Текст книги "Под полной луной"

Наследие Рангхъярны

1

Сложно сказать, когда это началось, и уж тем более, когда закончится. Может, завтра, а, может, никогда. В какой-то момент ситуация вышла из-под контроля, и события стали развиваться стремительно. Ветер перемен обернулся бурей.

Заставила ли нужда народ выйти с протестом или то были происки гнусной оппозиции – неизвестно. На этот счет остается лишь догадываться. Однако не будем отрицать: недовольство копилось в массах уже долгое время, и все вокруг понимали – необходимо что-то менять.

Но первая же попытка обернулась крахом. Жизнь превратилась в ад: убийства, голод, мародерство. В лучших традициях Третьего Рейха. За месяц беспорядков один из областных центров Урала погряз в руинах. И днем, и ночью с улиц доносилась стрельба, слышались стоны умирающих. Эта какофония сводила с ума. Хотелось биться о стены, лезть на потолок – да что угодно, лишь бы не слышать этих звуков. К ним невозможно привыкнуть, сколько бы времени ни прошло.

Смерть стала обратной стороной медали светлого будущего. Предводители оппозиции оказались предателями и лжецами. Руководствуясь якобы благими намерениями, они поставили город на колени: руками народа развязали междоусобицу с властью, пробивая себе путь наверх.

Первую неделю еще работало телевидение, и в город поступали новости извне. Как сообщали пресс-службы, ряд демонстраций прокатился от Северной столицы до Урала: люди выходили с транспарантами и речами с целью привлечь внимание верхов.

Причиной послужили законы и поправки к ним. Они стали до того абсурдными, а порой и безнравственными, что народ пошел на решительные меры. Этим и воспользовались прихлебатели не то Запада, не то призрачных масонов, давно мечтающие развалить страну до основания.

Выстрел прозвучал словно из другой жизни, и поначалу никто не понял, что произошло. Грянула хлопушка? Подростки запалили петарды? По многотысячной толпе прокатился рокот – народ взволновался, кто-то захотел уйти. В тот момент стоило бы всем разойтись по домам, не дожидаясь, пока застрекочут автоматы и по ближайшим зданиям – в целях устрашения – грянут танки. Тому виной стала провокация оппозиции: первая пуля предназначалась для губернатора.

Живая масса всколыхнулась, почуяв кровь. Поднялся гомон, сквозь который едва пробивались мольбы о помощи и отчаянные крики. Началась давка. Люди сминали друг друга, топтали, пытаясь вырваться из кольца толпы. Но попытки их были тщетны.

К вечеру районы полыхали, напоминая жертвенные костры. Сотни погибших и еще больше раненых. Люди пытались покинуть город – кто на личном транспорте, кто на общественном – но мало кому это удалось.

До сих пор неясно, как на мирной демонстрации оказались танки и вооруженные бойцы. На ум приходит одно – все было подстроено. Но для чего? Ведь никто не хотел жертв, мероприятие носило показательный характер, не более.

Однако подонкам и этого оказалось мало. Грабежи и убийства, публичные казни и изнасилования не в достаточной мере насыщали их жажду крови. И тогда они прибегли к запрещенному приему…

2

Закон суров – но это закон! Я бы добавил к словам Цицерона – «если он справедлив».

Зачастую происходит обратное. Прикрываясь буквой закона, власть помыкает народом, лишает его права свободы и выбора. Они в состоянии подвести вас под любую существующую статью в угоду собственным интересам либо личностным амбициям. Я никогда не осуждал правительство за ведение внешней политики, но негодовал от его оскорбительного отношения к собственным гражданам.

Я люблю свою страну, но ненавижу государство, построенное в ней…

Раньше я жил в центре города. Работал в сфере здравоохранения, был женат, растил двух дочерей семи и одиннадцати лет. Теперь скитаюсь, словно бродяга, довольствуюсь объедками и благодарю Всевышнего за каждый прожитый день. Без преувеличений скажу – встретить рассвет в наше время сродни чуду.

