Текст книги "Ventus tempore – Ветер времени. Семейная хроника"

За все, что Ты для нас сделала, спасибо мама, мамочка! И папе спасибо!

НОВАЯ ГЛАВА.

БРАТ АЛЕКСЕЙ – АЛЕКСЕЙ РОСТИСЛАВОВИЧ ВОРОНЦОВ (АЛЕКСЕЙ-ЛЁХА-АЛЁХА) И Я.

Мой старший брат Алексей родился 17 февраля 1951 года в знаменитом на всю Москву роддоме № 7 – «у Грауэрмана», который размещался тогда в доме № 7 на улице Воздвиженка, переименованной позже в проспект Калинина, и затем получившей название Новый Арбат, как москвичи всегда назвали проспект «промеж себя» с момента завершения его строительства в 1967 году.

На одной из первых своих фотографий, сделанной 29 июля 1951 года, он запечатлен в теплой луже собственных сладких переживаний в поселке Сыркаши, Кемеровской области, располагавшемся в среднем течении реки Ольжерасс рядом с поселком того же названия что и река. По соседству с поселком размещалось лагерное отделение (ЛО) Юж-Кузбасс-Лага, созданное для обустройства в тайге лагерной зоны на 6500 заключенных – будущих строителей шахты «Распадская» и углеобогатительной фабрики. Когда Воронцовы прибыли в Сыркаши, строительство коммунизма там шло ни шатко и ни валко. Больница построена не была, более того, её возведение не было включено в планы на ближайшее время. Оказалось, что главе семейства работать негде, жилье ему тоже не предоставлялось. Так как семью необходимо было кормить, то папа добился перевода в другое место. Фотография, сделанная в Сыркашах, является документальным свидетельством кратковременного пребывания Алексея Ростиславовича и наших родителей в сём райском^* месте и была сделана незадолго до отбытия к конечному месту назначения папиной командировки – бывшей столице Забайкалья городу Нерчинск, примерно за год до прибытия в Ольжерасс (на местный лесоповал) будущего известного историка, а в то время отбывающего свой второй срок «зека» Льва Николаевича ГУМИЛЁВА. Совсем чуть-чуть разминулись!

^*ныне территорию поселков Сыркаши и Ольжерасс занимает город Междуреченск, ставший лыжным и туристическим курортом.

Весь нелегкий путь от Сыркашей до Нерчинска Лёха проделал на руках у мамы Светы. О том, как это все было – он, конечно, не помнит, но родители нам о том рассказывали. Алексей оказался единственным членом фамилии, которому по прибытию на место был оказан более или менее радушный прием. Его окружал почет, уважение и любовь, не только зловредной хозяйки нашего дома-полуземлянки на улице Декабристов, но и всех зеков Нерчинского ИТЛ и ЛО. Привыкнув за несколько месяцев пребывания на новом месте к своей исключительности, Лёха встретил моё прибытие из роддома весьма критически, с некоторой долей ревности.

Мама рассказывала, что, когда меня внесли в наши полуподвальные хоромы, я заплакал. Недовольный моим плачем брат Алёша с некоторой натугой поднялся в своей кроватке, подтянувшись на руках за стенку оной (он еще не ходил в то время – ленился), посмотрел на дерзкого нарушителя его покоя и наложил на меня резолюцию – презрительно плюнул в мою сторону и смачно произнёс: «Тьфу, Кака!». Таким образом, он сразу обозначил свое ведущее, командное положение в семье, и моё, естественно, подчиненное. Вообще, лидерские способности и командный тип личности у Алексея Ростиславовича проявились рано. В отличие от меня – «доходяги», Лёха был здоровым, упитанным ребенком, и в дошкольные годы проявлял высокую физическую активность. Ему все время хотелось с кем, то бороться и обязательно побеждать. Этим кем-то по большей части оказывался я, щуплый, болезненный ребенок, падавший в обмороки по нескольку раз в день. Болезнь, однако, сделала меня очень терпеливым, выносливым по отношению к боли. Поэтому, несмотря на разницу в возрасте (один год и три дня!), телосложении и физической силе, я каждый раз долго и, как финн в Зимнюю войну, упорно сопротивлялся, пока Алексей не прибегал к крайним средствам и методам, позднее успешно им использованным на комсомольской, партийной и руководящей работе – не добившись быстрого успеха и потеряв терпение, он обычно начинал «откручивать» мне нос или уши, или сдавливал мне шею «железным захватом». Пощады я не просил, но когда терпеть было уже невмоготу, то издавал громкие вопли. Мама прибегала с кухни и наводила порядок. Лёшу, в лучшем случае, ставили в угол на 15 минут лицом к стенке. Спокойная половина дня была для меня обеспечена!

