Текст книги "Марафон со смертью"

III

Тихонько открыв своим ключом дверь, Банда на цыпочках, стараясь не шуметь, вошел в квартиру.

В эти предрассветные часы сон у человека особенно сладок, и Александр не хотел, чтобы его появление нарушило покой дома, в котором жили самые дорогие и любимые его люди.

Тихонечко сняв кроссовки, он крадучись пробрался в ванную и долго с удовольствием плескался в душе, смывая с себя и пыль, и пороховую гарь, и страшную усталость. Он чувствовал, как его тело наливается бодростью и силой. В какой-то момент ему даже показалось, что теперь, после такой зарядки энергией, он ни за что не сможет уснуть.

Но выбравшись из-под душа и энергично растираясь полотенцем, Сашка понял, что если мгновенно не доберется до подушки, то уснет прямо в ванной – страшное напряжение боя наконец-то отпустило его, и расслабленный организм теперь буквально требовал, полноценного отдыха.

Он вышел из ванной и все так же тихо прокрался в комнату, где мирно спали Алина и Никитка.

Наклонившись над кроваткой сына, Банда несколько минут с нежной улыбкой рассматривал малыша, потом, поборов желание дотронуться до него – погладить, поцеловать, – отошел, аккуратно забираясь под одеяло к жене.

Он очень старался все делать тихо и, уже закрывая глаза и вытягиваясь на кровати в полный рост, был уверен, что ему это неплохо удалось.

Но тишину ночи вдруг взорвал жаркий и довольно громкий шепот Алины:

– Знаешь что, Сашка, пока что, конечно, спи.

Но завтра я поговорю с тобой очень серьезно.

Наверное, если бы не боязнь разбудить сына, она бы кричала – слишком много горечи, слишком много невыплаканных слез было в ее шепоте.

Банда нежно обнял жену, стараясь поцеловать ее в шею:

– Ну что ты, милая! Видишь же – все хорошо. Я вернулся. Обычная тренировка...

Но Алина резко отстранилась и демонстративно отодвинулась на противоположный край кровати:

– Спи. Ты ведь, догадываюсь, устал, как собака. И я тоже устала, между прочим. От тебя, кстати. Ясно? Мне это в конце концов надоело...

– Что именно, Алинушка? – снова потянулся к жене Банда, стараясь смягчить ее своей нежностью и успокоить своей невозмутимостью.

– Ничего особенного. И вообще – спи. Разборки с тобой будут завтра.

Она замолчала, отвернувшись от мужа, и в комнате повисла тишина.

Банда полежал еще несколько минут с открытыми глазами, стараясь вникнуть в сказанное ему женой, но вскоре усталость доконала его, и он не заметил, как уснул. Так спят на Руси мужики, выполнив тяжелую и важную работу.

А Алина еще долго ворочалась, придумывая, какими словами наутро она начнет с Бандой разговор.

Но вскоре и она успокоилась и, хитро улыбнувшись, тихонько прижалась к спящему мужу, пользуясь тем, что он во сне этого все равно не почувствует, и тоже заснула...

* * *

– Так ты помнишь, Александр, что я с тобой хотела сегодня поговорить?

Алина стояла у плиты на кухне, готовя только что проснувшемуся Банде то ли завтрак, то ли обед – он дрых без задних ног аж до часу дня, чего с ним раньше никогда еще не случалось.

Сашка притулился в уголке мягкого диванчика, с любовью и нежностью рассматривая красавицу жену и безмятежно вдыхая запахи жарящихся котлет и картошки.

– Хорошо-то как, Алинушка!

Он совсем не был настроен на какие-то никому не нужные разборки и все еще не верил, что Алина завела с ним этот разговор на полном серьезе.

Но жена в отличие от него была настроена решительно.

– Ты меня слышал или нет?

– Да слышал, конечно, но только, по-моему, здесь нам обсуждать нечего...

– Это по-твоему, а не по-моему. Ты помнишь вообще, сколько мне лет?

– Конечно. Сейчас. Ты с семидесятого года – значит, тебе в этом году...

