Текст книги "Ventus tempore – Ветер времени. Семейная хроника"

Практически одновременно с началом обучения в школе Алексей начал посещать плавательный бассейн. Его приняли в секцию спортивного плавания в бассейне у метро «Автозаводская», который народ называл «Тюфелевские бани». Он быстро научился плавать, и его перевели в спортивную группу, где его тренером стала Лидия Алексеевна Федорова-Сухорукова, о которой я уже упоминал ранее. Когда она узнала, что у Алексея есть младший брат, то сказала нашим родителям, чтобы они привели в бассейн и меня. Я посещал бассейн вместе с Алексеем несколько месяцев, но был так слаб, что не мог плавать и перемещался по водной глади бассейна исключительно за счет подтягивания за разграничительные дорожки. Алексей же бороздил эту гладь к радости тренера и учебной группы, состоявшей почти исключительно из девчонок. Для посещения бассейна нужно было получить медицинскую справку и продлевать ее каждые 3 месяца. Для этого нас с братом направили в спортивный диспансер № 1, который тогда находился в районе Парковых улиц у метро «Первомайская». Там мы попали к замечательному врачу – Юлии Тубман, которая в течение многих последующих лет занималась нашим здоровьем. Она посоветовала родителям на время, для общего укрепления здоровья и физического развития отдать меня в спортивную гимнастику (я тогда выглядел очень маленьким и хилым). Алексей остался в плавании, а я последующие полтора года был вынужден посещать секцию гимнастики спортивного общества «Крылья Советов» на улице Правды. Нужно сказать, что ввиду занятости родителей, мы, несмотря на малый возраст, уже после нескольких посещений бассейна под присмотром родителей, стали ездить на «Автозаводскую» самостоятельно на метро, с пересадкой на Площади Революции. Затем я также самостоятельно ездил от Манежной Площади до улицы Правды в Дворец «Крылья Советов» на троллейбусе. Через полтора года я окреп. Заниматься гимнастикой мне не очень нравилась, и родители снова отправили меня в плавание. К этому времени наша спортивная школа общества «МОСГОРОНО» перебралась в 25-метровый бассейн Дворца пионеров Фрунзенского района города Москвы, только что построенный на Миусской площади. Дорога мне уже была знакома. Дворец Пионеров находился «не доезжая две троллейбусные остановки до улицы Правды». Последующие 6–7 лет мы в основном тренировались в бассейне «на Миусах». Начиная с возраста 11–12 лет полтора-два месяца летних каникул Алексей и я стали проводить в летних спортивных лагерях: в подмосковном Косино в 1963, 1964, 1965 и в 1967 году. В 1966 году наш лагерь проводился в Латвии в городе Елгава (бывшая Митава – столица Курляндского герцогства, с сохранившемся в ней дворцом герцога Бирона). В Косино наша мама – Светлана Васильевна – работала директором нашего спортивного лагеря, а папа подрабатывал врачом. Он обычно приезжал на субботу и воскресенье у устраивал почти поголовный прием. Жизнь в лагере была интенсивной – мы занимались ОФП, ежедневно тренировались на Белом озере в деревянном щитовом бассейне с разделительными дорожками в виде веревок с редко расположенными на них пенопластовыми кружками, проводили гребные тренировки на лодках, арендованных на лодочной станции, гребли также на байдарках. Иногда мы ездили на электричке из Косино в Москву, поплавать в бассейне Дворца Водного Спорта на Мироновкой улице. Мы дружили со многими ребятами, играли в футбол, ловили бреднем рыбу и раков в Чёрном озере, дрались с местной шпаной, по ночам рассказывали страшилки или пересказывали прочитанные книги и просмотренные фильмы, как например «Великолепная семерка» с Юлом Брюннером в главной роли (фильм тогда прошел в СССР только в закрытых показах). В 1965 году нам в Косино спортивное начальство привезло с десяток билетов на футбольный матч «СССР-Бразилия», и нас с Алексеем, в числе счастливчиков отпустили в Москву на стадион в Лужниках. Это конечно было великое событие! 4 июля 1965 года в чаше Лужников собралось 105 тысяч зрителей (это официально, хотя зрителей может было более того – все проходы трибун были забиты). Мы «вживую» увидели богоподобных «чародеев мяча» Пеле, Жаирзиньо, Герсона, Джалму Сантоса. Во втором тайме на замену вышел легендарный хромой правый крайний Гарринча! За сборную СССР играли Воронин, Метревели, Валентин Иванов, Месхи! Хотя бразильские чародеи мяча, «раскатали» наших любимцев (команду СССР) со счётом 3:0, но это была очень зрелищная, обоюдоострая игра, и воспоминания остались у нас на всю жизнь.