В дошкольные годы, начиная с середины мая и до конца сентября, мы проводили время на даче в Радищево (тогда еще – в «Поселке 6-й мебельной фабрики») с бабушкой Валей и дедом Стёпой Воронцовыми. Одновременно с нами на соседнем участке проводила лето, приезжавшая из Ленинграда на каникулы, наша двоюродная сестра Ирина Воронцова, дочь Всеволода Степановича Воронцова – дяди Лёди, как мы его звали. Мы все трое в те времена были очень дружны, придумывали разные игры, ходили гулять в поле и на речку-Радомку (правильно – Радумлю). После обеда бабушка Валя обычно занималась с нами изучением «Азбуки» и чтением сказок, учила нас счету в уме. – «Четыре снегиря сидели на ветке, два улетело, а один прилетел. Сколько стало снегирей на ветке?» Но были и прикладные задачки – про копеечки и рубли. Бабушка читала нам по памяти стихи из гимназического курса – Пушкина, Лермонтова, Тютчева и прочих, неизвестных нам тогда поэтов, рассказывала сказки («Раз ребятки шли базаром, любовалися товаром…»). Баба Валя научила нас элементам рукописания. В общем, мы были при деле. Не зря при «старом режиме» гимназическое образование приравнивалось к учительской семинарии. Мы почувствовали это с первых дней школы. В утреннее время свободное от дачного учения мы втроем – Лёша, Ира и я, отправлялись с бабой Аней (Ириной бабушкой по маме) и доберман-пинчером Джулькой (Джульбарсом!) либо в поля за цветами и щавелем, либо в лес по грибы и ягоды. Ходили далеко и на долго. С вечера готовили корзинки и одежду по погоде, намечали заранее куда пойдём. Вставали в пять утра, завтракали обычно яичницей с чаем и сушками. Выходили с дачи в 6:00-6.30 утра, взяв с собой бутерброды и запас воды, и возвращались после 2-х часов по полудни «смертельно» уставшими, но с уловом грибов и ягод. Долго отдыхать нам не давали – нужно было скорее перебирать, мыть и чистить грибы, чему нас тоже учили с раннего возраста. Хоть и невелики были наши лукошки, да сноровки и усердия в чистке нам не хватало. Словом, нескорый процесс сам по себе чистки грибов обычно затягивался часа на полтора. То ли дело собирать грибы!

Из Москвы мы ездили на дачу, обычно, на электричке с Ленинградского вокзала. Сначала доезжали до станции «Поворовка» и, затем пешком шли по сельской дороге через Поворовку, далее – через деревню Липуниха с унылыми русскими пятистенками и глинобитными хижинами цыган (позднее превратившиеся в бревенчатые хоромы под шиферной крышей), далее по деревянному мосту через речку Радомку и, затем поднимались через поля в горку – в наш «Поселок шестой мебельной фабрики». Это было довольно долгое и нудное пешее путешествие, которое мы, нагруженные продуктами и прочими запасами, проделывали порой под палящим и слепящим летним солнцем, а еще хуже – под дождём. Позже, в начале 1960-х годов между станцией Алабушево и Поворовкой построили ещё одну платформу под названием «603-й километр», вскоре переименованной «Радищево». Тогда дорога до дачи стала заметно короче. Как и железнодорожная платформа, наш поселок стал также называться «Радищево».