– Пошел ты! – она в гневе даже замахнулась на него кухонным полотенцем, подвернувшимся под руку. – Считать еще здесь будет, дурак несчастный. Так не может запомнить...

– Нет, я помню...

– Саша, все это – явления одного порядка. Ты должен осознать это.

– Что? Какие явления? Какого порядка? Алинушка, что-то я совсем ничего не понимаю. Ты о чем? – теперь он тоже говорил серьезно и даже встревоженно: до него дошло наконец, что жена совсем не шутит.

– Ты что, не чувствуешь, как, ты отдаляешься от нас? От меня, от Никитки?

– Как ты можешь так говорить...

– Могу! – в сердцах выкрикнула Алина. – Могу! Я столько вынесла, столько вытерпела, что теперь все могу говорить. Ясно тебе?

– Ясно, – согласился Банда, поспешно поднимая руки в знак того, что он сдается. Он благоразумно решил, что сейчас самым правильным будет выслушать жену, чтобы понять, что ее мучает и угнетает.

– Тебе на нас совсем наплевать.

– Но Алинушка... – все-таки не выдержал он, но жена оборвала его:

– Ты можешь послушать в конце концов?

– Могу.

– Тебе на нас наплевать. Ты уходишь по тревоге в ночь. Черт знает где бываешь и что делаешь...

– Ты меня ревнуешь?

– Дурак! Я знаю, что ты ходишь не на увеселительные прогулки. Если бы ты где-то развлекался, это было бы, может, не так обидно.

– Ну, жена, ты даешь! – на самом деле удивился подобному пассажу Банда.

– Да! Если бы развлекался – тогда понятно: разлюбил, что поделаешь. И я бы тебя в ответ разлюбила, за это можешь быть спокоен.

– Алина, ну перестань...

– А так ведь любишь. И мы тебя очень любим. И мы хотим, чтобы ты был нормальным, спокойным человеком. Мы хотим нормального, обыкновенного человеческого счастья, понимаешь? Мы с Никиткой хотим, чтобы наш папа ночевал с нами дома, защищал нас, помогал нам...

– Но я ведь часто бываю с вами. Почти каждую ночь. Такие вызовы очень редки...

– Ага, по три раза в месяц!

На это Банде и в самом деле возразить было нечего – тут Алина была права.

– Я тебя почему про свой возраст спросила... Я же еще молодая совсем, в принципе, – чуть засмущалась Алина, ей было неловко так говорить о себе.

– Конечно...

– ...а погляди, на кого я стала похожа!

– Ты очень здорово выглядишь. Я тебя очень люблю, крошка моя. Ты же знаешь!

– Пошел ты! – уже мягче ругнулась она, и это выдало крайнюю степень ее возбуждения.

Банда от удивления даже покрутил головой, сделав свой характерный жест, – как будто воротничок рубашки слишком сильно сдавил ему шею.

– Ты знаешь, что я весь вчерашний день напролет проплакала? Ты знаешь, что мне надоело каждую ночь, когда тебя нет рядом, видеть сны, в которых ко мне приходят самые черные вести о тебе?

– Алина!

– Ты знаешь, Александр, – не слушая его, продолжала жена, – что у меня уже все нервы истрепаны этим бесконечным тревожным тягостным ожиданием – вернешься, не вернешься? Живой, не живой? Ранят, покалечат...

– Типун тебе на язык, – не преминул ввернуть Банда отчасти шутливо, а отчасти очень серьезно, и это не укрылось от внимания жены.

– Вот видишь!

– Алина...

– Ну скажи, как нам жить дальше? Когда ты избавишь нас с Никиткой от бесконечных мучений?

Она смотрела на него сейчас в упор, и во взгляде ее было столько боли и страха, что Банда понял – действительно, пришло время им поговорить очень и очень серьезно.

Он встал, подошел к жене; и аккуратно обнял ее за плечи, усаживая за стол:

– Ты садись, я сам все приготовлю.

Алина послушно села, не сводя с него глаз.

Банда подошел к холодильнику и достал оттуда ее любимое холодное шампанское. Он всегда держал про запас бутылочку.