Должно быть, сверху поступил приказ – сдерживать восстание любой ценой, иначе как объяснить каждодневные обстрелы города танками и минометами. Спать приходится чуть ли не с открытыми глазами. Рука покоится на пистолете (найденном у мертвого полицейского). А кругом банды и психопаты-одиночки. Вся дрянь, скопившаяся в обществе со времен перестройки, вылезла на поверхность. Они объединяются в группы и по ночам набрасываются на измученный после очередной бомбежки город. С мужчинами и стариками расправляются на месте. Женщин и детей насилуют, меняют на еду, оружие.

У них имеется собственный район – Красный – неподалеку от Пруда, новообразованное гетто для преступников. Там они пережидают дневные обстрелы.

Но как бы ни было опасно на поверхности, я даже не думаю о том, чтобы спуститься в метро или коллектор. Там в темноте и сырости притаилось нечто пострашнее бандитов и карательной армии. Оно появилось спустя пару недель с начала переворота. А если точнее, это призвали идиоты, решившие, что могут вершить судьбами миллионов. В итоге те безумцы одни из первых пали от «когтей» неведомого монстра. Я слышал, как о нем шептались доктора в полевом госпитале за мостом, когда выбирался за лекарствами для дочерей…

Они называли это Рангхъярна. Древнее нечто, сама Смерть в физическом обличье, призванная врачами по «рецепту» из какой-то «черной» книги без автора и названия. Я слышал, что трое сошли с ума и покончили с собой, прежде чем сумели расшифровать древние записи.

Но существо не пожелало служить. Оно ушло под землю, где на тот момент скрывались все, кто не мог держать оружие. И люди стали возвращаться из своих укрытий… поодиночке и целыми семьями. Правда, уже другими. Точно уставшие после тяжелого рабочего дня, они разбредались по городу, едва переставляя ноги. Не замечая взрывов и одичавших псов, карабкались по развалинам, блуждали по паркам, падали с мостов. Они шли под пули, не боясь смерти…

Тварь чем-то заражала их.

Они стонали и выли, должно быть от боли или просто сходили с ума, и это продолжалось сутками напролет… Я все чаще ловлю себя на мысли, что с нетерпением ожидаю рассвет; за грохотом снарядов не слышны вопли прокаженных. В эти моменты удается подумать, куда отправиться на поиски пищи, где провести следующую ночь.

Я до сих пор тешу себя надеждой выбраться из города. Меняя убежища, мало-помалу продвигаюсь к Лукойлу. По мне так это единственное место, через которое есть шанс ускользнуть. Окрестности нефтеперерабатывающего завода неприступны, однако все силы бойцов брошены на охрану территории, а не на отлов бегущих из города одиночек. Я верю, что у меня все получится. Главное, добраться до реки, а там прямиком в горы.

Как вообще получилось, что я оказался на демонстрации в то июньское утро? Не тех я взглядов, чтобы слепо верить увещеваниям сомнительных персон, какими бы профсоюзами они не прикрывались и каких благ не обещали бы. Умение кричать с трибуны еще не делает человека мессией. Нет, должно быть, я пошел туда, потому что устал от беспредела, прикрываемого буквой закона. Я жаждал справедливости. Хотел, чтобы мои дети росли в безопасности, без страха и сомнений. Чтобы закон охранял нас, а не пугал.

3

Лично я впервые столкнулся с произволом закона в парке, два года назад. Как сейчас помню тот теплый осенний день. Я прогуливался у фонтанов, коротая время в ожидании жены и дочек, когда услышал надрывный смех и крики о помощи.

Трое парней окружили бездомного. Они толкали его, били. Старик и не думал сопротивляться, заведомо понимая, что силы неравны. Я и сейчас вижу то до смерти перепуганное лицо. Рот открывался и закрывался, должно быть, человек молил о пощаде, но ребята от этого лишь пуще распалялись. Я было бросился на помощь, но над ухом, как гром среди ясного неба, прозвучал суровый бас:

– Та-ак, гражданин, нарушаем?