Одно лето, году в 1957, по приглашению бабы Вали и деда Стёпы с нами на даче провела наша бабушка Галя. Как я уже рассказывал ранее, Галина Алексеевна была светской женщиной и заядлой автолюбительницей – владелицей автомобиля «Москвич-401» (он же, – переделанный под отечественный стандарт, трофейный «Опель-Кадет»). В то время встретить женщину за рулем авто было большой редкостью. На дороге водители-мужики часто хулиганили, пытались подрезать или прижать машину бабы Гали. Нужно отметить, что бабушка даже в зрелые годы выглядела весьма эффектно и аристократично. Каково же было изумление и «водил», и пассажиров «Москвича» когда эта, выглядевшая по-европейски дама, в ответ на их хулиганства опускала боковое окошко своего 401-го и использовала все богатые оттенки ненормативной лексики русского языка, чтобы популярно объяснить дорожному хаму, кто он есть таков, и какие страшные кары уготовлены ему, его маме и ближайшим родственникам или попутчикам. Результат речи бабы Гали всегда был ошеломляющим, лишающим обидчика словесного дара.

Мы с Алексеем застали время, когда баба Галя и её муж деда Паша жили на улице Качалова (Малой Никитской). Время от времени они по очереди приглашали то меня, то Алексея погостить несколько дней у них на квартире. Дома у них был своеобразный живой уголок. Павел Ильич был страстным аквариумистом – разводил рыбок, все время сливал и наливал многочисленные аквариумы, в том числе, десяти-вёдерный, антикварный, декорированный металлом в стиле модерн. Он кормил своих рыбок, пересаживал мальков от взрослых рыб, следил за поддержанием правильной температуры воды и чистоты в аквариумах. Все это он делал в паузы между домашними репетициями, концертами и гастролями. Галина Алексеевна была заядлой «собачницей». Сначала у нее долго жила красивая и очень злая Дженни – помесь шпица и лайки, серой с проседью масти. Когда Дженни не стало, бабушка Галя занялась породистыми собаками. Её выбор пал на скотч-терьеров – «шотландских» терьеров. На почве разведения собак этой породы баба Галя добилась значительных успехов и уважения московских «собачников». Более десяти лет Галина Алексеевна даже возглавляла секцию «скотчей» в столичном клубе собаководов. От бабы Гали любовь к собакам передалась и нам с Лёхой. Баба Галя души не чаяла в Алексее, и он это чувствовал и умел к ней подлизаться. Словом, Алексей всегда был ее любимчиком. Я же, не знаю почему, с нежных лет чувствовал себя более внуком бабушки Вали. Баба Галя мне казалась всегда необычайно строгой и холодной (немецкая кровь, я и сам такой!). Я относился к ней с доходящим до боязни почтением, но сердечной близости с ней никогда не чувствовал. Возможно, на меня оказали влияние натянутые отношения бабы Гали с мамой. Ну и я сам в ранние свои годы не единожды давал повод бабе Гале для строгого наказания, будучи пойманным за осуществление незаконной рыбной ловли руками в аквариумах Павла Ильича. Нарушитель, не будучи пойман с поличным на месте «преступления», всякий раз сам выдавал себя мокрыми рукавами рубашки. Каждый раз бабушка строго меня выговаривала и давала крепкие подзатыльники и за рыбок, и за намоченные рукава. Меня это правда не останавливало от последующих покушений на обитателей аквариумов.