Затем сходил в гостиную и принес оттуда два замечательных бокала из богемского хрусталя – бесценное сокровище Настасьи Тимофеевны.

Банда справедливо рассудил, что в данном случае теща бы не обиделась на него за самоуправство.

Разложив еду по тарелкам, он открыл шампанское, разлил по бокалам и сел напротив жены.

За все это время ими не было произнесено ни одного слова, но это, наверное, было и к лучшему – тишина будто настраивала их обоих на серьезный разговор.

И только когда все приготовления были закончены и бокалы подняты, Банда наконец заговорил:

– Давай, Алинушка, первым делом выпьем за тебя. Ты – моя любимая женщина.

– Саша...

– Теперь ты меня не перебивай, ладно? – протестующим жестом остановил Банда жену. – Так вот, ты – моя любимая женщина. Ты – моя любимая жена. Ты – мать моего ребенка. Я всегда очень трепетно к тебе относился. Это не высокие слова, пойми меня правильно. Я всегда тобой гордился – ты меня понимаешь лучше всех. Ты всегда меня понимала. И я надеюсь, поймешь, что я скажу тебе сейчас. А потому первым делом давай выпьем за тебя, за мою жену.

– Ну, ладно, уговорил.

Они пригубили шампанское, но к еде не притронулись. Наоборот, Банда вытащил из пачки сигарету и закурил. И это лучше любых слов выдало, как он сейчас волнуется.

– Понимаешь, Алина, я согласен с тобой, что служба моя неспокойная. Что она опасная. Но... Как тебе объяснить? То, чем я занимаюсь, очень важно. И я умею это делать. Больше, кстати, ничего не умею, а это умею.

– Я знаю... – Алина вдруг почувствовала, что была не права, что погорячилась, что зря вообще затеяла все эти "разборки". Она хотела уже отступить, попросить у Саши прощения, но Банда мягко взял ее за руку, пожимая ее, и этим жестом как будто испрашивая у жены позволения продолжить мысль. – Ладно-ладно, я молчу. Говори, раз так.

– Моя работа очень нужна. Людям, стране. Я люблю эту работу, в конце концов. И еще больше я люблю вас – тебя и Никитку. Поэтому со мной ничего не случится. Я – профессионал, и я знаю, как выжить, как не поддаться судьбе.

Он помолчал немного, собираясь с мыслями, и, сделав пару затяжек, продолжил:

– Понимаешь, милая, наверное, так нам предначертано – жить той жизнью, которой мы живем. Не был бы я спецназовцем Бандой – я бы не встретил тебя. А если бы и встретил, не смог бы тебя спасти, тогда...

– Конечно.

– Я должен спасать, если я умею это делать. Понимаешь, у меня такая работа.

Он замолчал, нежно и пытливо глядя ей в глаза, и тогда заговорила Алина:

– Да; Саша, прости меня за глупость...

– Это не глупость.

– Все равно как это назвать – глупость или нервный срыв – просто прости меня.

– Я ни на грамм не обиделся. Мне не за что тебя прощать. Я знаю, что мы любим друг друга, и хорошо, что понимаем друг друга так же, как и любим. Такие разговоры, как сегодняшний – очень важны. После этого между нами появляются еще какие-то, дополнительные, связующие нити. Правда, Алина?

– Конечно.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Они не сговариваясь встали навстречу друг другу, и их губы слились в долгом, сладком и нежном поцелуе.

Не разжимая объятий, забыв про шампанское и стынущую картошку, они пошли в спальню, пользуясь тем, что Никитка спал, а родителей не было дома, и так хорошо, как в эти минуты, им, наверное, еще никогда не было...

* * *

Вечером того же дня, как обычно, они всей семьей собрались у телевизора.

Хроника дня, передаваемая в "Вестях", утомляла привычным ходом событий – Чечня, приближающиеся выборы, экономические реформы, международные контакты, жизнь в странах СНГ, официоз...