Первые школьные годы зимние каникулы мы с Алексеем проводили на даче с бабушкой и дедушкой. Деда Степа ездил в Крюково на работу не деревообрабатывающий комбинат и возвращался с продуктами для всех нас. Бабушка готовила на керосинках. Дедушка иногда доставал из буфета тостер, который он привез из Америки в 1931 году, и делал нам гренки (тосты). Тостер был весь металлический, нагревательные спирали были у него почти открытыми. При тусклом свете слабых электрических лампочек работающий тостер раскалялся докрасна. Просто сказочная была картинка и притом вкусно пахнущая. А готовые тосты, намазанные тающим маслом и вареньем – это было объедение!

Зимой на даче мы бегали (ходили) на лыжах с дядей Юрой. Юра в то время был отличным лыжником, часто принимал участие в городских соревнованиях. Алексей бегал за ним, стараясь не отстать. Я же угнаться за ними никак не мог по слабости здоровья и телесной немощи. Всегда отставал и быстро замерзал на морозе.

В отличие от Алексея, лыжи я просто возненавидел. Каждый новый день на даче я должен был кататься часами вместе со всеми далеко в лесу. Если лыжня была запорошенная, снег рыхлый – мои лыжные выходы превращались в страдания. В крепления набивался снег, на штанах намерзал лёд, лыжи постоянно соскакивали с ног. Но это еще не всё! Нужно было не только бегать, но и съезжать с горок. У меня с детства из-за почти постоянной болезни ушей было плохо с вестибулярным аппаратом – голова кружилась, равновесие я не держал и падал при малейшем его нарушении. За все годы такого моего страдания и терпения, при всех моих падениях я никогда не ломал лыж. Ни разу! Алексей же переломал немереное количество лыж. Ему родители покупали каждый год новые, хорошие беговые лыжи (эстонские «Пярну»!). Как правило, уже на второй или третий выход одна лыжа была сломана. Юра их аккуратно чинил, склеивал, и лыжные тренировки продолжались снова (на мою бедную голову!).

Когда мы доросли до младшего школьного возраста, дядя Юра в летнее время организовывал нам длительные велосипедные прогулки-походы с привалами. Ездили на рыбалку на Виноградовский и Милицейский пруды, на Истру, на Клязьму. Доезжали аж до Красной Поляны. Возвращались из многочасовых поездок перед самым закатом в конце дня покрытие потом и пылью, смертельно уставшими, иногда с синяками от падений, но всегда довольными. Сначала и у Лехи, и у меня был велосипед «Школьник», потом ему купили «Орленка» с большими колесами. Это было нечестно! Я, бедный, несчастный, как ни крутил педали, всегда отставал. Приходилось Юре с Алексеем частенько останавливаться и дожидаться меня. Но велосипед и лето я всё же любил гораздо больше, чем лыжи и зиму.

