Текст книги "Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов"

Литературный канон и самолегитимация национально-консервативного сообщества в «долгие 1970-е»

«Деревенщики», на мой взгляд, не создали самостоятельного, легко вычленяемого дискурса о классике. Они много писали о ней, прежде всего в публицистических жанрах, доступные нам дневниковые и эпистолярные материалы также говорят о рефлексии «деревенщиками» как принципов классического письма, так и созданных в XIX веке и по-прежнему активно используемых моделей коммуникации «художник – власть», «художник – общественность». В основном суждения «деревенщиков» о классике варьировали широко распространенные в позднесоветском обществе традиционалистские культурные представления, которые включались в (квази)теоретические конструкции и энергично популяризовались критикой национально-консервативного лагеря. Впрочем, это не было всецело ее прерогативой, поскольку традиционалистское понимание роли классического искусства было, в общем и целом, массовым явлением. В его распространении нужно видеть результат не столько перекрестного влияния разных групп, сколько общности изначальных эпистемологических установок (они предопределили сходное понимание творческого субъекта, произведения, реальности и сферы вымысла, адресата, целей творчества и т. п.). Специфично устроенное позднесоветское литературное пространство также придавало прочность и популярность эстетическому традиционализму. Вместе с тем рассматривать рецепцию «деревенщиками» классики как нечто вторичное не стоит. Практики усвоения ими классического наследия и практики «отстранения» от него несли отпечаток социокультурной специфики данного сообщества, которую необходимо описать.

Выше уже говорилось, что «неопочвенники», в отличие от либерально настроенной интеллигенции и «ортодоксов», борьбу против «посягательств» на русскую классику XIX века – реальных или воображаемых, имевших место в прошлом или прогнозируемых – сделали центральным пунктом своей программы. Задним числом нельзя не отметить продуманности такого шага: поле литературной критики оказалось в позднесоветской культуре едва ли не главной публичной площадкой, где можно было, пусть завуалированно, обнаруживать свои политико-идеологические притязания[641]641
  У разрозненных и вроде бы аполитичных дискуссий 1971–1985 годов, по мнению И. Брудного, был общий знаменатель: они являлись частью серьезных усилий разных групп русской интеллигенции получить поддержку политического руководства страны и общества в целом для продвижения предлагавшихся ими концепций развития государства (см.: Brudny Y. Op. cit. P. 150).


[Закрыть]. Это объясняет, почему национал-консерваторы и сами живо инициировали дискуссии о классическом наследии, и целенаправленно участвовали в дебатах, организуемых периодическими изданиями. Собственный образ классики они отстаивали в полемике с официальным литературоведением, руководствовавшимся принципами марксистско-ленинской эстетики, и сциентистски ориентированной структуралистской научной средой[642]642
  Перечислю несколько масштабных дискуссий о классике: См.: Литературная критика ранних славянофилов // Вопросы литературы. 1969. №№ 5, 7, 10, 12; Классика: границы и безграничность // Литературная газета. 1976. №№ 12, 16, 22, 23, 28, 30, 32, 34, 36, 37; Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР («Круглый стол» журналов «Вопросы философии» и «Вопросы литературы») // Вопросы литературы. 1976. № 11; Литературоведение: мера точности // Литературная газета. 1977. №№ 1, 4, 5, 7, 9, 10, 12, 13, 15, 19; Культура: народность и массовость // Литературная газета. 1982. №№ 19, 21, 23, 24, 26, 27, 28, 30, 32, 34, 35, 42.


[Закрыть], а свои коллективные усилия фокусировали на трансформации закрепленного в советское время литературного канона. Последняя была не только целью, но способом легитимировать новую интеллектуальную группу, хотя, конечно, «неопочвенниками» не осознавалась в инструментальных категориях.