Лишь один сюжет выбился вдруг из этого будничного ряда сообщений:

"Вчера ночью, – сообщил ведущий программы, в то время как на экране возник силуэт стоящего на взлетной полосе самолета, озаряемого вспышками выстрелов (чувствовалось, что съемка велась мощным телеобъективом с весьма приличного расстояния – многие детали были смазаны, не видны), – в час ноль девять в аэропорту Минеральных вод террористами был захвачен самолет с восьмьюдесятью заложниками на борту, который должен был выполнить рейс Владикавказ – Москва.

Террористы потребовали прекратить войну в Чечне, вывести из республики федеральные войска.

Затем от них поступило новое требование – разрешить вылет в одну из стран Ближнего Востока.

Ближе к вечеру террористами был убит один из заложников. Им оказался старший лейтенант Воробьев из состава федеральных войск, обеспечивающих конституционный порядок в Чечне, который направлялся в кратковременный отпуск.

В семь часов вечера силами подразделений специальных сил самолет был взят штурмом, террористы уничтожены. Никто из заложников во время операции не пострадал.

По непроверенным данным, несколько бойцов из отряда спецназначения, участвовавших в штурме самолета, ранены, один – убит. Операция по освобождению заложников была проведена в атмосфере глубокой секретности. Как только нам станут известны новые подробности этого трагического инцидента, мы обязательно познакомим с ними наших телезрителей".

Как обычно, после этого замелькали спорт, погода, реклама... Но все это уже не интересовало собравшихся у телевизора людей – в комнате стояла мертвая тишина.

Банда почувствовал, как нервно и испуганно сжала его руку сидевшая рядом с ним Алина, теснее прижавшись к его плечу.

А Большаковы – Владимир Александрович и Настасья Тимофеевна – как по команде, одновременно повернули головы к Банде – ведь его вызвали по тревоге именно в эту ночь!

Банда понял, что Алина, конечно же, рассказала родителям о том, что его пейджер выдал при вызове невиданный доселе сигнал.

Он понял, что они обо всем догадываются.

Отпираться, уверять их, что его там не было, он счел бессмысленным. Потому он сказал спокойно, как о чем-то совершенно обычном и будничном:

– Все прошло хорошо. Ребята сработали, как положено. Претензий у меня не было.

Он помолчал еще несколько секунд, а затем, чуть тише, добавил, обращаясь к Алине и ласково обнимая ее за худенькие плечи:

– Завтра в двенадцать похороны Ромы Ставрова. Пойдешь со мной?

– Конечно, пойду, командир, – просто и спокойно ответила жена.

– Я посижу с Никиткой, вы не беспокойтесь, – торопливо добавила Настасья Тимофеевна...

Часть третья
Не зная броду

I

Все получилось так, как Николай Самойленко и думал, вернее, так, как он и не смел думать и на что не смел надеяться – Наташа, увидев его, все поняла с полуслова, и уже на следующий день они сидели в посольстве Украины в Белоруссии, оформляя документы на законное бракосочетание между гражданами двух соседних и некогда весьма братских республик.

А еще несколько недель спустя молодые обвенчались, по настоянию мамы Наташи, в православном кафедральном соборе Минска, отметив свое вступление в брак с родными и подружками невесты нешумным ужином в небольшом кафе Дома печати.

В тот же вечер молодожены переселились в трехкомнатную квартиру Сенько, а потом уехали в свадебное путешествие, решив провести медовый месяц на пляжах Кипра...

* * *

Николай долго не мог привыкнуть к белорусской журналистике.

Он прочитывал множество газет, днями смотрел местное телевидение, часами слушал радио.

То, что он обнаружил, его не просто удивило – убило. После традиций московской и даже после одесской прессы ему казалось, что работа белорусских коллег протекает в совсем иной, какой-то даже ирреальной системе координат – они по-иному смотрели на жизнь, по-иному писали, они по-иному реагировали на все происходящее.

Если газета считалась независимой и демократической, и если ее материальное состояние позволяло не бояться за завтрашний день, ее отношение к власти выражалось в жесточайшей, суровой и беспощадной критике. Доброе слово в адрес президента или правительства обнаружить здесь было попросту невозможно. Складывалось впечатление, что у руля страны находятся люди исключительно наглые, глупые, недальновидные и подлые.