Не понимая, к кому адресована реплика, я повернулся. Передо мной стоял полицейский. Высокий, худой, с отсутствующим взглядом. Он жевал резинку и беспрестанно шмыгал носом.

Я так обрадовался представителю власти, что готов был броситься ему на шею.

– Слава Богу, – вырвалось у меня, – помогите, нужна помощь… там, – я указал рукой в сторону драки, но полицейский наглым образом прервал меня.

– Я спрашиваю, почему нарушаем?

– Что, простите? – я не понимал, о чем он толкует.

– Ты глухой что ли? – полицейский демонстративно положил правую руку на кобуру. – Или тупой?

– Что вы себе позволяете? – произнес я надтреснутым голосом. Это была вопиющая наглость с его стороны. Я негодовал и хотел потребовать немедленных извинений, но гневная тирада так и осталась при мне.

– Курение в общественных местах запрещено, – монотонно произнес представитель власти, – статья 6.24 кодекса Российской Федерации об административных правонарушениях, предусматривает меру наказания в виде штрафа от пятисот до полутора тысяч рублей.

Я уставился на руку, в которой тлела позабытая сигарета. Первой мыслью было – выбросить ее, но по взгляду полицейского я понял, что лучше этого не делать.

– Вы шутите? Там нужна ваша помощь, а вы пытаетесь оштрафовать меня за жалкую сигарету?

– Таков закон, – гордо произнес человек в форме. Казалось, он упивался своим величием: расправил плечи, задрал подбородок. Слово «закон» отдавало фанатизмом, что смутило меня в еще большей степени.

У пруда тем временем началось нечто невообразимое. Бездомный попытался сбежать, но споткнулся и упал. Парни накинулись на него, как коршуны на добычу, стали бить ногами, прыгать сверху, при этом смеясь и улюлюкая.

А полицейский раскрыл папку и принялся искать чистый бланк. Господи, это сценка из немого кино с Чаплиным. Неужто мир скатился до такой степени, что «закон» и «идиотизм» стали синонимами?

– Да помогите же вы человеку! – вскричал я, не выдержав. – Его же убьют.

– Спокойнее, гражданин, – полицейский оторвался от бумаг, взглянул на меня, как на пустое место, и снова вернулся к протоколу, – вы же не хотите, чтобы я вас задержал?

– За что? – должно быть, я спал и мне это снилось. Парк, драка, полицейский. Жена еще где-то запропастилась. Она повела дочек на аттракционы, и уже должна была вернуться…

– За неподчинение представителю власти при исполнении, – машинально отчеканил полицейский, – а хочешь?.. – он на мгновение призадумался, не переставая при этом шмыгать носом, – я тебе челюсть сломаю?

До этого момента я лишь негодовал, но теперь мне стало страшно. Я взглянул на полицейского другими глазами – он не блюститель порядка, он прямое олицетворение законов в нашей стране: бездушных, механических, словно составленных роботами для роботов.

Я озирался на пруд, наблюдая за избиением ни в чем не повинного человека. Бездомный едва шевелился, а ребята не останавливаясь осыпали его ударами со всех сторон.

– Вы же должны защищать людей, – я продолжал попытки достучаться до разума полицейского, – его же убьют на ваших глазах. А вы даже не вмешаетесь?

– Я представляю букву закона и выполняю его требования так, как они прописаны… черным по белому, – казалось, он принципиально не замечает побоища, не слышит хрипов бездомного, мата и криков обезумевших ребят, – никаких исключений. Все должно быть по закону, – он сделал акцент на последнем слове.

– Разве это по закону? – я указал на кровавую расправу. – Это беспредел. И вы ничего не делаете, чтобы прекратить его.

– Если не перестанете возмущаться, я прострелю вам колено. Не мешайте мне заниматься делом. Лучше слушайте меня, и все будет хорошо. Вам все равно не удастся уйти от наказания, так что не тратьте ни мое, ни свое время.