С бабой Валей и бабой Галей связано одно весьма важное событие в жизни и Алексея и Андрея Воронцовых. Однажды, солнечным летним утром одного из дней 1956 года, когда, по неписанному сценарию, дома не оказалось наших родителей, баба Валя вместе с нашими дядей и тётей Юрой и Катей Воронцовыми вывела меня и Лёху во двор нашего дома, где нас уже поджидала баба Галя на своей машине. Мы все загрузились в её «Москвич» и поехали по летней Москве в район Остоженки. Там баба Галя припарковала машину недалеко от храма Пророка Илии, что находится в Обыденском переулке, и нас обоих повели за ручку в пристроенную к храму часовню. Бабушка Валя сразу направилась на церковную службу, Юра с Катей сопроводили нас в придел-часовню, а баба Галя, будучи лютеранского вероисповедания, осталась ждать в машине. На стенах часовни висели иконы с лампадками перед ними, а посередине стояла большая серебряная купель. После положенных «по протоколу» процедур нас обоих усадили в купель, заполненную теплой водой. Мы сначала порезвились, побрызгались друг на друга и окружающих, попав водой и на батюшку, который терпеливо ждал, пока мы успокоимся. Когда мы притихли, он прочитал молитву и из ковша обильно полил каждому из нас на голову, предварительно зачерпнув воду из купели. Затем нам пришлось вылезти из купели, чего мы совсем не хотели, и отереться привезёнными с собой полотенцами. На нас одели белые рубахи «вышиванки», на шею повесили крестики с распятым на кресте Иисусом Христом на лицевой стороне и надписью «Спаси и Сохрани!» на оборотной. В руки нам вставили длинные, тонкие свечки и зажгли их. После этого мы стали ходить вслед за батюшкой вокруг купели. Батюшка читал молитву, а мы шалили. По окончанию церемонии нам объявили, что теперь у нас кроме наших папы и мамы есть еще и крестные родители. У Алексея ими стали дядя Ледя и тетя Катя, а у меня бабушка Валя и дядя Юра. По прибытии домой крестики с нас почему-то сняли и упрятали в шкатулку с документами, зато угостили чаем с эклерами. Согласно православной традиции, с этого момента мы с Алексеем Ростиславовичем стали «настоящими» русскими людьми.

Лирическое отступление: раннее детство автора – рожденный в среду («Wednesday’s child born to be alone…»).

Автор сей хроники и ваш покорный слуга Андрей Ростиславович Воронцов появился на свет в среду 20 февраля 1952 года. Родившись здоровым, я перенёс в самом раннем младенчестве несколько тяжелых заболеваний, последствия которых давали о себе напоминание в течение нескольких (многих) последующих лет. Хотя врачи-педиатры, ювенильные педагоги и психологи сходится на том мнении, что люди начинают себя помнить только возраста с 4 лет, я позволю себе с этим мнением не согласиться. Я, наверное, составляю исключение, так как помню себя лет этак с двух с половиной, и основу мои воспоминаний составляют мои вечно больные уши и прочие болезни, толченые таблетки и запах скипидара, которым меня натирал мой папа. Конечно, жуткая боль в ушах составила на всю оставшуюся жизнь наиболее сильное воспоминание о моём раннем детстве. «Ухи» мои болели и зимой, и летом. Из них постоянно что-то текло, вытекало. От боли я не спал по ночам, тихо стонал, всхлипывая, стараясь никого не разбудить. Тем не менее родители просыпались, мама кричала на папу, чтобы он сделал «что-нибудь» («Ты же врач!»), и начиналось мое лечение. Помню, как капали в уши. Папа сперва оттягивал мне ушную раковину больного уха в сторону, что само по себе причиняло еще более сильную боль, заглядывал внутрь уха через свои толстенные «минус шесть» очки. Потом приступал к «закапыванию». И сейчас, вызывая из памяти воспоминания «молодости», ощущаю в ушах и холод борного спирта и тепло камфоры, которые на время притупляли мою боль. Помню себя на руках, то у папы, то у плачещей мамы.