На даче Юра начал заниматься с нами рисованием. Помню, он обучал нас рисовать шар, куб, ставил натюрморты. Под его руководством мы учились рисовать карандашом, акварелью. Позже – темперой и маслом. Юра умел очень хорошо объяснять и показывать приемы и технику рисования. Под его присмотром Алексей быстро освоил пастель и сангину, рисунки пером. У него очень скоро начало здорово получаться. У меня же с этим было так же плохо, как с лыжами. Конечно, шар или стакан с водой я мог изобразить, даже тени правильно нарисовать. В своем школьном классе я был далеко не худшим рисовальщиком, но Алексей действительно рисовал здорово. Когда Алексею было уже лет тринадцать они с Юрой начали выходить на пленэр на этюды, а я при этом присутствовал. Пока они, упоенные творческим процессом, «писали» натуру, я бродил неподалеку, собирал грибы или ягоды. Наш папа Слава сам рисовал тоже весьма неплохо, особенно человеческие фигуры, скелет и мышцы (все-таки преподавал анатомию в медицинском институте). Он стал давать Алексею для копирования анатомические атласы. Но именно Юра, как профессиональный художник, натренировал из Алексея рисовальщика высокого уровня. В старших классах мы с Алексеем (под идейным руководством нашей мамы), не прерывая занятий плаванием стали заниматься лепкой и рисунком со скульптором, Александрой Феофановной Слоненко, которая жила все в том же знакомом нам доме № 16 на улице Качалова. Александра Феофановна являлась мамой маминой школьной подруги Оксаны Ермиловой. За очень скромную плату мы один-два раза в неделю приходили к ней домой на занятия рисунком и лепкой. Пока наша мама беседовала с Оксаной, мы с Алексеем лепили, копировали гипсовые модели (нос, ухо и глаз статуи Давида работы Микеланджело). Для лепки мы использовали специальную глину – «ЭГЛИН», которую разработала сама Александра Феофановна, и которую в те годы производили в промышленных количествах, достаточных, чтобы обеспечить всех скульпторов СССР и нас с братом Алексеем тоже. Занимались мы с А. Ф. Слоненко также и рисованием. Рисовали карандашом, пастелью, сангиной. В основном «писали» с натуры натюрморты и гипсовые слепки элементов человеческого лица (все того же Давида) и копии головок работы Гудона. Александра Феофановна требовала, чтобы мы рисовали на специальной «госзнаковской» бумаге, приобретали правильные карандаши («Кох-и-Ноор») определенной твердости, эглин, стеки. В общем, родителям приходилось вкладывать финансы в наше обучение. Уже к 7-му 8-му классу мы начали заниматься изобразительным искусством организованно. Мама определила нас с Алексеем (меня то, за что, бедолагу!) в кружок изобразительного искусства Центрального Дворца Пионеров и Школьников что на Ленинских (ныне, как и прежде – Воробьевых) горах. Пару лет мы прозанимались рисунком и лепкой там. У Алексея постоянно брали рисунки и лепнину на выставки. Ну а я, хотя художественными способностями не отличался, но при этом присутствовал и участвовал и, таким образом, получал эстетическое воспитание.

Наша мама Светлана Васильевна, стремилась развить нас всесторонне, так как она сама это понимала и видела «в перпективе». Поэтому, одним приобщением к изобразительному искусству дело для нас с Алексеем не обошлось. Одним-двумя годами ранее, Алексей, который от нашей школы выступил от нашей школы на городском конкурсе чтецов-декламаторов и занял там высокое место, был приглашен заниматься в кружке художественного слова при Доме Кино, который тогда находился на улице Воровского (ныне Театр Киноактёра на Поворской улице) – тоже недалеко от нас. Сам ли Лёха решил вещать художественным словом или главную роль в этом сыграло мамино желание посоревноваться, по соперничать с Оксаной Ермиловой чей сын Сергей был всего на пару лет старше нас, но уже успел сняться в кино (он сыграл Петю Ростова у самого Бондарчука в кинокартине «Война и Мир»), утверждать не могу. Факт состоял в том, что Алексей таки стал заниматься «ху-словом». Через некоторое время его, вместе с другими ребятами из кружка художественного слова, стали привлекать к участию в детских передачах для радио. Записи передач проводились в Государственном Доме Звукозаписи, все на той же улице Качалова. Как-то раз, маме позвонили с радио, чтобы срочно вызвать Алексея на запись очередной программы. Алексея дома не оказалось – он был на занятиях рисованием. Во время телефонного разговора я что-то спросил у мамы. Режиссер с радио на другом конце провода услышал мой голос и в переносном смысле «буквально» набросился на маму: «Вы говорите Алёши, нет дома, а кто же это там разговаривает?» Мама честно ему ответила – «Это Андрей, младший брат Алексея». Тут режиссер буквально взмолился: «У нас безвыходное положение, срочно приводите вашего Андрея». Так стечением обстоятельств, при невольном посредничестве брата Лёши, меня без проб или конкурса «приобщили» к работе в Доме Звукозаписи. Ходили мы на записи радиопрограмм по вечерам один-два раза в месяц в течение полтора лет. Регулярно участвовали в передачах «Пионерская Зорька» и «Звездочка», в радиопостановках по детской классике. Дошло до того, что я даже репетировал на настоящей сцене в «Доме Кино» роль одного из детей Тарелкина в спектакле «Смерть Тарелкина» вместе с уже «маститым» Сергеем Ермиловым и с какими-то хорошими взрослыми актерами (сейчас уже не помню с кем). В радиопередаче «Звездочка» у меня была постоянная напарница Наташа, с которой на пару мы читали юмористические стихи на солидных концертах в Колонном Зале Дворца Союзов и даже в клубе КГБ на Малой Лубянке. За участие в многочисленных записях на радио нам с Алексеем пообещали путевки в лагерь «Артек». С обещанными путевками режиссеры на радио нас, естественно, надули. Путевку предоставили только одну – для Алексея. Мою, вероятно, отдали каким-то другим детям (скорее всего своим собственным). Светлана Васильевна вскипела: «У меня два сына, и вы обещали две путёвки для обоих! Мой старший сын один в «Артек» не поедет!» Несмотря на мамин категорический протест, мне в путевке было отказано. Тогда наша мама разругалась с радио работниками и решила, что мы с Алексеем в Дом Звукозаписи – больше ни ногой. Ни-ни! Естественно, что мой дебют на сцене «Дома Кино» в «Смерти Тарелкина», к моему глубокому сожалению, также не состоялся, а моя артистическая карьера на этом завершилась. А вдруг бы из меня получился бы новый Горбань-Орский?!