Сигарета уже практически истлела, но я продолжал держать ее, словно от этого зависела моя жизнь. Возможно, в тот момент так оно и было. А, может…

Точно! Как это раньше не пришло мне в голову. Я огляделся по сторонам в поисках камер. Это розыгрыш, а полицейский на самом деле актер. Сейчас он снимет фуражку, улыбнется и скажет, что все не по-настоящему. А старик поднимется с травы, пожмет своим «истязателям» руки и двинется к съемочному фургону.

– Ваши документы?! – потребовал полицейский, вырвав меня из размышлений. Я смотрел на него, дожидаясь, когда он прекратит свои дурацкие игры, но блюститель порядка оставался непреклонен. И тогда я вспылил.

– Может, хватит уже? Мне надоело это. Немедленно прекратите свои шутки и оставьте меня в покое.

– Ты че, мудак, хлебальник свой раззявил? – прошипел полицейский. Его лицо перекосилось от гнева. Я вмиг осознал: нет ни камер, ни актеров. Все происходило на самом деле.

Старик уже не шевелился. Но и «бойцы», должно быть, утомились. Интервалы между ударами увеличились, стихли выкрики и смех.

Мне стало дурно. От того, что я видел, но в еще большей степени от осознания, в каком гнилом мире приходится жить.

От страха или отчаяния (до сих пор не понимаю, но в тот момент меня словно переклинило), я бросился оспаривать слова полицейского.

– Вы видели меня курящим?

На его лице отразилось изумление. Он огляделся по сторонам, словно решил, что я обращаюсь к кому-то другому, затем усмехнулся и произнес.

– Я и сейчас вижу вас курящим.

Как легко он переключался с хамского тона на доброжелательный.

– Позвольте не согласиться, – рисковать, так рисковать, – вы видите, как я держу сигарету, а не курю. Поэтому спрошу еще раз: вы видели, чтобы я хоть раз затянулся этой сигаретой? – я поднял потухший окурок на уровень глаз, чтобы он смог лучше его рассмотреть.

– Нет, – через паузу произнес полицейский. Он стал мрачнее тучи, кажется, я выбрал верное направление.

– А есть ли у вас свидетели, что я курил? А запись камеры?

– Нет, – процедил он, – но это ничего не меняет. В законе ясно говорится, что курение…

– Курение! – перебил я его, совсем осмелев. – Запрещено курение. Покажите, где в вашем законе написано, что запрещается держать зажженную сигарету!

– Но вы же как-то ее зажгли? – полицейский запаниковал. Должно быть, впервые он оказался в подобной ситуации, и не знал, как на нее реагировать. Его замешательство придало мне сил.

– Но вы же этого не видели, следовательно, не имеете права меня наказывать. Может, меня попросили ее подержать.

– Кто? Кто вас об этом попросил? – его язык заплетался, лицо раскраснелось.

– ТОТ СТАРИК, – крикнул я, указав рукой на бездомного.

А повернувшись, увидел, что парни спокойно уходят с места происшествия, оставив тело старика на траве. От этого вида меня стошнило. Я почувствовал себя оскверненным и униженным, словно голым меня протащили по центральной улице в людный день.

– Честь имею, – раздалось над ухом, а когда я разлепил глаза, увидел, что рядом со мной никого нет.

4

Наверняка, у каждого, кто пришел в то утро на демонстрацию, была своя причина. Люди верили, что отстаивают правое дело. В них не было ни страха, ни сомнений. Энергия толпы пронизывала воздух, заставляя множество сердец биться в унисон. Народ вливался в общий поток поодиночке и группами; как молча, так и с речевками и свистом. Всего за час площадь при администрации заполнилась под завязку.

Я примкнул к ним на Салютной, благоразумно оставив жену и детей дома. «Живая река» дружелюбно встретила меня, окутала, по-родственному обняла. В одно мгновение я проникся общим духом и поплыл по течению. Мы шли мимо площади Ленина и университета имени Ладошина, пересекли Октябрьский проспект, временно парализовав на нем движение.

Над нашими головами вздымались флаги и транспаранты. На одних красовались призывные надписи, требования пересмотреть бесчеловечные, антинародные законы, на других – карикатуры на власть, как областную, так и столичную, шаржи на известных политических деятелей.