Трансформации отечественного литературного канона в 1960 – 1970-е годы и реинтерпретации русской классики рельефно отразили общие изменения в идеологии и культуре этого периода. С одной стороны, с «оттепельными» практиками расширения канона за счет реабилитации авангардистов Сергея Эйзенштейна, Всеволода Мейерхольда, назначения современных «штатных» новаторов и официальных продолжателей линии Владимира Маяковского было покончено – в подцензурной периодике стали преобладать развенчания модернизма / авангарда (менее агрессивные, чем прежде) и апология реализма (более ритуализованная, чем прежде). И хотя прервать декретированием развитие модернистски-авангардистских явлений и их рефлексию в научно-критической мысли было невозможно, официозные и идеологически ангажированные правыми идеями критики периодически громко сомневались в законности их присутствия в литературном процессе и напоминали об «объективно» существующей иерархии методов и стилей. С другой стороны, привилегированным прочтениям классики в свете высказываний Энгельса, Ленина и революционеров-демократов в позднесоветский период была щедро отдана сфера школьного и вузовского обучения литературе, но вне ее диапазон идеологически допустимых суждений о классике стал более широким (в значительной мере это было заслугой «оттепели», реабилитировавшей многих писателей – эмигрантов первой волны, к примеру, Ивана Бунина и Марину Цветаеву, давшей импульс новым прочтениям классики, в том числе в кинематографе). Контролировавшие культурное поле партийные идеологи делали попытки отодвинуть на периферию генетически связанные с утопиями авангарда идеи и артефакты, демонстрировали приверженность сложившейся в предыдущую эпоху (хотя отнюдь не неизменной) традиции прочтения литературной классики через призму основоположников марксизма-ленинизма, но предпочитали не карать слишком жестко отступления от «стандарта» в трактовках литературных сюжетов. Официальная культурная политика в «долгие 1970-е» становилась более всеядной и давала возможность, при определенной риторической сноровке, узаконить интерес к фигурам и идеям, которые несколько десятилетий назад нещадно критиковались за «ограниченность» и «чуждость». Вариантов гибридных идеологии и стиля в культуре «долгих 1970-х» существовало множество. Фрагмент из статьи «патриотического Талейрана»[643]643
  Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия: В 2 кн. М., 2001. Кн. 1. С. 210.


[Закрыть] Феликса Кузнецова в качестве иллюстрации уместен здесь более других лишь в силу близости автора национально-консервативным группам гуманитариев и вытекающего отсюда стремления соединить интерес к «подозрительным» персонажам, вроде Константина Леонтьева и Василия Розанова, с «партийным подходом»:

Мы освоили как наше достояние такие идеологически сложные фигуры прошлого, как Тютчев или Фет; мы пытливо всматриваемся в наследие раннего славянофильства или «почвенничества», в противоречия творчества Аксакова и Киреевского, Самарина и Ап. Григорьева. Наша литературоведческая мысль стремится с социально-классовых позиций разобраться в воззрениях даже таких откровенных идейных недругов революционного, освободительного движения, убежденных противников социализма, как Василий Розанов, Константин Леонтьев, Николай Бердяев. <…> Этот благотворный процесс обогащения культурного наследия сочетается в нашем подходе к ценностям прошлого с утверждением нашего революционного социалистического первородства, принципов партийного, конкретно-исторического подхода к литературному и общественному процессу минувших лет…[644]644
  Кузнецов Ф. Родословная нашей идеи. Революционно-демократическая критика и современность // Собеседник. Вып. 2 / Сост. И. Ростовцева. М., 1981. С. 49. Упоминание Кузнецовым Леонтьева и Розанова было робким выходом за границы, предназначенные для массового читателя, в то время как среди партийно-комсомольской элиты существовали группы, члены которых в своем кругу демонстрировали гораздо большую антиканоничность идеологических воззрений. По воспоминаниям Александра Ципко, комсомольские деятели высшего звена в «долгие 1970-е» вовсе не стремились блюсти идейную чистоту: «Аппарат ЦК ВЛКСМ конца 60-х был куда более “белым”, более свободным в идейном отношении, чем аппарат ЦК КПСС, куда меня пригласили Горбачев с Медведевым спустя двадцать лет. <…> Моя ностальгия по веховским временам, предреволюционной культуре, была близка этим комсомольским работникам как патриотам – они не были ни марксистами, ни атеистами, ни ленинцами. Им, как и мне, было жаль той России, которую разрушили большевики. Все они симпатизировали православию. <…> В компании, в своем кругу эти люди вели совсем белые разговоры» (цит. по: Митрохин Н. Указ. соч. С. 351).