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ГОРОДУ МОСКВЕ И НАШЕЙ ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ 1960-Х НАЧАЛА 1970-Х ГОДОВ.

Нельзя не сказать несколько слов об особенностях передвижения по городу Москве в эпоху нашего детства и юности. У читателя, как я надеюсь, уже сложилось представление об интенсивности и пространствах наших с Алексеем перемещений по городу, связанных с занятием плаванием, изобразительным искусством, художественным словом. Плюс, приходилось выступать за родную школу в беговой эстафете по Садовому кольцу, в районных и городских лыжных соревнованиях (бегали, как правило «пятерку» – 5 км), в соревнованиях по баскетболу. Ездили на общественном транспорте, часто с пересадками. Все это требовало затрат. Поездка на метро или автобусе – «пятачок», на троллейбусе – четыре копейки, на трамвае – три. Так как мы, и подавляющее большинство людей вокруг нас жили, мягко говоря, небогато, то мама давала нам мелочь только на дорогу. Иногда бабушка или дедушка давали пятачок или гривенник на газировку или мороженое. На эти скромные забавы всегда денег не хватало. Приходилось жульничать на транспорте. Тогда уже появились кассы самообслуживания в автобусах и троллейбусах. Бросали самой мелкой мелочью, например, не пять копеек, а три и т. п. Если ехали группой с тренировки, то каждый давал по 2–3 копейки кому-то одному. Тот уже бросал мелочь в кассу, стараясь произвести при этом максимальный шум – иллюзию оплаты полной стоимости и отрывал билет на всех. Часто это сходило нам с рук, но иногда водитель останавливал автобус или троллейбус, выходил из кабины, и, под ободрительные взгляды честных пассажиров, давал кому-то одному «по шее» и требовал, чтобы мы все доплатили за проезд. Тем не менее, так как мы тренировались каждый день, то наши копеечки росли. Через 3–4 поездки можно было скопить на дешевое мороженое («Эскимо» например, стоило 11 копеек, фруктовое в бумажном стаканчике 7 копеек!). Мечтой школьника, конечно, было мороженное в стаканчике за 19 или 20 копеек, или большое как два «Эскимо» «Ленинградское» за 22 копейки, или трубочка в шоколаде с орехами за 28 копеек. Мы с Алексеем могли позволить себе такое удовольствие только одно на двоих. На такие случаи у продавщиц мороженого всегда был ножик, и по просьбе покупателей они резали мороженое пополам.