В толпе было много детей. Совсем маленькие сидели на плечах родителей, размахивали шарами и флажками. Кто постарше держали в руках портреты неизвестного им «усатого дядьки» под эмблемой серпа и молота.

Стояла невыносимая жара. Хотелось пить. Я проклинал себя, что не прихватил бутылку с водой. А со всех сторон давили потные тела: толкали, наступали на ноги, наваливались сзади. И с каждой улицей, с каждым переулком становилось все теснее.

Из окон домов летели слова одобрения. На стеклах висели плакаты с надписями: «Мы с вами» и «Так держать», на Мира кто-то взорвал хлопушку с конфетти. Это вызвало бурный восторг у детей; они смеялись и веселились, впервые в жизни участвуя в демонстрации.

Позади меня ребята выкрикивали статьи и пункты самых нелепых на их взгляд законов. Вспоминали Америку с ее законодательством, в частности Урбану, штаты Колорадо и Монтану¹. Они считали, что нас в скором будущем ожидает нечто подобное.

И поэтому шли. Шли, чтобы на них обратили внимание.

Я слышал сотни голосов: одни звучали громче, другие тише, но общий посыл на протяжении всего шествия не менялся. Отовсюду доносились призывы и манифесты, в которых преобладали слова «закон» и «идиоты». Они раззадоривали толпу, подчиняли ее единой воле. Вдалеке слышался механический треск мегафонов. Половина слов достигала моего слуха, а другая тонула в неуемном гуле демонстрантов.

Из тени мы выбирались на солнце, затем вновь погружались в тень. Мы проходили по деловому району города, где стеклянные небоскребы чередовались со старинными архитектурными постройками, бывшими некогда дворянскими жилищами. Ныне они представляли собой музеи и дома культуры.

Я по-новому смотрел на привычные пейзажи: здания, парки, городской пруд. За овощебазой мелькали воды реки Миасс, через которую простирался Андреевский мост с шестиполосной магистралью. На другом его конце, на одноименном острове, проглядывали мраморные и стеклянные высотки, наполовину скрытые полуденной дымкой.

Я любил этот город… и до сих пор люблю, хоть он и причинил мне много боли. Нас подставили. А поняли мы это слишком поздно. Когда уже не оставалось шансов на спасение. За верой в великое дело для себя и будущих поколений мы не разглядели истинного положения вещей. Лозунги о патриотизме, высокопарные речи о решении всех проблем задурманили нам головы. Мы уже не соображали, повинуясь одной-единственной цели – добиться справедливости.

5

К вечеру я нашел себя на дне мусорного бака. Голова раскалывалась, из памяти вырваны воспоминания последних часов. Грязная одежда свисала лохмотьями. Но конечности двигались, и это главное.

Выбравшись из контейнера, я пришел в неописуемый ужас. Вокруг царила разруха. Черные от копоти дома с обвалившимися стенами; всполохи на горизонте; плотные воронки дыма, устремленные к небесам. Я не понимал, в какой черте города нахожусь, не знал, как здесь оказался, но металлический бак, по всему видимому, спас мне жизнь.

Я подошел к ближайшему зданию, прочел на табличке: «переулок Революционеров». Как символично. Это показалось бы смешным, не будь вокруг всего этого кошмара.

В ушах стоял монотонный гул. Проведя пальцем по щеке, обнаружил на нем катышки запекшейся крови. Дело плохо. То ли избили, то ли сам обо что-то приложился.

Последние воспоминания – стрельба возле администрации. На нас «спустили собак», обвинив во всех грехах. Давка, крики, мольбы о помощи – все перемешалось. Дети падали с плеч родителей, тонули в людской массе, затихали под ногами. На головы летели транспаранты. Флаги мешали обзору…

Каждый новый выстрел сопровождался женским визгом и мужскими вскриками. Перед глазами мелькали перекошенные от страха лица и раскачивающиеся из стороны в сторону затылки. Я изо всех сил старался удержаться на ногах. Отовсюду били и толкали, цеплялись за одежду и волосы. Давили.