С другой стороны, официальные издания вообще не пытались хотя бы намеком подвергнуть действия властей хоть какой-то критике, даже той, которую президент этой страны любил называть вслед за Горбачевым "конструктивной". Весь "конструктивизм" критики заключался в праве критиковать что угодно, кроме политики президента и руководимого им кабинета министров. Сказать хоть слово правды о нездоровом стремлении первого лица государства подчинить себе все и вся или о странном желании Управления делами администрации президента присвоить себе все государственное имущество не имел права никто.

Более того, здесь, в Белоруссии, болезненно воспринималось любое, самое незначительное, замечание в адрес властей. Так называемые "вертикальщики" – назначенные президентом руководители более низкого звена – нервничали по поводу каждого не слишком приветливого слова, высказанного в их адрес, и реагировали немедленно и жестоко, привлекая для расправы с журналистами все имеющиеся под рукой средства – от административного нажима и налогового пресса до судебных процессов с миллионными исками.

Николая все это весьма удивляло. Он долгое время не мог понять, где гордость и солидарность коллег по перу, где их извечное и вездесущее желание противостоять, сопротивляться всеми силами нажиму власть имущих.

Он чувствовал, что долго прожить без любимой работы не сможет, и, читая газеты, присматривался к ним, выбирая, какой же из них предложить свои услуги, и мечтая о том долгожданном дне, когда на страницах какой-нибудь из них появится наконец его материал – громкий, смелый, аналитический и глубокий. Такой, каких здесь вроде бы писать или не умели, или разучились. Он им еще покажет, как надо писать, черт возьми! Дайте только срок...

* * *

После знакомства с друзьями Наташи – журналистами центральных газет – и общения с ними показалось, что он вроде бы стал разбираться в том, что происходит в этой стране.

Во время одного из вечеров, которые их компания предпочитала коротать в известном всему городу журналистском кафе "Черный аист", обсуждая новости дня и не спеша потягивая коньяк, водку и прочие напитки, Самойленко не выдержал и перебил очередные излияния одного из парламентских корреспондентов:

– Михась, я вас, белорусских журналистов, что-то никак не могу понять – вас вроде бы ценят и уважают ваши редактора, вас любят и вам пишут ваши читатели, вы сами, сидя здесь, в кафе, частенько обсуждаете, насколько идиотским был последний указ президента или насколько недальновиден ваш парламент. Так?

– Ну. И что ты этим хочешь сказать? – уставился на него подвыпивший визави, не врубаясь, чего от него хочет этот хоть и не плохой парень, но все же чужак.

– Так чего вы боитесь? Напиши завтра в репортаже с сессии Верховного Совета, что президент проигнорировал послание Конституционного Суда, а депутаты, боясь за судьбу парламента и за свои тепленькие местечки, даже не подняли вопрос об импичменте президента. Так и напиши – пусть об этом узнают все. Неужели вот ты лично чего-то боишься в конце концов?

– Коля, перестань, – дернула его за руку Наташа, шепнув на ухо:

– Чего ты заводишься? Ребята и так делают все, что могут. Ты же просто многого не знаешь, так чего выступать.

– Нет, Наташа, погоди, не все так просто, – Михась вдруг покраснел, хотя выпитая до этого водка и так придала его лицу достаточно румяный вид. – Вы слышали, мужики, как он ловко на меня наехал?

Михась обернулся к соседям по столу, которые в это время дружно хохотали над очередным анекдотом, – в "Аисте" все знали друг друга и любили составлять несколько столиков вместе, чтобы к компании могло присоединиться как можно больше народу.

– Михась, как тебе анекдот? – не слушая, со смехом спросил его Макс, шеф отдела новостей конкурирующей газеты. – Так вот, собрались как-то...:

– Да погоди ты, тут дела серьезные пошли, не до анекдотов...

– Да ты послушай...

– Я не на тебя, Михась, конкретно наезжаю, снова заговорил тем временем Самойленко, – пойми меня правильно. Я всю вашу систему никак понять не могу. Ты мне это можешь объяснить как-нибудь?