В славной столице нашей Родины городе Москве для школьника из приличной семьи постоянно существовала опасность лишиться не только неправедно сэкономленных копеечек, но и тех посчитанных копеечек, выделенных мамой на проезд до бассейна или Дворца пионеров и обратно. От метро или остановки наземного транспорта до места назначения нужно было еще потопать ножками. На пути часто поджидали банды местных переростков, второгодников, готовых оттереть тебя из толпы прохожих в подъезд или подворотню, и, пользуясь своим большинством под угрозой быть избитым, отнять твои бесценные копеечки. Хуже всего было, если с кого-то зимой снимали шапку. Так как мы с Алексеем обычно путешествовали вдвоем, то двое или трое таких даже переростков обычно не воспринимались нами как серьезная угроза. После недолгого «базара» они в 99 % случаев ретировались. В 1 % случаев они могли попытаться начать драку, но, получив отпор, тут же убегали. Один раз с нас попытались снять меховые шапки прямо перед Фрунзенским Дворцом Пионеров на Миусской площади. Шпаны было человек 5–6, они были старше нас с Алексеем, но хлипкие. Они содрали с меня шапку и побежали. Мы догнали двоих отставших и положили парой ударов. Остальные вернулись и попробовали атаковать нас, но тоже быстро полегли. Одного «пленного» мы привели во Дворец пионеров, там вызвали милицию и сдали беднягу представителям влавсти. Почти все напавшие на нас ребята оказались из неполных семей или семей алкоголиков. Взять с них было нечего. Шапку они вернули на следующий день, но в таком виде, что носить её мне больше не хотелось.

Что касается школы, то практически в каждой школе, включая и ту, в самом центре Москвы, в которой мы учились вместе с Алексеем Ростиславовичем, в те годы существовали агрессивные группки шпаны и «приблатненных» старшеклассников, занимавшихся вымогательством денег, сигарет и притеснением наиболее слабых и беззащитных товарищей по школе. Это было явление ныне известно под названием «дедовщина». А тогда в школьном «хабитате» это был «нормальный» порядок вещей. Для каждого школьника практически всегда существовал риск быть однажды вызванным на разборку в туалет и получить «по морде». Часто объектами унижения и агрессии становились ребята, которые физически явно превосходили своих обидчиков поодиночке, но были буквально парализованы страхом при виде 2-х, 3-х хулиганов (иногда, даже одного!). Реже попадались ребята, которые смело вступали в драку со шпаной, невзирая на численное превосходство противника. Даже будучи побитыми, такие ребята зарабатывали всеобщее уважение и приобретали в школе высокий социальные статус («авторитет»). В наше время, даже у шпаны существовал определенный кодекс чести. Драка велась до первой крови – разбитого носа, губы, брови, или до «подбитого» глаза. После чего драка останавливалась, следовал определенный ритуал «выхода» из состояния войны, обе стороны произносили определенные словесные формулы, обозначавшие исчерпание конфликта.

Нам с Алексеем Ростиславовичем в этих условиях было много легче. Нас было двое, и мама с ранних лет внушала нам, что мы должны защищать друг друга, как бы страшно нам ни было. Маму мы боялись и всегда слушались. В школе «телеграф» всегда работал быстро. Чуть только намечалась угроза одному из нас или нашим друзьям, всегда кто-то давал знать. Один момент – и нас уже двое. Если случалось драться, мы били первыми и сильно. Переняв хулиганскую тактику, мы при необходимости вызывали на разговор в туалет некоторых наиболее активных представителей хулиганской братвы. Поверь, дорогой читатель, что там они вели себя так же, как «простые смертные» отличники. Долго уговаривать или бить не приходилось (нам обострение тоже было не нужно). Наши школьные хулиганы быстро смекнули, что связываться с братьями Воронцовыми не нужно. Мы были признаны за равных и имели право голоса на разборках.