Давили так, что глаза готовы были выскочить из орбит. Острая боль перемежалась с помутнением рассудка – наступала темнота, шум толпы становился далеким, глухим, как бывает, когда погружаешься под воду. А через пару секунд я «выныривал на поверхность», продолжая «грести» и цепляться за жизнь. Еще раз… и еще.

И вот я уже на проспекте Революционеров, посреди мусора и битого стекла. Придя в себя окончательно, я стал замечать подробности развернувшейся здесь трагедии. Догорающие автомобили, вывороченные решетки на окнах. Складывалось впечатление, что здесь прошла обезумевшая толпа. И люди громили и поджигали все, до чего могли дотянуться. Забрасывали здания коктейлем «Молотова», отдирали от стен пожарные лестницы. Оглянувшись, увидел, что бак, из которого я вылез несколькими минутами ранее, лежит на боку. Изначально сей факт ускользнул от меня.

А дальше по проспекту я наткнулся на труп мужчины с обгоревшей головой и куском арматуры в груди. Глядя на него в тот момент, я еще не знал, какие масштабы охватила трагедия. Я таращился на мертвеца, нелепо размышляя, кем он был при жизни и куда направлялся перед тем, как встретил смерть. Меня передернуло от слова «смерть», и я старался убедить себя, что все уже в прошлом – человек не испытывает ни боли, ни страха, он далеко – смотрит на нас с небес и улыбается.

Меня вырвало.

Подобное я испытывал лишь однажды – в парке, когда полицейский отказался помочь бездомному, штрафуя меня за курение. Какими бы ни были законы: плохими, субъективными, но с ними приходилось мало-мальски считаться. Теперь их не стало совсем. И если силовые структуры в ближайшее время не восстановят порядок, расплодятся анархия и хаос. Как мотыльки на свет, негодяи со всей округи потянутся к власти, ступая по головам ни в чем не повинных людей.

Обгоревшая головешка с раскрытым ртом как нельзя лучше олицетворяла сложившееся положение. Арматура, как апофеоз безумия, воткнута в сердце города…

Домой я добрался лишь к утру. С порога меня встретили заплаканные девочки. Наперебой они рассказывали, что весь вчерашний день на улицах бушевала толпа. Люди в масках громили и поджигали магазины, дрались, переворачивали автомобили. Квартира заполнилась едким дымом, и приходилось дышать через мокрые марлевые повязки. Под вечер, когда все стихло, жена отправилась на мои поиски и не вернулась. Девочки не находили себе места. Старшая еще держалась, а младшая беспрестанно хныкала и звала маму.

Но маму мы больше не увидели.

Я заходился в истерике, порывался на поиски жены, но понимал, что не имею права оставлять дочерей без присмотра.

Продукты заканчивались. Мы экономили, как могли, но запасы таяли. А снаружи разворачивался театр военных действий. По улицам сновали бойцы спецподразделений, убивая всех на своем пути: и оппозиционеров, и мирных граждан. Как по часам в небо взмывала авиация: велась точечная бомбардировка наибольших скоплений людей. Пару раз мимо нашего дома проезжали танки.

По четным дням включали сирены, и жуткий вой терзал нас с девочками до самого вечера. А с наступлением темноты в город выходили банды. Они прокатывались по улицам, сметая все на своем пути. Выкрикивали странные, режущие слух лозунги, вздымали факелы к небу. Именно тогда я впервые услышал слово «Рангхъярна». Еще не ведая, что оно означает, приписал его к экстремистской терминологии, уж больно часто оно вырывалось с уст этих фанатиков. Тогда еще я не знал, что это слово, а точнее имя, буду проклинать до конца своих дней.