– Да тихо ты, Коля, не трынди. Дай анекдот расскажу, раз вы не слышали, – не унимался Макс, уже здорово запьянев.

Макс, здоровенный детина, славился тем, что, напившись, становился буйным, и с ним старались особо не связываться. Поэтому Михась сделал знак Коле:

– Ладно, пусть рассказывает, раз ему так хочется, потом поговорим.

– Михась, не надо вообще никакого разговора, тут нечего обсуждать, – сделала еще одну попытку перехватить инициативу Наташа, но ее явно никто не собирался слушаться.

– Э, Наташка, помолчи. Потом скажешь. Анекдот слушай – корки настоящие.

– Ну трави. А то говоришь много, – поторопил Михась, наливая себе и Николаю еще из запотевшего графинчика.

– Короче, слушайте. Собрались как-то раз три солдата – американец, поляк и белорус. Американец говорит – наша военная медицина шагнула вперед так, что обалдеть можно. На днях, мол, Джону пулей глаз выбило, так полковой хирург бычий глаз вставил – еще лучше видеть стал. Поляк рукой машет – мол, туфта это. Вот нашему Вяцеку, говорит, пулей хрен оторвало. Так пришили коровью сиську – мало того, что все прежние функции выполняет, так еще и по пол-литра молока в день дает!

Все дружно расхохотались, и даже Наташа, не на шутку встревоженная и обеспокоенная поведением Николая, не смогла сдержать улыбки.

– Тут белорус тяжело так вздыхает, – продолжал рассказчик, когда смех немного утих, – и говорит: "Эх, хлопцы, это что! Вот нашему Язэпку ползадницы взрывом оторвало, так к ней усы пришили – в президенты выбрали!"

От взрыва дружного хохота тоненько зазвенели бокалы на стойке бара, удивленно оглянулись немногочисленные посетители заведения.

Лишь Коля даже не улыбнулся.

– Вот, Михась, это тебе еще одно подтверждение того, о чем я тебе говорил – здесь вы зубоскалить умеете, а в своих газетах – будто воды в рот набрали. Чего же вы боитесь? Если у вас такое борзое КГБ, то здесь, в кафе, вас тоже подслушивают, уверяю. Но здесь вы смелые. А в газетах – языки в жопу позасовывали и тихо сидите.

– Да я тебе сейчас по едальнику... И не посмотрю, что Наташка тут сидит, козел ты вонючий, – начал приподниматься в резко наступившей вдруг тишине Макс, и Михасю пришлось, схватив парня за рукав, усаживать его на место.

– Да успокойся ты!

– Ребята, перестаньте, это же шутка! – совсем переполошилась Наташа. – Чего вы завелись? Он же на самом деле ничего не понимает, так объясните. А то не хватало еще здесь драку устроить – совсем с ума посходили.

– Не бойся, Наташка, никакой драки не предвидится, – Михась уже искренне жалел, что не ответил Николаю сам, решив зачем-то призвать на помощь друзей. Он моментально протрезвел от этого небольшого столкновения и сейчас сидел очень серьезный и спокойный.

– Ладно, Коля, я молчу, конечно, но больше так не говори, ясно? – миролюбиво проговорил и Макс, по-дружески протягивая Самойленко руку.

Николай пожал протянутую ему ладонь и согласно кивнул в ответ:

– Я тоже молчу, все.

– Нет, ребята, погодите, – Михась все же решил расставить точки над i, – все не так просто, и когда-нибудь мы бы все равно вернулись к этому разговору. Тем более что Николай собирается идти работать в эти самые наши газеты, засунувшие язык себе в задницу.

– Я не так выразился... – попробовал оправдаться Самойленко, зная, как болезненно реагируют журналисты на оскорбление их профессии.

– Ты все правильно сказал. И мы, и наши газеты заткнули... – продолжал Михась серьезно и задумчиво, будто и не услышав возражений Коли. – Но... Ты думаешь, от страха?

– Нет, конечно.

– Ты думаешь, мы так боимся КГБ или еще какой чертовщины?

– Нет, Михась, я не хотел...

– Дело в другом....

– В чем же?