В советское время учащиеся школ должны были носить школьную форму. Новая школьная форма, введенная в начале 1960-х годов взамен старой, была отменно плохого качества. (Старая форма копировала дореволюционную гимназическую и состояла из гимнастерки со стоячим воротником и медными пуговицами, перепоясанной ремнем с пряжкой, и фуражки с кокардой). Материал брюк темно-серого цвета быстро вытягивался на коленках, а пиджаки такого же жуткого цвета сидели на фигуре «мешком». Помню, перед тем как мне пойти в седьмой класс, а Алексею в восьмой, мама повела нас в «ЦУМ» (бывший магазин торгового дома «МЮР и МЕРЕЛИЗ») и в отделе мужской одежды купила нам «цивильные» пиджаки и брюки. «Нормального» серого цвета, но каждому разные. В этой одежде мы 1 сентября отправились в школу на занятия. В школе такое вольнодумство было принято враждебно. Завуч школы – Ольга Антоновна, женщина с недобрым характером, велела нам передать маме приглашение явиться в школу на разборку, предвкушая свой «перформанс» перед мамой и коллегами-учителями. Мама, конечно же, пришла на следующий день, и как говориться, с порога на всю учительскую заявила: «Мои дети ходить в этих тюремных робах не будут! Все!». Завуч просто онемела от неожиданности. В учительской в это время оказалась и директор школы Лидия Ивановна, которая в конце 1930-х годов обучалась в нашей школе в одном классе с нашим дядей Лёдей – Всеволодом Степановичем Воронцовым (тогда, по словам дяди Лёди, она носила среди одноклассников прозвище «Кукарачча»). Лидия Ивановна отнеслась к нам и маме очень либерально и разрешила ходить в школу в цивильной одежде. С нашей «подачи» в течение последующих нескольких месяцев на цивильную «форму» перешли и почти все ученики старших классов нашей школы.

В девятом классе Алексей определился с выбором будущей профессии – решил пойти учиться в МАРХИ – Московский Архитектурный институт. Для этого нужно было серьезно готовиться, и он начал посещать вечерние подготовительные курсы при МАРХИ, где занимался черчением и рисунком. Наш начала дядя Лёдя – инженер-полковник Всеволод Степанович Воронцов – подарил Алексею свою «трофейную» готовальню «RICHTER». Желание, старание и тренировка не пропали даром. Лёха вскоре навострил глаз и набил руку. Чертил сложнейшие геометрические фигуры во всех мыслимых проекциях, уверенно и чисто проводил на ватмане как тончайшие, так и толстые претолстые линии, овладел навыками, заливки, отмывки, архитектурного рисунка. Нимало не сомневаясь все остальные члены нашего семейства ожидали, что уж экзамены по специальным предметам Алексей сдаст успешно. Главное было грамотно написать сочинение. Конечно, черчение он легко сдаст, а уж за экзамен по рисунку то вообще какие могут быть сомнения и опасения! Вот как раз результат экзамена по рисунку и принёс нам неприятный сюрприз. Мы пережили страшный шок, повергнувший семейство Воронцовых в ступор и штопор. На первом профильном экзамене – рисунке – Алексею влепили «трояк». Как так? Лауреату многочисленных художественных выставок поставили тройку! Да этого не могло быть в натуре! Результаты, вывешенные в холле МАРХИ были громом с ясного неба и являлись для моего брата почти приговором. Не нужно объяснять читателю, что тройка по рисунку сразу резко снижала вероятность поступления в заветный ВУЗ для Алексея. Мама, конечно, перенесла это известие хуже всех. Светлана Васильевна была уверена, что это есть продолжение истории с ее отцом, что мрачная тень МГБ-НКВД висит и будет висеть над нашим семейством вечно, что все мы состоим в их секретных черных списках.

