требования. […] Даже в способах достижения поставленных целей строевому офицеру не предоставляется никакой свободы. […]. Одним словом, в продолжение всей своей службы в полку наш строевой офицер находится под постоянной опекой; его деятельность лишена всякой самостоятельности, малейшей доли творчества и инициативы». Поэтому «из числа строевых офицеров все более способное, самостоятельное и предприимчивое постепенно находит себе выход на сторону. Остаются в рядах войск, кроме редких любителей военного дела, по преимуществу самые неразвитые и инертные. Вследствие этого» и создается положение, при котором «средний уровень младших офицеров всегда бывает выше ротных командиров, а этих последних выше, чем батальонных командиров». К моменту получения батальона, писал отмечавший то же самое В.Е. Флуг, армейские офицеры оказывались «боящимися ответственности, пассивными, лишенными инициативы, самостоятельности и самоуверенности начальниками, часто с пониженным сознанием своих офицерского и личного достоинств и вообще близкими к тому состоянию, которое называется «забитостью»⁹⁴.

«Достаточно только отметить факт обезличения офицеров господствующим режимом, – подтверждал уже в 1924 г. генерал-лейтенант В.М. Драгомиров. – Уже одно это обстоятельство значительно отнимает интерес к службе, а однообразие и монотонность пехотной службы недавнего прошлого, ограниченные служебные горизонты, узкий кругозор во время учебных занятий, на маневрах и т. п. вели к еще большему притуплению интереса, хотя и развивали попутно послушание, дисциплину, исполнительность иногда слишком буквальную. Развивались рутина, невосприимчивость к новому. […] Известен факт, с каким трудом прививалось к пехоте всякое новое требование. […] Привить инициативу при таком духовном складе было нелегко»⁹⁵.

Полками и соединениями в начале ХХ в. командовали в основном лица, варившиеся в котле «глубокой армии» недолго или с самого начала служившие в более свободной атмосфере – выходцы из корпуса офицеров Генерального штаба и гвардии. Однако бюрократический стиль руководства производил отрицательный отбор и среди них. Подбор высшего командного состава производился примерно так, как писал генерал от инфантерии А.Н. Куропаткин: «Люди с сильным характером, люди самостоятельные, к сожалению, во многих случаях в России не выдвигались вперед, а преследовались: в мирное время такие люди для многих начальников казались беспокойными, казались людьми с тяжелым характером и таковыми аттестовывались. В результате такие люди часто оставляли службу. Наоборот, люди без характера, без убеждений, но покладистые, всегда готовые во всем соглашаться с мнением своих начальников, выдвигались вперед […]»⁹⁶.

Безынициативность же комсостава «предрепрессионной» РККА явно определялась прежде всего низким уровнем его общего образования (и, значит, общего развития; см. первый раздел предыдущей главы и выделенное нами выше замечание Д.П. Парского). Впрочем, немалое значение имела и живучесть описанного выше бюрократического стиля руководства. «Живое руководство, – констатировалось, например, в проекте основных положений «Руководства по боевой подготовке РККА», составленном (очевидно, начальником 2-го отдела Штаба РККА А.И. Седякиным) в декабре 1934 г., – очень часто понимается как необходимость мелочной опеки над подчиненными, в результате чего старшие командиры делают работу младших, часто их проверяют, не выполняя своей работы. Следствием этого является пониженное чувство ответственности, недостаток самодеятельности и инициативы внизу […] Это отражается, в частности, на недостатке инициативы у начальствующего состава на тактических занятиях, приучает к шаблону»⁹⁷.

(Вот, кстати, где следует искать корни той боязни ответственности, которая считается одним из главных пороков советского комсостава 1938–1941 гг. и традиционно списывается на последствия репрессий. Показательно, что в труде, ставшем квинтэссенцией взглядов российских военных историков 90-х гг. на причины поражений Красной Армии в 1941-м, тезис о том, что репрессии «породили у командного состава страх, боязнь ответственности, а значит, безынициативность», не удалось подкрепить ничем, кроме цитирования германской разведсводки, в которой «нерешительность и боязнь ответственности» названы… отнюдь не последствиями террора, а «характерными чертами русских»!⁹⁸).

Другое дело, что бюрократический стиль руководства – этот «органический порок нашей Армии», это «мелочное вмешательство начальников в законную сферу ведения их подчиненных, к лишению их самостоятельности, к их обезличиванию» – В.Е. Флуг также выводил из особенностей русской ментальности – из «свойственного русским людям взаимного недоверия»⁹⁹. Это последнее подмечали и А.Н. Энгельгардт в 1881 г. («По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист […]») и долго живший в России англичанин М. Бэринг (писавший в 1914-м, что русские «смотрят с подозрением на всякую индивидуальную оригинальность и отличие») ¹⁰⁰.