– Знаешь, есть у нас такой очень известный и любимый всеми писатель – Владимир Короткевич.

Он, правда, умер уже... Но вещи его помнят. Так вот, в одном из своих романов он привел байку, очень интересную и вместе с тем очень точную, справедливую. Не слышал?

– Откуда?

– Тогда слушай. Когда Бог заселял землю, собрал он к себе все народы и ну раздавать – кому что. И дал Бог белорусам густые темные леса, в которых водилось множество диких зверей. И дал Бог белорусам голубые озера и чистые реки, в которых плавало множество рыбы. И дал Бог белорусам плодородные поля, на которых здорово растет и бульба, и свекла, и рожь. Все дал Бог белорусам. Но чтобы не зазнавались белорусы особенно перед другими народами, дал им Бог и одну напасть – начальство дурное. С тех пор белорусы и мучаются на своей замечательной земле.

– Хорошая легенда, только я не понял – к чему ты это рассказал?

– А к тому, Микола, чтобы ты понял, чем нас всех берут. Ты как думаешь, кто может быть главным редактором газеты при нынешнем режиме?

– Ну догадываюсь, что не ангел...

– Хуже! Ты сам подумай – если президент... сам понимаешь, какой, то кто будет назначен главным редактором президентской газеты?

– Это понятно...

– Нет, ты такого и представить себе не можешь! На эту должность назначили старого зажравшегося козла, который готов лизать задницу каждому, кто в этот конкретный момент наверху. Когда-то он восхвалял прелести коммунистического завтра и воспитывал молодежь в духе идеалов марксизма-ленинизма, потом стал первым рупором демократии, обратившись к своеобразной тематике – проституции и наркомании. Теперь стал борцом за идеалы нашего президента, гневно обличая всех, кто ставит нашему "батьке" палки в колеса. Но самое противное – методы, какими он действует. Более подлого, более паскудного человека на его месте трудно себе представить.

– И что, все такие?

– Практически все. Еще один главный редактор – старпер из номенклатуры еще коммунистических времен. Следующий – из обыкновенных, ничем не примечательных журналистов, получил должность пресс-секретаря предыдущего премьера и тут же прыгнул в кресло главного редактора совминовской газеты. Еще один его коллега в принципе человек нормальный и умный, но хребет у него уже сломан – у каждого из нас ведь есть дети, а если он полетит со своей должности, то баксов двести в месяц потеряет как минимум.

– То есть ты хочешь сказать, что вам просто не дают, не разрешают написать так, как можно и нужно?

– Да, – Михась согласно кивнул и снова наполнил рюмки водкой, – нам, Микола, предложили правила игры, которые пришлось принять. А ты видел когда-нибудь "Свободу" или "Белорусскую деловую"?

– Видел. Они-то другие!

– Половина... да нет, семьдесят пять процентов подписей там – псевдонимы. Мы же все там печатаемся понемногу – не столько зарабатываем, сколько изливаем душу. Тебе не показалось, что эти газеты слишком злые, слишком безапелляционно-критические?

– Да.

– Естественно! Если все время молчишь и лишь потом высказываешься – сам понимаешь, как скажешь и что скажешь... – Михась поднял рюмку. – Ладно, Коля, надеюсь, ты кое-что понял про журналистику в нашей стране, ведь тебе тоже, насколько я врубился, предстоит работать в этой системе. А потому давайте выпьем – за нас, за то, чтобы наступили лучшие времена.

– Давайте!

Все дружно опустошили рюмки, энергично и с чувством чокнувшись.

Коля именно такого ответа и ожидал, поэтому особого удовлетворения не почувствовал – вопросы оставались.

– Михась, а радио, телевидение?

– Там еще хуже – там контроль ого-го! Знаешь, например, что на белорусском радио те, кто работает в эфире, подразделяются на три категории? – Михась разговорился, а так как тема действительно была весьма актуальной и животрепещущей для всех журналистов, то теперь к их разговору прислушивался весь столик, иногда реагируя возгласами, невнятными междометиями или тихими комментариями.