Честно говоря, я и сам так подумал. Тогда мы просто представить себе не могли, каким коррумпированным было все, включая и высшее образование, в нашем советском государстве равных возможностей, где человек человеку друг, товарищ и брат. Менее чем через десять лет – как только я, закончив аспирантуру, стал работать преподавателем в своем родном ВУЗе (ГЦОЛИФК) и был включен в состав приемной экзаменационной комиссии, я постиг тонкие секреты организации и проведения вступительных экзаменов. «Механика» была одинаковая во всех институтах-университетах. Для абитуриентов существовало три или четыре списка-очереди, не считая льготников, отслуживших в армии, и школьных медалистов, которые зачислялись вне конкурса. Затем «выделялись» места детям «больших начальников» – высших партийных и министерских работников, работников горкома и исполкома г. Москвы. Следующими в очереди на зачисление, конечно, шли дети преподавателей и выпускников данного ВУЗа (в «Алёхином» случае дети преподавателей МАРХИ и архитекторов). Эти кандидаты обычно (практически всегда) серьезно готовятся для поступления, но им требуется некоторая страховка от случайностей. Ведь талант, как и гены не всегда передаются от родителей детям. Особенно по мужской линии. Ещё меньше шансов на помощь при поступлении имели дети друзей и знакомых преподавателей ВУЗа и, если только за них очень попросят, то дети директоров крупных предприятий и магазинов. Потом шли все остальные абитуриенты, за которых некому было просить, и которые должны были сами честно набирать «проходной балл». Перед каждым экзаменом на стол комиссии попадала экзаменационная ведомость, а также копия этой ведомости с «точками-галочками» против отдельных фамилий соискателей с краткими пояснениями «кто просит» и необходимой оценкой («отлично» или достаточно, если будет «хорошо»).

В МАРХИ непрофильные предметы, такие как сочинение, физику и т. п. сдавали примерно все одинаково «средне-хорошо». Чтобы уравнять шансы первых трех групп претендентов на места в вузе, нужно было особо талантливым абитуриентам «с улицы» поставить трояк по специальности – по рисунку. У нас в роду архитекторов не было, были инженеры, художники и врачи. К знакомым по поводу поступления в МАРХИ не обращались. Надеялись на себя. В данном случае Алексей оказался «человеком с улицы», за что и получил тройку. Мама была в трансе, накричала на Леху, что можно забирать документы из МАРХИ. Но Алексей не сдался, сдал все остальные экзамены на «хорошо» и «отлично». В итоге он набрал с некоторым напряжением проходной балл, и, в конце концов, был принят в МАРХИ. Уже после экзамена историю про тройку Алексея по рисунку узнала Ирина Константиновна Архипова. Прежде чем стать оперной певицей с мировой известностью и Народной Артисткой СССР она сама окончила МАРХИ. Ирина Константиновна прекрасно знала нашу семью, постоянно дарила бабушке с дедушкой и нам с Алексеем билеты в Большой Театр и во Дворец Съездов на оперные спектакли с ее участием. В предыдущие годы Алексей успел нарисовать ее в оперных образах и подарить ей несколько своих рисунков. Словом, она знала, насколько прилично рисовал Алексей Ростиславович, и решила узнать, за что же именно ему поставили тройку по рисунку. Нужно сказать, что в то время Ирина Константиновна Архипова являлась депутатом Верховного Совета Союза ССР.

Кроме того, председателем Парткома МАРХИ был ее знакомый, с которым она вместе училась. Словом, она выкроила из своего плотного рабочего графика время и пришла в партком МАРХИ. Там она сказала партийному бонзе: «Давай, показывай мне рисунки Воронцова». Это, в принципе, было супротив закона. По мудрым правилам приемных комиссий, которые практически прикрывали «протекцию» в ВУЗах, экзаменационные работы нельзя показывать посторонним лицам. Но так как Ирина Константиновна была ещё и депутатом Верховного Совета Союза ССР, то секретарь парткома не выдержал (тем более, что уже знал о том, что история Алексея имела счастливый конец), достал рисунки из сейфа приемной комиссии и показал Архиповой. Реакция Ирины Константиновны была более чем бурной: «И за такие великолепные рисунки вы поставили трояк? Ну вы, конечно, сукины дети, просто засранцы! Ни стыда, ни совести у вас нет!»

ХОРОШАЯ КВАРТИРА НА УЛИЦЕ ГРАНОВСКОГО ДОМ 5 В НАШИ СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ.

В начале 1969 года сбылась мечта наших родителей – наконец был достроен дом ЖСК «Стрела-5» и они могли вселиться в малогабаритную ТРЕХКОМНАТНУЮ квартиру в Чертаново на Россошанской улице д. 4, корп. 2 кв.191. Сначала они попытались уговорить нас переехать туда вместе с ними. Но мы с Алексеем отказались по причине подготовки к поступлению в МАРХИ (Алексей) и необходимости завершения среднего образования (Андрей). Большую роль сыграло поручительство бабушки Вали и дедушки Степы в том, что они будут контролировать нашу нравственность и направлять в нужное русло нашу жизнь.