О себе в более раннем возрасте я знаю из рассказов мамы и папы. Привезли меня из Нерчинска еле живого. Мама рассказывала, что есть в то время я почти не мог, организм ничего не принимал, отторгал даже жидкую пищу. Я представлял из себя «живой скелет» с большой головой. Постоянно навещали нас дома доктора из поликлиники и из больниц. Заходил несколько раз даже Доктор ВОВСИ из «Кремлевки» (действо происходило в конце 1952 года, до ареста Мирона Семёновича). Тогда он работал в клинике 4-го Главного Управления Минздрава СССР по соседству с нами, проживавшими на улице Грановского, и конечно не мог отказать в помощи своему коллеге-врачу. Однако, даже Доктор Вовси не смог определить причины моего заболевания и поставить диагноз, понять, что же со мной происходило. Как мама мне потом рассказывала, Мирон Семёнович меня осматривал, постукивал, прослушивал через стетоскоп, сосредоточенно нюхал мои запачканные пеленки и каждый раз только качал головой и разводил руками. Сердце в маленьком теле бьется, легкие дышат. В анализах серьезных отклонений нет. Почему организм отторгает пищу – непонятно! Так как наш папа сам являлся врачом, то по старинной, заведённой ещё с дореволюционных времён традиции, ни доктор Вовси и никто из его коллег, меня пользовавших, денег с родителей не брали.

Первые годы жизни, несмотря на заботы родителей и докторов, я рос очень больным ребенком, и, по крайней мере, раз в две недели посещал с мамой нашу районную детскую поликлинику на Малой Молчановке, где почти каждый раз сдавал кровь «на анализы». Медсестры в поликлинике кололи мои крошечные пальчики, на которых не было живого, «неуколотого» места, и со слезами на глазах высасывали мою кровь, которая часто плохо шла. Машинка, которая пробивала в коже пальчика дырочку, била, конечно, больно. Но та боль ни в какое сравнение не шла с болью в моих ушах, и я ее не боялся. Даже в тех случаях, когда кровь из моего пальца шла плохо, и приходилось использовать пыточный аппарат во второй раз.

Зато я с большим интересом и удовольствие наблюдал, как из моего пальчика забирают кровь в капиллярные стеклянные трубочки с рисочками и номерами, и ставят эти трубочки на штатив. Наблюдал как высасывают еще немного крови в другую трубочку с утолщением посередине, затем смешивают на стекле мою кровь с какой-то жидкостью и всасывают обратно в трубочку. И так, к моему удовольствию, сёстры-лаборантки колдовали довольно долго. К сожалению, каждый раз наступал момент, когда мне с мамой нужно было идти дальше по врачебным кабинетам.

Мои наблюдения прерывались до следующего раза, который мог состояться недели через две-три. После посещения поликлиники мы с мамой возвращались домой с пачкой рецептов. Почти каждый раз мне назначали какие-то инъекции-уколы. Колол меня обычно сам папа Слава, каждый раз удивляясь, что все подходящие места уже многократно и беспощадно исколоты. В конце концов врачебный долг пересиливал, и папа выполнял этот долг, не оказывая ни коего снисхождения моей маленькой тощей заднице, заправляя её пенициллином и прочими антибиотиками. От моих болячек, уколов и инъекций пришла способность терпеть сильную боль и в более старшем возраста – способность весьма ценная, так как я, несмотря на физическую слабость, стараясь угнаться за братом Лешей и двоюродной сестрой Ирой или товарищами по играм на даче или во дворе нашего московского дома, вместе с ними лазил по деревьям и заборам, по черным дворам и помойкам постоянно получал ушибы, порезы, проколы. Пробивал себе голову падая с деревьев, прокалывал коленки и стопы заборными гвоздями, резался стеклом разбитых бутылок и т. д. При этом никогда не плакал, когда хирурги чистили, резали и зашивали мои раны и болячки под местным наркозом, чем вызывал удивление у своих родителей, и докторов, и прочих взрослых свидетелей.

В моей памяти запечатлелись яркими пятнами несколько особенно стойких воспоминаний из раннего детства. Наиболее сильным, произведшие на меня особенное впечатление было три: посещение Кремля и кремлевских соборов, посещение Мавзолея Ленина-Сталина и мое, вместе с братом Лёшей церковное крещение. Кремль я посетил с дядей Юрой Воронцовым вскоре после его открытия для посещения в 1956 году. Царь Пушка, Царь Колокол естественно мне понравились, но самое сильной потрясение я испытал под сводами кремлевских соборов… С фресок и икон в окладах и без глядели на меня всевидящие глаза лика Божия, дрожал электрический свет в лампадках, тускло освещая княжеские и митрополичьи погребения. И тогда, смертный страх и трепет вошли в мою душу и поселились в ней навсегда… Я был потрясен атмосферой храма и уже тогда почувствовал мимолетность и конечность земной жизни, и ничтожность надежд на жизнь вечную. Страх и подавленность овладели моей маленькой душой и не отпускали ее несколько последующих дней. Вечерами я боялся идти спать, так стоило мне закрыть глаза, как видения страшных ликов и сцен с икон посещали меня.