[Закрыть]

Идеологические «игры» с национальным литературным каноном, в которые «неопочвенники» включились весьма активно, использование канона для легитимации текущей культурной политики были распространенной практикой обращения с классическим наследием. Позднесоветская правая интеллигенция могла в этом опираться на опыт канонизации русской классики в XIX столетии[645]645
  См.: Brooks J. Russian Nationalism and Russian Literature: The Canonization of the Classics // Nation and Ideology. Essaysin honor of Wayne S. Vucinich.N.Y., 1981. P. 315–330.


[Закрыть] и более близкий прецедент – сталинское «воскрешение» классики[646]646
  См.: Бранденбергер Д.Л. Указ. соч. С. 96 – 115.


[Закрыть]. Поколению, родившемуся в 1925–1935 годах и составившему ядро национально-консервативного лагеря в 1970-е[647]647
  В.В. Кожинов (р. 1930), П.В. Палиевский (р. 1932), М.П. Лобанов (р. 1925), С.Н. Семанов (р. 1934), А.П. Ланщиков (р. 1929), В.А. Чалмаев (р. 1932).


[Закрыть], он был, безусловно, памятен[648]648
  Показательна высокая оценка представителями национально-консервативного лагеря празднования юбилея Пушкина в 1937 году и одобрение сталинской культурной политики по отношению к классическому искусству. См.: Кожинов В.В. Великое творчество. Великая победа. С. 22; Лобанов М.П. В сражении и любви. С. 13.


[Закрыть].

Весомость своей позиции национально-консервативный лагерь, представленный несколькими яркими фигурами, связанными с академическими институциями, пытался подтвердить, манифестируя приверженность «верным» принципам прочтения русской классики. Заявка на определение таких принципов содержалась в «антиструктуралистских» и «антиформалистских» статьях В. Кожинова и П. Палиевского[649]649
  См.: Палиевский П. Литература и теория. М., 1974. С. 5 – 71; Кожинов В. Возможна ли структурная поэтика? // Вопросы литературы. 1965. № 6. С. 88 – 107; Он же. Поэтика за пятьдесят лет // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1967. Т. XXVI. Вып. 5. С. 432–444; Он же. Размышления о русской литературе. С. 278–312.


[Закрыть], публиковавшихся в ходе длительных дебатов о структурализме с начала 1960-х до начала 1970-х годов[650]650
  Содержание дебатов и позиции участников детально рассмотрены в монографии: Seyffert P. Soviet Literary Structuralism: Background, Debate, Issues. Columbus, Ohiо, 1985. Р. 180–193; 200–208; 219–222; 254–260.


[Закрыть]. Питер Сейферт возражения Палиевского против распространения методов «математического» анализа на литературу небезосновательно считает «чистым витализмом»[651]651
  Seyffert P. Op. cit. P. 188.


[Закрыть], но меня статьи «асфальтовых националистов»[652]652
  Соловей Т., Соловей В.. Указ. соч. С. 217.


[Закрыть] больше интересуют с точки зрения трансляции консервативных ценностей на языке литературоведческих категорий. Подводя итог эпизоду «академических войн» в СССР начала 1960-х годов, связанному с институционализацией структурализма, Максим Вальдштейн замечает:

В целом, структуралисты подверглись критике не столько за их не-марксизм, сколько за покушение на установленные дисциплинарные границы и полемику с романтическими и реалистическими принципами, фундировавшими российскую и советскую гуманитаристику (произведение искусства является неповторимым образом, или даже «отражением» реальности в ее «типичных особенностях», оно создается уникальным художественным гением, который, подобно гегелевской «великой личности», может ощутить дух времени и выразить его с помощью своего незаурядного мастерства…)[653]653
  Waldstein M. The Soviet Empire of Signs: A History of the Tartu School of Semiotics. Saarbrüchen, 2008. Р. 28.