Родители согласились оказывать нам некоторую (существенную на первых порах) финансовую помощь, а мы обязались еженедельно навещать их в Чертаново. Алексей с первых недель обучения в институте был весьма загружен, я же заканчивал десятый класс нашей школы, успевшей за несколько лет до этого стать 60-й специальной школой с изучением ряда предметов на английском языке. Алексей «не успел» поучиться в спецшколе. Я же был в пятом классе, когда школа стала специальной, и в моем аттестате о среднем образовании уже было написано, что я закончил «специальную школу с преподаванием ряда предметов на английском языке». На самом деле, кроме последних двух классов нас практически не обучали по программе спецшколы.

Так как Алексей был загружен учебными заданиями, то основная нагрузка по домашнему хозяйству легла на мои плечи. Я ходил по магазинам – доставал и покупал продукты нам с Алексеем, а также бабушке и дедушке, сдавал в прачечную постельное белье и т. п. В обязанности Алексея входило гладить нам рубашки после стирки (чего я так и не научился делать за свою жизнь). Через год и я сам стал студентом, но так как я обманул надежды мамы, видевшей меня в своих грёзах математиком или химиком, и избрал местом учебы ГЦОЛИФК (институт физкультуры!!!), то, по её мнению, и мнению некоторых наших знакомых – стал «придурком», однако достойным сочувствия из уважения к семье. Раз так, то мне сам Бог велел уделять больше сил и времени ведению хозяйства, в чём достиг определенных успехов. Я ЛЕГКО И С УДОВОЛЬСТВИЕМ учился в «институте физкультуры и отдыха» на отлично и получал повышенную стипендию в 45 рублей в месяц (56 рублей с третьего курса). Брат Алексей первые годы обучения получал в МАРХИ «обычную» – 35 рублей. Папа с мамой давали нам, когда 25, когда 50 рублей (им предстояло еще долго выплачивать стоимость своей кооперативной квартиры). Зная «приход», я ловко «кроил» расход из этих денежек, да так, что еще и оставалось. Мы с Алексеем пришли к общему согласию, что можно было экономить на всем, кроме швейцарского сыра, который тогда стоил фантастические деньги – 3 рубля 90 копеек за килограмм. Этот сыр я покупал сразу по 500–700 граммов. Наш недельный продуктовый набор (кроме «обязательного» швейцарского сыра) включал: 3–4 пачки творога по 500 г по 26 копеек (на завтрак каждый съедал ½ пачки), 10–20 яиц по 90 копеек за десяток (или по 1 руб. 07 коп., но никогда по 1 руб. 30 коп.), пару пакетов молока или кефира по 16 копеек, 12–15 антрекотов по 37 копеек (я знал 4–5 мест где всегда мог купить свежие антрекоты по дороге домой из института или же брал их в киоске при институтской столовой), иногда 1–2 пачки пельменей за 50 или 70 копеек или десяток «домашних» котлет по 6 копеек за штуку. Колбаса любительская – 2 руб. 90 копеек за кг или докторская «за два-двадцать» (500–600 граммов). Далее, 1–2 пачки вологодского масла по 76 копеек, 2–3 пакета картошки по 33 копейки за 3 кг. Реже были макароны. Конечно, кофе «Арабика» из «Военторга» (90 копеек за 200 граммов), сахар и чай. При расходе на питание от 12 до 16 рублей в неделю, мы питались нормально и вкусно, и никогда не голодали. Так как мы с Алексеем не курили и не пили, то наших скромных стипендий хватало на пропитание и месячные студенческие проездные билеты на городской транспорт, а деньги, которые нам давали родители, я сберегал для больших покупок. В число наших покупок того времени входили: обувь, отечественные цветные телевизоры «Юность», которые все время ломались (каждые три года приходилось покупать новый телевизор), зеркальные фотокамеры «Зенит», дорогой фотоувеличитель, проявочные материалы, магнитофон «Днипро», радиола «Эстония» с колонками мощностью 20 ватт, магнитофонные пленки и музыкальные грампластинки.