Существенно смягчило мои первые впечатления от посещения кремлёвских соборов другое, гораздо более весёлое событие. В том же 1956 году, ближе к концу лета нас с братом Алексеем крестили. Об этом событии и нашем с братом Лёшей озорном поведении во время оного, я уже упомянул в подробностях ранее. Отмечу только, что наш Папа Слава являлся идейным членом КПСС, и, как тогда полагалось, не только участвовать, но даже знать об этом не должен был. Это требование было формально и успешно выполнено – обоих наших родителей заранее «отправили» на несколько дней на дачу в Радищево. Мероприятие закончилось для всех участников чаем с эклерами, а для нас с Алексеем ещё и подарками от бабушек-дедушек. Снятые с нас с Алексеем вышиванки и крестики, баба Валя спрятала и хранила у себя более двух десятков лет.

Еще более гнетущее впечатление, чем лампадки и лики икон в сумерках соборов Московского Кремля, произвело на меня первое посещение Мавзолея, состоявшееся осенью 1957 года. Приехавший в командировку из Ленинграда (для участия в юбилейном параде 7 ноября на 40-летие Великой Октябрьской Революции) наш с братом дядя Лёдя – тогда ещё майор инженерных войск Всеволод Степанович Воронцов – почему-то решил сводить меня в Мавзолей Ленина-Сталина. Дядя Лёдя повел меня из дома на улице Грановского, через Александровский сад к воротам этого сада, где формировалась очередь, тянувшаяся вверх мимо Исторического Музея на Красную площадь. В те времена и в той нашей стране военная форма была в большом почете. Дядя Лёдя, облаченный в парадную форму с колодками медалей, в том числе боевых, на кителе, поговорил с милиционером, который сам носил медальные колодки на груди и поинтересовался на каком фронте и в каких местах воевал товарищ майор. После короткого разговора нас с дядей Лёдей пропустили «без очереди» в очередь, уже поднимавшуюся бодрым шагом к Никольским воротам. Внутри самого Мавзолея, в мрачной темноте при виде тускло подсвеченных лампами саркофагов вождей социалистической революции в моей памяти почему-то всплыла стихотворная фраза из сказки А. С. Пушкина (к тому моменту я успел уже посмотреть несколько раз мультфильм «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях») – «…Там высокая гора, в ней глубокая нора. В той норе во тьме печальной гроб качается хрустальный…». Стеклянные саркофаги в Мавзолее хотя и не качались, но на будущего автора сей хроники производили весьма мрачное впечатление. Оба вождя, впрочем, вели себя тихо и смирно. Скромно лежал, в надетом на него пиджаке Владимир Ильич Ленин. Иосиф Виссарионович в маршальском кителе с гербом СССР на погонах производил более солидное впечатление. Как мне тогда показалось, он как бы улыбался себе в усы. Прямо как «живой» Юлий Карлович Лилиенфельд с уже виденной мною в альбоме у бабушки Гали фотографии. Поверьте мне, что для мальчика пяти с половиной лет, каким я был в ту осень, атмосфера, заполнявшая это специфическое сооружение и усиленная негромкой траурной музыкой, была пугающей и тошнотворной. Помню, что я «поплыл» – стал задыхаться и медленно заваливаться. Заметив мое состояние души и тела, дядя Лёдя не дал, таки, мне упасть. Он успел подхватить меня и вынести через «задний» выход-проход к кремлевской стене на солнечный свет и свежий воздух.