Рангхъярна забрала моих девочек. Одну за другой. Первые зараженные стали переносчиками чумы, и как только они расползлись, точно тараканы, по городу, болезнь из бубонной превратилась в легочную. Все это я узнал там же, в полевом госпитале, и по возвращении домой едва не свел счеты с жизнью. Но девочки были еще живы, что и остановило меня. Последующие два дня я провел возле их кроватей, беспомощно наблюдая, как они угасают. Как отхаркивают легкие, как захлебываются кровью и гноем.

Младшенькая ушла на утро третьего дня, старшая к обеду четвертого. В неистовстве я переломал всю мебель, выбил оставшиеся стекла, а затем затянул на потолке петлю…

Но она не выдержала. Потолочный крюк вырвало с корнем, и я рухнул на пол, хрипя от нехватки воздуха и заливая ноги мочой.

6

Я не понимал, почему не умер вместе с дочерями, ведь все время находился рядом. Сидел у кроватей, обтирал их влажным полотенцем. Если болезнь передается воздушно-капельным путем, я обязательно должен был заразиться. Так почему же судьба столь неблагосклонна ко мне?

В подвале дома я вырыл две могилы и похоронил детей; одна из ям получилась совсем крохотная. Девочки к тому моменту стали неузнаваемы. Болезнь изуродовала их, выпив без остатка красоту и человеческий облик. И если бы я не напился тогда, сошел с ума.

В подвале были крысы. Отвратительные создания бесстрашно сновали взад-вперед; носились по трубам, сверкали глазами-бусинками. Они с интересом наблюдали за моей работой: рассекали воздух длинными хвостами, противно пища. В какой-то момент их стало слишком много. Я хотел продолжить похороны позже, но решил, что второй раз не заставлю себя спуститься вниз.

Это всё крысы, – вертелось в моей голове, – крысы разносят заразу. А Рангхъярна, должно быть, название болезни. Чума на неизвестном мне языке.

Завершив погребение, я в беспамятстве рухнул возле могил. Коньяк и усталость истощили меня до крайности. А когда очнулся и вернулся в дом, обнаружил, что дверь выломана, и исчезли остатки продовольствий. Судьба сыграла со мной злую шутку – я остался жив, потому что хоронил своих детей. Наскоро забаррикадировав дверной проем, уселся у окна. Вдыхая гарь с улицы и вслушиваясь в треск автоматов, думал, что делать дальше.

К обеду взвыла сирена.

Сложив в рюкзак сменную одежду и документы, я покинул дом. Больше не мог там оставаться, каждая вещь в нем напоминала о детях. Я отправился куда глаза глядят. Ночевал, где придется, питался тем, что находил в супермаркетах и брошенных домах. Я ощущал себя Робертом Нэвиллом из романа Мэтисона²: один в целом городе, никому нельзя верить, а лучше вообще не попадаться на глаза.

Хотя бывали и исключения. На одном из продовольственных складов мне повстречался человек. Такой же бродяга, как и я. Именно он поведал мне о гетто для преступников и умолял держаться от того места подальше. Его жена примкнула к головорезам после того, как заболел их сын. Она не выдержала мучений ребенка и сбежала, оставив на кухне прощальную записку.

А в центр лучше вообще не соваться. На Бурятке сходятся все ветки метрополитена, и оттуда ежедневно лезут полчища зараженных. Новый знакомый называл их чумными. Но на вопрос, что ему известно о Рангхъярне, лишь пожал плечами. Кажется, я один из немногих, кто был посвящен в тайну древнего чудища.

Мы расстались по-приятельски, напутствовав друг друга и пожелав удачи. «Выбирайся из города», – крикнул он мне напоследок.

Я решил прислушаться к совету. В разбитом ларьке отыскал карту и принялся размышлять, какой дорогой проще вырваться из оцепления. Вариантов оказалось немного. На юге Красный взят под контроль бандитами, на севере средоточие основных сил оппозиции, на Острове – солдаты.

Оставалось идти на запад – к Лукойлу, миновать заградительные кордоны и скрыться в густом лесу.

Несколько дней я пробирался трущобами и грязными переулками, изредка встречая небольшие группы людей. Мы обменивались информацией, лекарствами, продуктами.