[Закрыть]

Эстетику, главные положения которой перечислил Вальдштейн, Палиевский и Кожинов рассматривали как порождение классической (академической) гуманитарной традиции. Предполагалось, что, если очистить ее от налета грубой политической схоластики, она может дать исследователю действенные инструменты анализа. Неудивительно, что Кожинов и Палиевский без крайней нужды не цитируют классиков марксизма-ленинизма, и идеология их статей реконструируется не столько по упомянутым именам «основоположников», сколько по категориальному аппарату. Консервативное неприятие «абстрактного» сциентистского подхода, сосредоточенность на конкретном, холизм, подозрительность к новациям находят здесь выражение в рассуждениях о «произведении» литературы как о «целостном» организме, «враждебном расчленению», несущем «запрограммированное» «саморазвивающейся природой»[654]654
  Палиевский П. Художественное произведение // Палиевский П. Литература и теория. С. 6.


[Закрыть] знание о мире, в антитезах «индивидуальности» и «единичности»[655]655
  Палиевский П. О структурализме в литературоведении // Там же. С. 38.


[Закрыть], интуиции и разума, в утверждении ограниченности формализации и необходимости соблюдать установившееся дисциплинарное деление[656]656
  Там же. С. 47.


[Закрыть]. Со временем оба литературоведа начнут более прямо выказывать политические подтексты близкой им эссенциалистской «органической» эстетики. В статье «Об эстетике авангардизма в России»(1972) Кожинов, к примеру, будет лукаво уверять, что ОПОЯЗ и ЛЕФ нужно защитить от обвинений в «чуждости» революции: «Участники этих течений не только были “за Октябрь”, но и были убеждены в том, что именно они создают новую, революционную эстетику»[657]657
  Кожинов В. Об эстетике авангардизма в России // Кожинов В. Размышления о русской литературе. С. 303.


[Закрыть]. Правда, благонамеренное желание автора восстановить опороченную репутацию «революционеров от искусства» преследовало противоположную цель – скомпрометировать оппонента указанием на его «идейную» связь с «революционаризмом». Если Михаил Лифшиц все-таки разглядел в авангардизме единственное достоинство – разрушение старой России, то Кожинов, отождествляя политическое (революцию) с эстетическим (искусство авангарда), задавал вопрос, ради которого, возможно, и писал свою статью: «…что же именно разрушила подобная эстетика и, кстати, что построила?»[658]658
  Кожинов В. Об эстетике авангардизма в России // Кожинов В. Размышления о русской литературе. С. 311.


[Закрыть].

Поскольку классика, по мнению национал-консерваторов, была главной мишенью широко понимаемых «революционеров» – ниспровергателей традиции[659]659
  Дж. Кертис отмечал, что формализм изначально воспринимался как «еврейская» теория, потенциально разрушительная для национальных культурных иерархий: «Проблема заключалась в том, что, включая Пушкина – великого русского поэта, источника легитимизации национальной идентичности русских – в вечно меняющуюся эволюцию литературных приемов и стиховых форм, формалисты отнимали у русского народа нечто жизненно ему необходимое» (Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СПб., 2004. С. 151). Во второй половине 1960-х и позднее наследующий формализму структурализм в национально-консервативных кругах также считался еврейской научной школой: «…для “асфальтовых” националистов типа Кожинова и Палиевского антисемитизм служил компенсацией предшествующей интеллектуальной и культурной зависимости от еврейской среды. <…> бунт против авторитетов и наставников, коими были евреи, неизбежно приобретал антисемитские черты, а антисемитизм оказывался рядоположен стремлению к культурной и интеллектуальной эмансипации» (Соловей Т., Соловей В. Указ. соч. С. 217). Можно согласиться и с Н. Митрохиным, противопоставившим Палиевского и Кожинова трудно социализировавшимся в городском пространстве писателям-фронтовикам и, добавлю, «деревенщикам» (см.: Митрохин Н. Указ. соч. С. 201–202). «Академическая» фракция правых, действительно, куда больше руководствовалась в своем антисемитизме не бытовой юдофобией, а идейными и эстетическими мотивами; тем не менее, этноцентристская подоплека их стремления пересмотреть представление о главных в отечественной науке направлениях в пользу «традиционной» русской, уходящей истоками в дореволюционный период, гуманитаристики была несомненна.