До школы мы с Алексеем проводили все время вместе, во дворе, на даче, с родителями, с бабушками и т. п. Бабушка Валя занималась нашим дошкольным образованием. Под ее руководством мы с Алексеем почти одновременно (я много быстрее!) научились бегло и с выражением читать и считать до двадцати и далее. Ему тогда было 6 с половиной лет, мне пять с половиной. Последующая ученическая жизнь позволила нам оценить, что такое было и есть дореволюционной гимназическое образование. На даче, под присмотром бабы Вали, деда Степы и дяди Юры мы также постигали основы трудового воспитания, овладевали полезными навыками и выполняли «трудовые повинности». Учились собирать хворост и шишки для печки, растапливать печку с дровами (да так, чтобы не угореть ночью), следит за тягой в трубе, зажигать и прибавлять-убавлять огонь в керосинках, на которых готовилась и разогревалась пища, пропалывать грядки, укладывать дерн вдоль дорожек и вокруг клумб. В свободное от труда и походов в лес время мы с деревенскими ребятами играли в войну, в прятки и в русскую народную игру с мячом под названием «жопки». Так как дача принадлежала деду Степе еще до войны, то все местные жители давно знали деда, бабу и старших братьев Воронцовых – Ростислава, Всеволода и Юрия. Поэтому и нас с Алексеем деревенские ребята принимали «за своих». Из воспоминаний о даче – самые ясные, оставшиеся в памяти с детства – это парное молоко, свежие яички из-под кур, установка столбов, рытье колодцев и проведение электричества (событие произошло летом 1957 года – и это в 45 км от Москвы, столицы СССР!). Также запомнились многочисленные козы, куры и гуси на улицах поселка, пастух, собирающий деревенских коров в стадо для выпаса, звуки его щелкающего кнута и коровьих колокольцев. Идешь, бывало, по поселку – только и гляди под ноги, все дорожки и улицы были густо усыпаны куриным, утиным, гусиным, козьим пометом. Гусей мы в раннем детстве гоняли по дороге, проводили корриду с козами, за что нас самих гоняли деревенские хозяйки-соседки. Потом вся эта живность куда-то мигом пропала как по волшебству (волею партии и её первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева. О причинах сего мы своим детских умом тогда не догадывались). Проселки и улицы в Радищево стали определенно чище, но, ни местным жителям, ни дачникам лучше от этого не стало. С молоком определенно стало не то, что хуже – очень туго, так как число хозяев, решивших по-прежнему держать коров значительно поубавилось.

Важным событием дачной жизни было хождение в гости к знакомым бабушки-дедушки и старших братьев Воронцовых – Ростислава, Всеволода и Юрия Степановичей. Ходили в Поворовку в гости к Кузочкиным (хозяин дачи Евгений Евгеньевич Кузочкин являлся сокурсником деда Стёпы по Харьковскому Технологическому институту) и проводившим у них летнее время на даче сестрам Мельцер. Баба Валя и дед Степа ходили очень медленно, и дорога в Поворовку с ними занимала много больше часа. Нужно было выйти за околицу нашего поселка, мимо пионерлагеря спуститься к речке Радомке, перейти ее по деревянному мосту, подняться в гору в деревню Липуниха, пройти через Липуниху мимо цыганских домов и перейти окружную железную дорогу. За окружной дорогой начиналась Поворовка. Долгая дорога туда и обратно у нас восторга не вызывала. Бабушке и дедушке было о чем поговорить с Кузочкиными и сестрами Мельцер, а нам было довольно скучно. Другое дело было пойти в гости к Гринам, имевшим дачу и большой садовый участок всего через несколько домов от нас. Дядя Саша Грин «до войны» учился в одной школе с братьями Воронцовыми. Во время войны он служил штурманом дальней бомбардировочной авиации, даже летал бомбить Берлин. Как-то он под страшным секретом рассказал «старшим братьям» Воронцовым, что однажды их экипаж в условиях сильной облачности сбился с курса. Когда они снизились и выскочили из облаков, то увидели прямо под собой какой-то прибрежный поселок. Они отбомбились с небольшой высоты по окраине и успели заметить, что поселок с виду не очень похож на немецкий. Спасибо погоде, спешке и недостаточной тренировке, они промазали. У Гринов был роскошный сад, который разбил и развил до уровня садового искусства Моисей Филиппович Грин, отец дяди Саши. Иногда во время созревания урожая нам (Алексею, мне и двоюродной сестре Ирине) позволялось зайти на грядки и полакомиться ягодами – клубникой, малиной, смородиной всех цветов, крыжовником. Каждому из нас доставалось метра полтора-два грядки или по одному кусту, но ягод на них было видимо-невидимо. Только ради этого уже стоило сходить в гости к Гринам! У дяди Саши и его жены тети Гали в 1956 году родился сын Андрей (и тоже Грин!), который с возрастом подключился к нашим играм. Порой он становился объектом нашей дедовщины (в этом плане заводилой и придумщицей была наша двоюродная сестра Ирина Всеволодовна). В играх Андрея Грина, как правило, заранее назначали на роль проигравшего. Чего не скажешь о его последующей вполне удачной и небедной взрослой жизни. Видимо жестокие детские игры воспитали в нем стойкого, целеустремленного бойца! Однако, пора вернуться к нашим семейным делам. Цель наших исследование все-таки – семейная история Воронцовых.