Одни рассказывали, что по ночам они скрываются в парке, а днем выбираются в город на поиски провизии. Но еды становилось все меньше. Седой старик с длинной шелковистой бородой звал меня с собой, говорил, что их группа направляется в ЦУМ, и им понадобятся дополнительные руки. Я тактично отказался и двинулся своей дорогой. А когда удалился на почтительное расстояние, прогремел взрыв. Меня оглушило, и я повалился на землю. Краем глаза заметил тройку истребителей, уносящихся вдаль. А шпиль ЦУМа, видимый из любой точки района, исчез…

В небо поднимались клубы дыма. А я лежал на холодном бетоне и смотрел на серые облака. Меня накрыла меланхолия, и пока не начался дождь, я оставался неподвижным.

7

Вспоминал, как ездили с семьей на море, катались на «банане», ели устриц в кафе. И как дочки кривились при виде деликатесов. Такие смешные. Первые дни мы буквально жили на пляже, возвращаясь в гостиницу лишь ночевать. Мы были счастливы. Много улыбались и фотографировались, ходили по всевозможным экскурсиям.

А по возвращении узнали, что нашего соседа сбил машиной сын районного прокурора. Прямо на пешеходном переходе. По мере возможностей я следил за ходом расследования, однако через пару месяцев дело «спустили на тормозах». Десятки очевидцев неожиданно изменили показания, записи с видеокамер на жилых домах исчезли. Вусмерть пьяный водитель, как сообщалось ранее, оказывается, почувствовал недомогание, и хотел было остановиться, да не справился с управлением. В общем, стандартная схема.

Сосед остался инвалидом, а у прокурорского сынка даже права не забрали. Где, я спрашиваю, ваш доблестный закон, и почему он работает в одностороннем порядке? Лишь для тех, кто его представляет!

Дождь хлестал по изнуренному телу, по обветренному лицу. Я устал и хотел умереть. Голова разрывалась от боли и отчаяния, образ моих малышек ежеминутно вставал перед глазами.

Но необходимо найти укрытие. Поднявшись на колени, я пополз к ближайшему дому; распахнул парадную дверь и ввалился в подъезд. Меня лихорадило. Призрачные голоса нашептывали на ухо всякую ересь, стараясь выбить остатки почвы из-под моих ног. Но я держался. Держался, как мог, не отпуская образ жены и дочек. Это помогало. Голоса стихали, затем и вовсе сошли на нет.

8

Я бродил по улицам, усыпанным трупами. Смрад разлагающихся тел и копоть от пожаров резали глаза и забивали нос. Повсюду сновали одичавшие псы. Они питались падалью, но, собираясь в стаи, могли напасть и на человека. На моих глазах оголодавшая свора растерзала чернокожую женщину с грудным ребенком. Их крики до сих пор отдаются в моей голове.

Об отдыхе можно только мечтать. То состояние, в которое я проваливаюсь, когда закрываю глаза, невозможно назвать сном. Я пребываю в бреду. А вырываясь из него, не понимаю, где нахожусь и что тут делаю.

Но я не болен. Будь проклято все, я до сих пор не болен.

9

На днях наткнулся на толпу зараженных. Они не зомби, и не пытаются съесть ваш мозг или напиться вашей крови. Это бред, посеянный в народе в целях устрашения. На самом деле зараженные не опасны, и тянутся к здоровым людям лишь в надежде на помощь. Бедняги бродят, словно в тумане и, если не двигаться, они вас не заметят. Я долго наблюдал за ними из переулка, пока с соседней улицы не грянули выстрелы. Перебравшись через завал, спрятался в цоколе разрушенной больницы, устроившись на битом кирпиче. Солдаты, облаченные в химзащиту, вели перестрелку с группой гражданских. Но могли ли два «ПМ-а» и несколько бутылок с зажигательной смесью сравниться с арсеналом военного взвода? В этой схватке все было предельно ясно.

Я покинул убежище и направился в обход злосчастного перекрестка, но чуть не попался второй вооруженной группе солдат, патрулирующей соседние улицы.