[Закрыть], отстаивать ее неприкосновенность следовало на всех фронтах, в том числе академическом. В своих статьях Кожинов и Палиевский доказывали непригодность формалистско-структуралистского подхода для прочтения классических текстов. Формализация Юрием Тыняновым, Виктором Шкловским, Борисом Эйхенбаумом представлений о традиции и преемственности виделась им глубоко ошибочным шагом. «Абсолютизированный рационализм»[660]660
  Кожинов В. История литературы в работах ОПОЯЗа // Кожинов В. Размышления о русской литературе. С. 310.


[Закрыть] формального метода, полагал Кожинов, инороден классическому искусству, ибо исключает из оборота специфичные для последнего категории («мера», «гармония», «снятие противоречий»[661]661
  См. об этом: Типология стилевого развития Нового времени. Классический стиль. Соотношение гармонии и дисгармонии в стиле / Отв. ред. Я.Е. Эльсберг. М., 1976.


[Закрыть]). ОПОЯЗовские идеи «литературной борьбы», «канонизации» оценивались литературоведом скептически, поскольку их приверженцы игнорировали металитературную категорию «ценности», которая должна предшествовать любому анализу. Развивая идеи П.Н. Медведева (М.М. Бахтина), высказанные в работе «Формальный метод в литературоведении», Кожинов заявлял о подмене опоязовцами сущности предмета анализа: ОПОЯЗ сконцентрировал внимание на проблеме рецепции современниками литературных текстов, на «литературном быте», «автоматизации», «остранении» и стал рассматривать не «историю литературы», а «литературную моду». Но только первой доступно постижение «подлинных ценностей», «художественности», в то время как вторая ограничена областью «социального» – текущего, сиюминутного, иерархически более низкого. Размышлять же о творчестве Пушкина следует, согласно Кожинову, во-первых, как о явлении «истории литературы», во-вторых, исходя из признания его высшей ценностью национальной культуры:

Пушкин «входил» в моду и «выходил» из нее, но для истории литературы в собственном смысле его поэзия никогда не теряла своего живого величия. <…>

Литературу – в отличие от литературной моды – нельзя мерить тем эффектом, который она производит на современников.

В подлинных ее творениях всегда сохраняется объективная художественная ценность, готовая в любой момент ожить для читателей. И именно эта ценность – истинный и главный предмет историко-литературной науки[662]662
  Кожинов В. История литературы в работах ОПОЯЗа. С. 296. Ирредукционистский подход, базировавшийся на идеях «ценности» и «целостности» художественного произведения, неоднократно декларировался П. Палиевским и был реализован в большинстве его работ, в том числе книге «Русские классики». Изданная в 1987 году, она содержала идеи, высказывавшиеся исследователем в два предыдущих десятилетия, и методологически была ориентирована на доказательство неадекватности материалу классической литературы формалистских принципов анализа. В «Русских классиках» автор, оговорив «формальную неточность» установки на целостное видение предмета, тем не менее, настаивает на правомерности использования холистского подхода, ибо, по его мнению, только так можно выявить подлинную значимость («высоту») классических ценностей. Переложение истории русской классики на язык пространственных метафор – так можно определить квазианалитический метод Палиевского в этой книге. Ср.: «“Высота” передает положение произведения в движении истории. Это точка, откуда видно вперед и назад, которая охватывает сразу многое, заключает в себе, – чего не видят, споря, другие: “высокая литература”» (Палиевский П. Русские классики: Опыт общей характеристики. М., 1987. С. 32–33).


[Закрыть].

Взаимосвязи между «ядром» канона – русской классикой и современными традиционалистскими явлениями национал-консерваторы устанавливали по линии «онтологического» и ценностного родства. Но чтобы убедительно «состыковать» классику и современность, то и другое необходимо было описать как порождение национальной традиции в ее «беспримесном» виде, то есть до советско-еврейских «искажений» и «модернистских извращений»[663]663
  Семанов С.Н. О ценностях относительных и вечных. С. 319.


[Закрыть]. В итоге литературный канон продуманно «десоветизировался» (из него исключались имена советских классиков, например Маяковского или Эдуарда Багрицкого)[664]664
  См., например, критику «одесской школы»: Михайлов О. В исканиях гуманизма // Михайлов О. Верность. С. 146–192.


[Закрыть]. Современное авангардистское искусство, скомпрометированное своей «космополитической» стилистикой, также отбраковывалось по причине отсутствия национальных корней. Апогеем стремления национал-консерваторов в условиях цензурных ограничений публично «десоветизировать» и «этнизировать» отечественный литературный канон стала дискуссия «Классика и мы» (1977). Станислав Куняев впоследствии говорил о ее антисемитском посыле, довести который до сведения оппонентов его соратники планировали, обсуждая проблему «традиция и современность»:

Еврейское лобби, чувствуя все нарастающую поддержку «мирового сообщества», наглело все больше и больше[665]665
  Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 1. С. 189. Антисемитский подтекст некоторых выступлений во время дискуссии, судя по мемуарным свидетельствам, был сразу понят публикой. Юлиу Эдлис говорил о попытке национал-консерваторов «устроить нечто вроде публичного аутодафе своим антагонистам, в том числе и в театре, за то, что те, “модернизируя” классику, искажают ее, деформируют на этакий – не понять намека было трудно – “масонский” зловредный манер» (Эдлис Ю. Четверо в дубленках и другие фигуранты: Записки недотепы. М., 2003. С. 292).


[Закрыть], поэтому в конце 1977 года, когда Вадим Кожинов позвонил мне и предложил выступить в дискуссии, которая называлась коротко и емко: «Классика и мы», я решил бросить этой мафии в лицо все, что думаю о ней. Спасибо Кожинову, организовавшему наш бунт[666]666
  Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия. С. 192 – 193


[Закрыть].

Предвосхищая популярные в 1990-е годы рассуждения о русской и русскоязычной литературе, Куняев в выступлении на дискуссии брался доказать неустранимое, так сказать, «врожденное» различие аксиологических систем русской литературы XIX века и поэзии Багрицкого, причисление которого к классикам он трактовал как очередное свидетельство «паразитических» наклонностей нового (в подтексте – еврейского по этнической основе) искусства[667]667
  Идеи Ст. Куняева и Ю. Селезнева о принципиальном различии русских и русскоязычных художников уже в 2000-е годы нашла продолжение в работах, авторы которых подводили «теоретическую базу» под эту этноцентристскую классификацию. Юрий Павлов в докторской диссертации «Художественная концепция личности в русской и русскоязычной литературе ХХ века» не только ссылался на подход Куняева, но и «совершенствовал» его, добавляя к категориям «русские» и «русскоязычные» категорию «амбивалентно-русские» (то есть соединяющие как традиционно русские, так и противоположные ценности) (см.: Павлов Ю.М. Художественная концепция личности в русской и русскоязычной литературе ХХ века: Автореф. дис…. д-ра филол. наук. Краснодар, 2004. С. 4). «Усовершенствованную» методологию Павлов использовал для пересмотра сложившихся репутаций художников, интеллектуалов-гуманитариев (того же Кожинова) и переоценки истории отечественной литературы ХХ века в православном ключе.


[Закрыть]. Кроме того, в ходе скандальной и, разумеется, не попавшей на страницы советской прессы дискуссии русская классическая литература была последовательно представлена ареной непрекращающейся идеологической борьбы, в которой традиционалистам коварно противодействуют силы, находящиеся внутри страны и за ее пределами. Палиевский, делавший основной доклад, утверждал, что центральной коллизией национальной культуры ХХ века является покушение авангардизма на традицию:

…когда культура находилась в состоянии жесточайшего потрясения (после Октябрьской революции 1917 года. – А.Р.), когда выдающиеся представители этой культуры, будучи выразителями этой народной культуры высоких образцов, не поняли все-таки многое из того, что происходило в стране, и покинули ее пределы, когда в результате, действительно, очень серьезного исторического сдвига культура потерпела просто даже очень серьезный и материальный урон – в этот момент в образовавшееся пространство вошли в качестве активно действующих сил представители левых авангардных течений…[668]668
  Классика и мы // Москва. 1990. № 1. С. 185.


[Закрыть]

Как уже говорилось, модификация культурного канона традиционалистами была теоретически фундирована, правда, не столько формулированием новых аналитических принципов, сколько критикой подхода оппонентов. Наибольшую подозрительность и соответственно шквал критических замечаний вызывала, в частности, операция «интерпретации». В глазах интеллектуалов национально-консервативного толка это «крайне сомнительное»[669]669
  Там же. С. 186.


[Закрыть] искусство было ни чем иным, как продуктом «международного авангардизма» и антиподом традиции[670]670
  См.: Ст. Куняев – Г. Красухин. С классикой на дружеской ноге // Литературная газета. 1976. 29 сентября. С. 6; Сахаров В. Критика и литература // Молодая гвардия. 1979. № 8. С. 271–283, а также материалы дискуссии «Классика и мы» – Москва. 1990. № 1. С. 185–187, 196; № 2. С. 178; № 3. С. 190–192.


[Закрыть]. Порожденная современной культурой, интерпретация казалась выражением ее субъективизма, шаткости иерархических принципов и проницаемости границ, произвола сосредоточенной лишь на себе самой нарциссической индивидуальности творца. В созданных авангардистами и их последователями полемических интерпретациях классики Палиевский и Кожинов, Лобанов и Селезнев усматривали не только свидетельство паразитирования на традиции («…Мейерхольд не нужен Булгакову, зато Булгаков очень нужен Мейерхольду»[671]671
  Классика и мы // Москва. 1990. № 1. С. 187.


[Закрыть]), но нечто более серьезное – намерение разрушить мировоззренческие основания национальной культуры. Шквал «ревизионистских» прочтений классики (в литературоведении, театре, кинематографе), по их мнению, был свидетельством активизации идейного противника и приравнивался к идеологической диверсии. Отсюда миссия традиционалистов – оборонять классическое наследие от новоявленных «интерпретаторов»[672]672
  Там же. С. 188.


[Закрыть]. Для этого, утверждал в ходе дискуссии «Классика и мы» Селезнев, неприемлемым интерпретативным схемам нужно противопоставить иные, адекватно трактующие классическое наследие:

Можно ли и нужно ли интерпретировать сегодня классику? Безусловно, и можно, и нужно, и даже необходимо. <…> для того, чтобы мы сегодня забыли об этих временах («авангардистского погрома классики». – А.Р.), нужны были другие интерпретации и нужен был не мир с этими интерпретациями, а война, и война не на жизнь, а на смерть[673]673
  Классика и мы // Москва. 1990. № 3. С. 191.


[Закрыть].

Если восстанавливать логику Селезнева, верная интерпретация возникает, когда в процессе анализа код интерпретатора совпадает с кодом автора интерпретируемого текста. В подобных ситуациях понятие «интерпретация» освобождается от унаследованных от авангардизма негативных родовых черт. Однако, замечает А. Компаньон, такой подход, по сути, снимает вопрос об интерпретации, ибо он тавтологичен: если мы знаем или можем узнать, что хотел сказать автор, если смысл текста приблизительно равен авторской интенции, то незачем и истолковывать текст[674]674
  Компаньон А. Указ. соч. С. 59.


[Закрыть]. Тем не менее, именно устранение авторской интенции приверженцами «интерпретации» более всего возмущало интеллектуалов-традиционалистов[675]675
  См. выступления С. Ломинадзе, И. Золотусского, И. Роднянской: Классика и мы // Москва. 1990. № 2. С. 173–175; № 3. С. 186–190.


[Закрыть]. Они полагали, что в подобных случаях происходит недопустимая подмена, и авторская интенция замещается какой-либо иной – интенцией читателя, интерпретатора, что ставит под вопрос сложившиеся, образующие «традицию», схемы рецепции классических текстов.

Установив на какое-то время контроль над издательской политикой серии «Жизнь замечательных людей», национал-консерваторам удалось ознакомить читательскую аудиторию с восстанавливающими «истинное значение классики» интерпретациями. В серии «ЖЗЛ» на рубеже 1970 – 1980-х годов вышли работы Юрия Лощица об И.А. Гончарове, М. Лобанова об А.Н. Островском, Ю. Селезнева о Ф.М. Достоевском[676]676
  См.: Лощиц Ю. Гончаров. М., 1977; Лобанов М. Островский. М., 1979; Селезнев Ю. Достоевский. М., 1981.


[Закрыть]. В этих книгах со всей очевидностью просматривалась единая идеологическая ориентированность авторов, та самая «тенденция», возникновение которой насторожило партийно-бюрократические структуры. Новые романизированные биографии русских классиков были нацелены на ретроспективную легитимацию национально-консервативной традиции и притязаний ее сторонников: в широкий обиход, учитывая массовый характер издания, вводился ряд знаковых для русских консерваторов имен (например, Михаил Погодин, Аполлон Григорьев и др.), ставился под сомнение авторитет революционеров-демократов[677]677
  Ср. с позицией М. Лобанова, заявленной в статье «За творческое отношение к русской классике» (1980). Исследователь отсылал к опыту «органической» критики Ап. Григорьева, призывая не сводить классику к пафосу обличения и видеть в ней «поистине плод исторической жизни народа, <…> откровение его великих сынов» (цит. по: Лобанов М.П. В сражении и любви. С. 204).


[Закрыть], скомпрометировавших себя политическим радикализмом, читатели приобщались к консервативному видению основных идеологических коллизий XIX века, главными выразителями национальной идентичности становились исторические персонажи с государственно-патриотическими настроениями, абсолютизировался «антибуржуазный» и «антилиберальный» настрой русской классики и, наконец, консервативный опыт применялся к оценке современных процессов. Официальные идеологические инстанции небезосновательно усмотрели в книгах Селезнева, Лобанова, Лощица нарушение интерпретативных схем, основанных на суждениях предтеч марксистско-ленинской эстетики – Белинского и Добролюбова, и отреагировали официальным разбирательством[678]678
  Реакцией со стороны власти были критические выступления в партийной печати и санкционированное сверху обсуждение писательских биографий из серии «ЖЗЛ». В его ходе также речь шла о биографиях Н.В. Гоголя, Г.Р. Державина, Д.И. Писарева и А.И. Герцена (см.: Золотусский И. Гоголь. М., 1979; Михайлов О. Державин. М., 1977; Коротков Ю. Писарев. М., 1976; Прокофьев В. Герцен. М., 1979). Два последних издания, судя по всему, были упомянуты с целью создания иллюзии непредвзятого отбора книг для дискуссии (см.: Книги о русских писателях в «ЖЗЛ» // Вопросы литературы. 1980. № 9. С. 179–251). «Державин» Михайлова в основном критиковался за чрезмерную «беллетризированность», а вот автора «Гоголя» обвинили в забвении принципов историзма и в субъективизме (причиной сталаглава, где Золотусский реабилитировал позицию Гоголя в споре с Белинским о «Выбранных местах из переписки с друзьями»).


[Закрыть].