С 7 лет Алексей пошел в первый класс начальной школы № 92 города Москвы, что на улице Семашко (Шереметьевский переулок). В 1960 году наша школа переехала в новое типовое здание с бетонными медальонами литературных классиков над входными дверями, построенное на углу Нижне-Кисловского и Собиновского переулков. Классная руководительница и первая учительница Алексея – Лидия Григорьевна Гапошкина была не против, чтобы и я посещал школу вместе с братом. Нужно признаться, что я тогда оказался совсем не готов для школы, даже не понял, куда и зачем я попал. В школу вместе с тетрадками и букварем брал мячик, игрушечную гоночную машинку с инерционным заводом, которую с большим шумом время от времени запускал по полу через класс во время уроков. Словом, через несколько дней Лидия Григорьевна сказала маме, что мне всё же лучше прийти в школу через год. Если бы я тогда понимал, что всё равно через год все придётся начинать снова! В результате мне и Алексею пришлось учиться в школе раздельно. Всем новым, что Алексей узнавал в школе, в том числе особо интересным и запретным для неокрепших юных душ, он делился со мной. Именно Алексей подготовил меня непосредственно к реалиям школы. Когда он был уже во втором классе, один из его школьных друзей – Валера Зубарев, начал сниматься в кино, и периодически выезжать на съемке. А когда Валера возвращался из этих экспедиций, то охотно делился с нами тем, о чем разговаривают и чем занимаются на отдыхе от съемок взрослые артисты, дяди и тёти. Так от Валеры, на первых порах, мы узнали много нового о мальчиках и девочках. К тому же мы вскоре обнаружили у нашего ученого папы на полке пару больших книжек по оперативному акушерству и гинекологии с отличными иллюстрациями. Так, что в этом вопросе мы вскоре стали гораздо более продвинутыми, чем Валера. Это уже в ранние годы укрепило нашу активную жизненную позицию и «социальную» ориентацию. Уже в те юные годы мы твердо знали, что детей не пальцем делают, а это почетная трудовая обязанность мужчины и женщины (как у пионеров: «Будь готов! – Всегда готов!»). Отсюда и вытекает самое главное право каждого ребенка – это право иметь маму и папу! Еще через пару лет Валера снова вышел в лидеры. Как-то на съемках он выпросил у взрослых артистов почитать книгу, которую те в свободное от съемок время эмоционально обсуждали между собой. Этой книгой оказался роман Ги де Мопассана «Милый друг»! Но хотя Валера даже в весьма юном возрасте был хорошим рассказчиком, в лидерах у нас он оставался недолго. Лишь до тех пор, пока мы с Алексеем не обнаружили на книжных полках у бабы Гали полное собрание сочинений этого замечательного мастера пера и знатока человеческих характеров и страстей!