– Что за категории? – заинтересовался Николай. Приехав в Минск, он подумывал поработать в новой роли – в качестве журналиста электронных средств массовой информации. Поэтому теперь все связанное с местными радио и телевидением его особенно интересовало.

– Первая, самая многочисленная категория так называемые "рабы" – ребята не имеют никаких прав. Прежде чем выйти в эфир, их материал читают и слушают и главный редактор программы, и редактор студии, и кто-то из администрации, кто курирует данную редакцию. И не дай Бог журналисту спороть в эфире какую-нибудь отсебятину, хоть на букву отклониться от написанного заранее текста – наказание будет суровым, неотвратимым и моментальным! Эти "рабы" скромно получают согласно своим тарифным ставкам, отламывают процент от рекламы и в общем довольствуются примерно ста пятьюдесятью долларами в месяц.

– Сто пятьдесят баксов в месяц? Негусто, – разочарованно протянул Самойленко, с улыбкой взглянув на Наташу. – Ты бы меня с такими "бабками" из дому выгнала, правда?

– Ой, иди ты! – отреагировала жена, обиженно отвернувшись.

– Следующая категория уже покруче – им тоже нужно читать текст информации с бумажки, заранее вычитанной и выверенной, но разрешены и импровизации – о погоде, о музыке, о всяких прочих подобных штучках, которые не будут затрагивать ничьи интересы. Эти ребята обычно работают в прямом эфире, а так как сейчас подобная форма работы на радио весьма популярна, без определенной доли свободы, без импровизации им не обойтись.

– Ну, это понятно.

– Впрочем, – Михась подмигнул Коле, – ты и сам, наверное, почувствовал – говорит-говорит ведущий по-человечески, а как только о политике, так сразу и голос меняется, и фразы становятся, как... – он на мгновение замолчал, подыскивая нужное сравнение, – как из официального сообщения пресс-службы администрации президента.

– Точно, – согласился Коля.

– Вот. Эти ребята получают уже побольше "рабов" – слушатели их уважают, а так как какую-то свободу слова в эфире они все же имеют, то, значит, нуждаются и в "прикорме" от руководства – до трехсот долларов в месяц с премиальными они получают.

– Ну, это и впрямь уже ничего, – Колино лицо, наверное, приняло слишком уж довольное выражение, поэтому теперь уже Макс поспешил вмешаться:

– Хорошо-то хорошо, но только пока ты попадешь в эту категорию, пару-тройку лет попашешь за сущие копейки. Хорошо, что у нас, в газетах, такого дебильства нет, скажи, мужики? Я предлагаю тост – давайте выпьем за то, что мы работаем в газетах!

– Ладно, Макс, подожди, – прервал его рассказчик. – Сейчас выпьем, только закончу... Но есть, Микола, и еще одна категория – "радистов", весьма, между прочим, секретная. Про нее можно узнать только от тех мужиков, с кем раньше работал, но кто теперь, попав в руководство телерадиокомпании, окончательно еще не ссучился...

– Я знаю, про кого ты базаришь, только не сказал бы, что этот кадр в руководстве не ссучился, – вставил все же свои две копейки Макс.

– Знаешь, так молчи. По крайней мере, именно от него я это узнал... Так вот, – продолжил Михась, – есть на радио два-три человека, которые могут работать в прямом эфире без согласования с руководством. Они могут приглашать в студию кого угодно, говорить в эфире о чем угодно, комментировать события и новости и так далее и тому подобное. Просто им доверяют – лишнего эти ребята не скажут ни в коем случае.

– Круто!

– Круче, чем ты себе представляешь. За преданность платят от шестисот баксов до тысячи.

– Не слабо! – только и смог отреагировать Николай, – Так у вас же в Белоруссии это бешеные деньги!

– Конечно! В том-то весь сок ситуации, Микола... – Михась улыбнулся. – Ну вот теперь, Макс, наливай, и давайте выпьем за то, чтобы не стать падлой, хотя в нашей системе это сделать довольно просто.

Когда рюмки опустели в очередной раз, Самойленко, которого Наташа, перенервничав чуть раньше, уже настойчиво тянула домой, поспешно задал еще один вопрос: