Автор книги: Анна Разувалова
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
В поисках оппонента: Эстетика конфронтации и этика солидарности
В рецензии на книгу Василия Белова «Лад» критик Владимир Турбин привлек внимание к выпадам писателя против воображаемого высокомерного и многознающего читателя, заведомо готового обвинить автора «Лада» в идеализации русской жизни:
Белов учит идеализации. Хорошо поступает. Но не срывается ли, противореча своему же собственному степенному тону, на какие-то раздраженные, нервозные интонации? Рассказывает, например, о северянах, ладивших такелаж для русского флота, и раздраженно воскликнет, что об этом мало известно романтикам «алых парусов» и бесчисленных «бригантин». Рассуждает об естественном деревенском здоровье и – такой же раздраженный выпад против профессионального спорта, физических упражнений, ставшего повсеместным бега. Славит доброту, терпимость, взаимное понимание, и тут же – нетерпимость. Почто уж так-то?
Инженер, бухгалтер или тот же вологодский юноша, приехавший в город и ставший студентом, никоим образом не повинны в том, что они ни ржицы не сеют, ни лен трепать не горазды, ни вервие вить. Что живут они не в избах, а на предоставленной им горсоветом жилплощади. Что любят они и писателя Белова, и еще – о ужас! – писателя Грина. Что поют они «Бригантину» и смотрят футбол «Спартак» – «Реал», интересно. Ничего предосудительного в их образе жизни, смею думать, никак не содержится. И если хочешь, чтобы понимали тебя, пойми других[245]245
Турбин В. Русский лад. Очерки Василия Белова о народной эстетике // Советская Россия. 1981. 14 июня. С. 6.
[Закрыть].
«Нервозные интонации», спорадически появляющиеся в «Ладе», вряд ли стоит считать особенностью идиостиля Белова. В той или иной степени они характерны публицистике Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Владимира Солоухина: иронический или лирический тон, взвешенные рассуждения авторов подчас немотивированно прерываются раздраженными упреками в адрес неких сил, оказывающих им явное или скрытое противодействие. Возникает эффект не просто заостренной полемичности отдельных высказываний, особенно по «программным» вопросам, но выстраивания самообъясняющего дискурса в виду постоянного присутствия оппонента, нацеленного на компрометацию «деревенщиков». Кем – в социальном и культурном плане – был этот условный оппонент, символический Другой / Чужой, значимость которого можно диагностировать даже по интонационным и стилистическим перебоям? Принадлежит ли его образ целиком сфере воображаемого? Или за ним стоят вполне реальные конфликты? Каковы были стимулы, побудившие «деревенщиков» рефлексировать на образ Другого? В каких контекстах он формировался и с помощью какого языка описывался?
Теоретико-методологический подход к рассмотрению поставленных вопросов в данном разделе работы сформирован идеями Пьера Бурдье о структуре литературного поля и принципах конкуренции в нем различных групп, а также апробированными отечественной филологической традицией методами рассмотрения семиотики бытового поведения и костюма[246]246
См.: Bourdieu P. Dystynkcja. Społeczna krytyka władzy sądzenia. Warszawa, 2005; Бурдье П. Поле литературы // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 22–87. Адаптация идей французского социолога к анализу литературного поля в различных национальных традициях: Берг М. Литературократия: Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. М., 2000; Боскетти А. Социология литературы: цели и достижения Пьера Бурдье // Журнал социологии и социальной антропологии. 2004. Т. VII. № 5. С. 115–125; Сапиро Ж. Французское поле литературы: структура, динамики и формы политизации // Там же. С. 126–143; Цыганков Д. Триумф и трагедия лидера «русской партии». URL: http://www.zhurnal.ru/polit/articles/solzh.html; Козлова Н.Н. Согласие, или Общая игра (Методологические размышления о литературе и власти) // Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 193–209. О семиотике бытового поведения и костюма см.: Лотман Ю.М. Бытовое поведение и типология культуры в России XVIII века // Культурное наследие Древней Руси: Истоки, становление, традиции. М., 1976. С. 293–294; Паперно И.С. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М., 1995; Schahadat S. Das Leben zur Kunst machen. Theoretische Überlegungen zur Lebenskunst // Lebenskunst – Kunstleben. Жизнетворчество в русской культуре XVIII–XX веков. München, 1998. S. 15–47; Живов В.М. Маргинальная культура в Россиии рождение интеллигенции // Новое литературное обозрение. 1999. № 37. С. 37–51.
[Закрыть]. Материалом раздела служат публицистика писателей-«деревенщиков», интервью с ними, их эпистолярий, источники мемуарно-(авто)биографического плана, ставшие ретроспективным комментарием к процессам адаптации к городской культуре, наконец, художественная проза. Разброс в датировке использованных источников широк: с начала 1950-х годов (первые из опубликованных ныне писем В. Астафьева) до начала 2000-х (мемуары о В. Шукшине, В. Астафьеве, В. Солоухине и др.). Далеко не все свидетельства культурной дискриминации, на которые я ссылаюсь, были в «долгие 1970-е» публичными, часть из них проговаривалась в узком сообществе «своих». Но, очевидно, трудности профессионального карьерного самоутверждения живо обсуждались в формирующихся национально-консервативных кругах и определяли многое – от формул публичной самопрезентации до стилистики авторов-традиционалистов.
Оговорюсь: меньше всего мне бы хотелось, чтобы эта глава укрепляла взгляд на «деревенщиков» как на «особую группу закомплексованных», объединенных «совокупностью общих невежественных взглядов»[247]247
Такой взгляд на «деревенщиков» в инициированной Олегом Лекмановым на страницах Фейсбука полемике о «деревенщиках» предложил кинокритик Виктор Матизен (URL: https://www.facebook.com/lekmanov?fref=ts).
[Закрыть] авторов. Вместе с тем я вполне отдаю себе отчет в том, что концентрация внимания на переживании «деревенщиками» депривированности, его влиянии на самопонимание и самопредставление как группы, так и отдельных персонажей может вызвать упреки в гротескно-искаженном видении проблемы. У меня нет ни малейшего желания объяснять «деревенскую литературу» «комплексами» ее создателей или иронически противопоставлять авторов «от сохи» «высоколобым интеллектуалам», но игнорирование в большинстве работ о «деревенской прозе» – по причинам морального или теоретико-методологического порядка – эмоционально-субъективного опыта писателей кажется странным: в истории литературы было немало примеров, свидетельствовавших о том, с какими психологическими и культурными сложностями сопрягалось вхождение авторов-провинциалов, самокритично осознававших «пробелы в образовании» и смело в этом признававшихся, в новую для них социальную и культурную среду[248]248
См., к примеру, работу: Печерская Т.И. Разночинцы 60-х годов XIX века: Феномен самосознания в аспекте филологической герменевтики. Новосибирск, 1999.
[Закрыть]. «Деревенщики» в этом смысле – не исключение. Более того, их опыт адаптации к городу и новой культурной среде кажется мне заслуживающим внимания еще и потому, что демонстрирует взаимодействие в позднесоветской культуре «эмоционального» (сугубо личных и иногда аффективно окрашенных интересов, притязаний, предпочтений) и «институционального», касающегося устройства литературной жизни. Уже это само по себе является веской причиной, чтобы заинтересоваться коллизиями культурного самоопределения «неопочвенников».
«Вхождение в культуру»: стартовая позиция
В книге «Создавая Россию заново» Ицхак Брудный обратил внимание на хороший образовательный уровень послевоенного поколения русских националистов: «…из 152 русских интеллектуалов-националистов, чья деятельность пришлась на 1953–1991 годы, 102 (то есть 67 %) получили университетское образование в Москве и Ленинграде»[249]249
Brudny Y. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953–1991. Harvard University Press, 1998. Р. 36. По данным, приведенным исследователем, среди русских националистов 1920–1925 г.р. 15 человек получили высшее образование в вузах Москвы и Ленинграда, 6 человек – в провинциальных вузах. В следующем поколении (1926–1938 г.р.) эти показатели были уже 54 и 13 человек соответственно (Ibidem).
[Закрыть]. Исследователь предположил, что представители этого поколения «вряд ли сталкивались с дискриминационным предпочтением иных этнических групп в сферах образования и трудоустройства, то есть с той практикой поддержки местных элит, которая была широко распространена в нерусских союзных республиках и автономиях внутри РСФСР»[250]250
Ibidem. Р. 37.
[Закрыть]. Однако мемуарно-биографические источники, публицистика, эпистолярий некоторых представителей национально-консервативного лагеря, в частности писателей – выходцев из деревни В. Шукшина, В. Астафьева, В. Белова, Федора Абрамова, свидетельствуют о другом: о социальной и культурной дискриминации, которой сопровождалось их самоутверждение в пространстве культуры (получение высшего образования, установление контактов со столичной творческой средой и т. п.). Болезненное переживание этих травмирующих обстоятельств усиливалось тем, что они словно достраивали жестко предписанный то ли судьбой, то ли обществом сценарий существования человека из народных низов. Ограничения и лишения были неотъемлемой частью такого сценария: родственников В. Астафьева по отцовской линии раскулачили и сослали в районы Крайнего Севера, в 1933 году расстреляли отца В. Шукшина, довольно неустойчивым было положение семьи Ф. Абрамова, признанной середняцкой, вдобавок к этому – бедность, голод, трудности в получении школьного образования, бесправие, обусловленное отсутствием документов и сложностями в смене места жительства, страшное напряжение военных лет, работа на износ в послевоенные годы и т. п. Совокупность этих обстоятельств усиливала чувство социальной обделенности. Позднее крестьянский опыт длительных лишений и вынужденной жертвенности Ф. Абрамов передаст сентенцией: «…чем меньше от родины взял, тем больше ей платишь»[251]251
Абрамов Ф.А. Белая лошадь // Абрамов Ф.А. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1990–1995. Т. 6. 1995. С. 508. Далее ссылки на это издание даются с указанием номера тома и страниц.
[Закрыть]. Как бы ни были значительны дары советской модернизации крестьянству (возможность получить высшее образование, достичь определенных профессиональных и административных высот в новых областях жизни, получить поощрение от государства за эти заслуги), цена, которую пришлось за них заплатить сословию в целом, была высока. Поэтому впоследствии, когда таланты «из народа» столкнулись с сопротивлением городской творчески-интеллектуальной среды их попыткам утвердиться в новом культурном пространстве (начало 1950-х – середина 1960-х), они восприняли это как очередное раздражающее ограничение, которое необходимо преодолеть, дабы полноценно реализовать себя в непривычной для крестьянина сфере (писательство, режиссура) и взять реванш за былую социальную приниженность – не только и не столько собственную, но социального слоя, откуда они были родом – крестьянства.
Уже добившись признания и больших тиражей своих книг, «деревенщики» с редким постоянством возвращались к давней ситуации «вхождения в культуру». По Бурдье, в этом сказывались особенности самообъясняющего дискурса «самоучек», которым свойственна сосредоточенность на преодолении сопротивления среды, внешних условий, собственной природы[252]252
Bourdieu P. Dystynkcja. S. 402–407.
[Закрыть]. Вообще, концепция Бурдье, фокусирующая внимание на закономерностях структурирования литературного поля и его взаимодействии с другими полями, на взаимоотношениях доминирующих и доминируемых групп, принципах (пере)распределения отдельных видов капитала между ними, социальной обусловленности габитуса подталкивает к постановке проблемы, которая к культурной программе «уникального поколения сельской молодежи»[253]253
Хоскинг Дж. Правители и жертвы. Русские в Советском Союзе. М., 2012. С. 9.
[Закрыть] имеет непосредственное отношение: какими способами и при помощи каких стратегий право «быть писателями» отстояли те, кому в силу «сословной» принадлежности и различных ограничений реализовать его было сложно? Каким образом при нехватке ресурсов, определяющих легитимную принадлежность к полю культуры, они сумели состояться в качестве значимой для позднесоветской литературы величины?
Частое возвращение писателей-«деревенщиков» к ситуациям обучения / учебы, подлинного или вымышленного (не)соответствия нормам нового культурного круга могут говорить о своего рода неизжитом «неврозе», связанном с подобными ситуациями и имевшем социальное происхождение. Он был вызван сложностями социализации в новой городской среде и возникшими защитными реакциями[254]254
Одной из первых вопрос о роли невротических эмоций в прозе В. Шукшина поставила Д. Немец-Игнашева: Nemec-Ignasheva D. Vasily Shukshin’s «Srezal» and the Question of Transition // The Slavonic and East European review. Vol. 66. № 3. July 1988. Р. 337–356.
[Закрыть]. В том, как переживались эти сложности, как они потом преломлялись в прозе «деревенщиков» и мемуарно-(авто)биографических материалах, нашли отражение индивидуальный психический склад и обстоятельства биографии каждого из персонажей данной работы, но истоки «невроза» имели не только индивидуальный, но и «сословно» – групповой характер и лежали в социальном опыте крестьянства ХХ века – одного из главных объектов политического и культурного притеснения как со стороны государства, так и со стороны групп, влиявших на формулировки программ общественного устройства. Иллюстрацией того, как факты политико-культурной дискриминации могут воздействовать на структуру авторского самоописания, служит один из эпизодов творческой биографии Ф. Абрамова.
В течение нескольких десятилетий (с 1958 по 1980 год) прозаик пытался реализовать замысел повести «Белая лошадь», которая в итоге осталась незавершенной[255]255
О «задержанных» произведениях Абрамова см.: Большакова А.Ю. «Задержанная» литература и конвенциональный читатель («Поездка в прошлое» Федора Абрамова) // Известия АН. Серия литературы и языка. 1997. Т. 56. № 2. С. 48–55.
[Закрыть]. По утверждению Людмилы Крутиковой-Абрамовой, «первоначально в 1958 году рассказ был целиком посвящен личности и судьбе Семена Рогинского»[256]256
Комментарии // Абрамов Ф.А. Собр. соч. Т. 6. С. 562.
[Закрыть], однокурсника Абрамова, артистически одаренного юноши, погибшего в народном ополчении под Ленинградом в 1941 году. Позднее замысел трансформировался: писателю захотелось рассказать о «крушении идеализма поколения 30-х годов в войне»[257]257
Там же. С. 563.
[Закрыть] и коснуться – под таким углом зрения – вопроса о цене победы. Подобный сюжетный разворот был чреват выходом за пределы официального дискурса памяти о войне («Памяти павших будьте достойны») и проблемами с цензурой, поскольку в ретроспективном видении Абрамовым судьбы´ своего поколения мотив напрасной жертвы стал едва ли не превалировать над героико-трагическим пафосом:
Судя по опубликованным фрагментам повести «Белая лошадь», фактором, определившим поколение 1930-х годов, к которому писатель причислял и себя, стало участие в войне. Однако сам же Абрамов опровергает представление о монолитности воевавшей молодой генерации, поскольку внутри романтически-устремленного «мы» им вычленяются «они». «Они» – горожане, образованный и уже по этой причине привилегированный слой. Образующие поколение группы Абрамов разграничивает по довоенному социальному опыту и степени его травматичности, а «войну» делает метафорой, связующей разные темпоральные пласты:
Мое поколение на войне было представлено двумя основными типами: 1. Городской юноша-интеллигент, для которого война была не только потрясением, но и открытием мира, своего народа, первым знакомством с практической жизнью. <…> 2. Сельская, городская рабочая молодежь – основной массив. Практики, через которых прокатилась коллективизация, голод 30-х годов и т. д. Для них война была в какой-то мере даже привычна, а некоторых (студентов, как меня) освобождала от другой войны – войны за кусок хлеба[259]259
Там же. С. 505–506.
[Закрыть].
Осознание природы внутрипоколенческого конфликта пришло к писателю не сразу. В набросках к повести, датированных 25 марта 1975 года, есть фраза, проливающая свет на то, с каким трудом удалось проговорить вытесненный опыт ущемленности: «Долго не понимал, что нас разделяет. Понял с большим опозданием. Они были книжные мальчики (до войны), я – все видел, через все прошел»[260]260
Абрамов Ф.А. Белая лошадь. С. 506.
[Закрыть]. Так, проблематизировав единство своей генерации, Абрамов обнаружил в ней свою противоположность – привилегированного Другого, который оказался не только городским интеллигентом, но часто и евреем («да еще горожане-то многие – еврейские мальчики, которые чуть ли не впервые надели сапоги, увидели онучи»[261]261
Там же. С. 507.
[Закрыть]), фигурой одновременно притягательной и отталкивающей.
Из набросков к «Белой лошади» ясно, что самоидентификация автора протекала в попытках увидеть себя через сравнение с Другим («О Рогинском ли это рассказ? А может быть, обо мне, о крестьянском сыне?»[262]262
Там же. С. 497.
[Закрыть]) – привилегированным, свободным, талантливым и использовавшим свои преимущества для демонстрации превосходства. Абрамов вспоминал, как Рогинский, развлекая аудиторию, иронически воспроизводил тиражируемые официальным дискурсом определения, в которых крестьянство клеймилось за «двойственную» сущность, и третировал автора социальным происхождением:
Больше всего Рогинский донимал меня тем, что издевался над моим крестьянским происхождением. Он имитировал мой окающий говор северянина, при всяком случае обыгрывал мою двойственную природу середняка, мою деревенскую неполноценность. <…>
Все студенты знали о моем крестьянском происхождении (благодаря, конечно, Рогинскому), и все оборачивались ко мне. А я готов был провалиться сквозь землю[263]263
Там же. С. 491.
[Закрыть];Я чувствовал себя неполноценным, второсортным. Они были на виду, а я, еще недавно первый ученик, тут был сереньким неинтересным воробушком. <…> Да, я, крестьянский сын, не чувствовал себя хозяином жизни. Хозяевами были они: Рогинский, Сокольский, Либерман. И не потому ли они так свободно себя держали[264]264
Там же. С. 492–493.
[Закрыть].
В конфликте «хозяев жизни» и почувствовавшего себя «второсортным» повествователя обращает на себя внимание асимметричность стимулов и реакций его участников: то, что для Рогинского является поводом блеснуть остроумием, самоутвердиться в глазах сокурсников, второй стороной конфликта переживается как оскорбительный и потенциально опасный выпад, забыть который невозможно. Эта асимметричность вполне объяснима, причем не только мнительностью автора «Белой лошади»: за вправленным Рогинским в иронический контекст официальным порицанием социальной неполноценности крестьянина стояли конкретные административно-экономические и культурные практики, чью карательную силу тот же Абрамов почувствовал довольно рано.
«Полу-полу» – так звал меня Рогинский. И я выходил из себя. В моей памяти был свеж еще случай, когда меня из-за этого вот «полу-полу» не приняли в пятый класс.
Дикая это история. Меня, окончившего первым учеником четвертый класс, не приняли. А приняли детей бедняков, красных партизан, и все потому что я был сыном середнячки. И, должен покаяться, я стыдился своей матери, стыдился того, что она, не разгибая спины, мяла работу с утра до ночи. То ли дело бедняки. Ходят на собрания…[265]265
Абрамов Ф.А. Белая лошадь. С. 492. Ср. с воспоминаниями В. Белова, который пережил «удушливую горечь», когда на литературном семинаре Л. Ошанин назвал его стихотворение «кулацким» (см.: Белов В. Тяжесть креста // Белов В. Тяжесть креста; Заболоцкий А. Шукшин в кадре и за кадром. М., 2002. С. 11–12). Описанная Беловым ситуация имела место в начале 1960-х годов, когда, казалось бы, клеймящая крестьянство риторика осталась в прошлом, но даже спустя десятилетия после коллективизации навешивание ярлыка «кулак» переживалось как символическая репрессия.
[Закрыть]
Налагаемое социальное ограничение («не приняли в пятый класс») для повествователя есть разновидность насилия, источник которого не назван. Зато обозначен тот, кто напоминает о дискриминированности, заставляет переживать ее снова и снова. Его символическая фигура как бы замещает неназванный источник насилия. Ответственность за собственное внутреннее согласие с выдвинутыми обвинениями также передается Другому, навязавшему автору самоуничижительные оценки:
И что ужасно – я сам ведь считал, что крестьянин, основное население России, – неполноценен.
И вместе с другими возносил хулу на мою мать, на братьев, на себя.
Не буду, однако, врать: тогда я ничего этого не понимал. Не понимал, как мерзко глумиться над своими отцами, предками, над собой[266]266
Абрамов Ф.А. Белая лошадь. С. 497.
[Закрыть].
Несмотря на то, что автор «Белой лошади» смягчает остроту противостояния социокультурному Другому (в повести олицетворявший привилегированную часть поколения Рогинский и «пораженный в правах» повествователь символически объединены как напрасные жертвы, которыми бездарное руководство в первые месяцы войны оплатило свою недальновидность), его внимание к социальным и культурным разрывам знаменательно. Много позже Абрамов, к тому времени широко известный писатель, лауреат Государственной премии СССР за «Пряслиных», заметит: «Мы, крестьянские дети (это всем известно, кто вышел из деревни), отравлены комплексом неполноценности на всю жизнь»[267]267
Абрамов Ф.А. Работа – самое большое счастье // Абрамов Ф.А. Слово в ядерный век. М., 1987. С. 207.
[Закрыть]. Учитывая обстоятельства, в которых прозвучало это публичное признание (торжества по случаю 60-летнего юбилея прозаика), спонтанным оно не было. Скорее, Абрамов высказал то, что не отпускало его на протяжении нескольких десятилетий вполне успешной писательской карьеры, и обнаружил тем самым конституирующую роль эмоций, порожденных длительной депривацией, в самоопределении многих творческих людей крестьянского происхождения. Сходные признания большей или меньшей степени откровенности есть у Астафьева, Белова, Шукшина.
Социализация в городе: давление культурных норм и тактики уклонения
Перемещение в город (вынужденное или добровольное) для носителя крестьянской культуры в большинстве случаев было чревато фрустрацией: он попадал в пространство, ориентированное на другие, не ведомые ему нормы, требовавшее для эффективной адаптации изменения ценностных установок, поведенческих механизмов, социальных навыков и т. п. Стрессовое напряжение становилось еще острее и переживалось еще интенсивнее, когда новичок сразу проверялся на соответствие требованиям референтной группы и вступал в отношения конкуренции с ее членами. Судя по всему, нечто подобное испытали начинающие писатели «неопочвеннического» толка, когда в середине 1950-х – начале 1960-х годов прибыли в город (чаще всего это были Москва или Ленинград) в надежде символически и институционально изменить статус – получить высшее образование, а значит – узаконить факт нахождения в поле культуры, поскольку звание местного «самородка», периферийного прозаика-полупрофессионала – «певца сибирского (уральского и т. п.) края»[268]268
См.: Астафьев В.П. Подводя итоги // Астафьев В.П. Собр. соч.: В 15 т. Красноярск, 1997. Т. 1. С. 23, 29. Ссылки на это издание далее даются с указанием номера тома и страниц.
[Закрыть] их амбициям не отвечало. Уже на этом этапе пребывания в пространстве городской культуры (творческий вуз был его элитарным сегментом) со всей остротой обнаружилось различие в способах первоначального накопления образовательного капитала вчерашними сельскими жителями и коренными горожанами и, как следствие, в их принадлежности к привилегированным или подчиненным группам[269]269
Бурдье считал, что культурно-нормативным в привилегированных группах является приобретение образовательного капитала в семье, соответственно знания, поставляемые школой, расцениваются в такой среде как «школярство», ограниченность суждений и вкусов общепринятым стандартом учебной программы, гарантирующей лишь необходимый минимум культурной компетентности (см.: Bourdieu P. Op. cit. S. 83 – 126).
[Закрыть]. Выучиться и приобрести образовательный капитал культурно-нормативным способом (через школьное обучение и в установленные сроки) будущие «деревенщики» не могли из-за социальных пертурбаций, которые пережило крестьянство с 1930-х до начала 1950-х годов: Астафьев из-за беспризорности и войны остался с шестью классами образования, Шукшин закончил семилетку, но сдавал экзамены за курс средней школы экстерном в возрасте 22 лет[270]270
У Шукшина есть выразительная оговорка: «Десятилетку закончил у себя на Алтае “ненормально” (курсив мой. – А.Р.) – экстерном» (Шукшин В.М. Мне везло на умных и добрых людей // Шукшин В.М. Собр. соч.: В 8 т. Барнаул, 2009. Т. 8. С. 99). Ссылки на это издание далее даются с указанием номера тома и страниц.
[Закрыть], Белов также закончил семилетку, однако аттестат о среднем образовании получил, когда ему было 26 лет. Даже завершивший обучение, как тогда говорили, «первым учеником» Абрамов пережил унижение при поступлении в пятый класс, связанное с принадлежностью к семье «середняков». Своей образовательной и культурной компетентности они давали трезвую оценку: «Я знал, что предложение должно заканчиваться точкой, но вот где оно, предложение, заканчивается, точно не представлял», – с грустной самоиронией характеризовал Астафьев уровень грамотности, который он пытался откорректировать даже на фронте, читая попадавшиеся ему книги[271]271
Цит. по: Ростовцев Ю. Виктор Астафьев. М., 2009. С. 119. См. также: Линник В. Неоконченный диалог с Виктором Астафьевым // Наш современник. 2014. № 5. С. 163.
[Закрыть]. В близком ключе высказывался Шукшин:
В институт (ВГИК. – А.Р.) я пришел ведь глубоко сельским человеком, далеким от искусства. Мне казалось, всем это было видно. Я слишком поздно пришел в институт – в 25 лет, – и начитанность моя была относительная, и знания мои были относительные. Мне было трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался отрывисто и как-то с пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни[272]272
Шукшин В.М. Последние разговоры. Т. 8. С. 191.
[Закрыть].
Белов, поступив в Литературный институт им. А.М. Горького в возрасте 26 лет, впоследствии не раз рассуждал о драматизме для судьбы писателя такого рода задержек и ценности вовремя полученного образования:
Я, например, завидую по-хорошему и Кожинову, и Семанову, и Михайлову, всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. <…> Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь[273]273
В. Белов – В. Бондаренко. Молюсь за Россию // Бондаренко В.Г. Серебряный век простонародья: Книга статей о стержневой русской словесности, об окопной правде, о деревенской прозе и тихой лирике. М., 2004. С. 195. В. Белов более настойчиво, чем кто-либо из «неопочвенников», выводил трудности социализации в городе из политико-культурной стигматизированности крестьянства, сказывавшейся на самочувствии «человека из народа». В интервью и воспоминаниях он обычно устанавливал жесткую координацию между социальной ситуацией крестьянства и узким коридором возможностей для талантливого выходца из низов: «И сколько ребят талантливых было по Руси, так и пропавших в нужде, в безнадежности, в полуобразованности. Намертво закрыты дороги были…» (Там же. С. 195). Ср. дифирамбы в адрес советской образовательной системы и эффективной работы социальных лифтов со стороны идеологического единомышленника Белова, но горожанина: Куняев С.Ю. Поэзия. Судьба. Россия: В 2 кн. М., 2001. Кн. 1. С. 58. Автор воспоминаний, как и Белов, родился в 1932 году, закончил школу в Калуге и успешно в 1952 году поступил в МГУ.
[Закрыть].
В ответ на возражения критика Владимира Бондаренко, пытавшегося убедить Белова, что не «прекрасные городские интеллектуальные писатели»[274]274
В. Белов – В. Бондаренко. Молюсь за Россию. С. 195.
[Закрыть] Юрий Бондарев, Юрий Казаков или Георгий Семенов, а «деревенщики» стали подлинным литературным открытием, тот лишь сокрушенно добавлял, что рассуждает о «каких-то личных потерях и лишениях, которые и сейчас <…> чувствуются. Мешают добиться того, чего хотелось бы»[275]275
Там же.
[Закрыть].
Образование всегда представлялось «деревенщикам» желанным, но дефицитным ресурсом, доступ к которому был затруднен в силу объективных причин (отдаленность от культурного центра, война, материальные и бытовые тяготы). В период нахождения в городской образованной среде безликие обстоятельства, препятствовавшие самореализации выходцев из деревни, получили социальную персонификацию. В престижных столичных вузах (МГУ, ЛГУ, позднее МГИМО, ВГИКе[276]276
В «анклавах межличностной коммуникации интеллектуалов», в какие с 1940-х годов превратились престижные советские вузы, «воспроизводство интеллектуального сообщества» осуществлялось во многом на основании статусных привилегий «интеллектуального бомонда» и обеспечивалось изначальной принадлежностью к нему (см.: Батыгин Г.С. «Социальные ученые» в условиях кризиса: структурные изменения в дисциплинарной организации и тематическом репертуаре социальных наук // Социальные науки в постсоветской России. М., 2005. С. 59). Делать сколько-нибудь обоснованные умозаключения о социальном составе студентов вузов в послевоенное десятилетие трудно. Сергей Волков утверждает, что статистических данных относительно этого периода не существует, однако предполагает, что «послевоенный период характеризуется дальнейшим ослаблением тенденции “классового комплектования” вузов», что было связано со значительным ростом среди абитуриентов детей уже советской интеллигенции. Отсутствие данных о социальном составе студентов за 40 – 50-е годы в советских публикациях, по мнению исследователя, свидетельствует о том, что в эти годы он мало соответствовал желаемому (см.: Волков С.В. Интеллектуальный слой в советском обществе // Красные холмы (альманах). М., 1999. С. 277–292. URL: http://www.swolkov.narod.ru/ins/). Напомню, что меры, направленные на увеличение числа студентов – выходцев из рабочей и колхозной среды, были приняты в конце 1950-х. С 1958 года действовало положение о льготах при зачислении в вузы для «стажников» – лиц, имевших стаж производственной деятельности не менее двух лет (см.: Народное образование в СССР: Сб. документов. М., 1974. С. 48–49).
[Закрыть]) выходцы из крестьянства столкнулись с сыновьями и дочерями представителей советского образованного класса и административно-бюрократической верхушки, составлявшими основной контингент вузовской молодежи. Абрамов вспоминал, что, поступив в 1939 году на филфак ЛГУ, он оказался единственным крестьянином на своем курсе[277]277
См.: Абрамов Ф. Белая лошадь. С. 491.
[Закрыть]. Спустя пятнадцать лет во ВГИКе, если верить Александру Саранцеву, оператору, другу Шукшина, был примерно такой же социальный расклад:
За институтскими партами сплошь дети: кинематографистов, сотрудников кинематографической администрации, государственных служащих областного и республиканского звена, корреспондентов-международников и тому подобное, и тому подобное… И в подавляющем, удушающе-наглом большинстве…[278]278
Саранцев А. «Что с нами происходит?» Василий Шукшин. М., 1999. С. 29.
[Закрыть]
Саранцев утверждает, что ему, Шукшину и другим абитуриентам, не входившим в число «избранных», еще во время вступительных экзаменов пришлось сделать крайне неприятные открытия. Он описывает противоречивую гамму чувств, сопровождавших его и близкий ему круг во время учебы во ВГИКе (от «обиды, недоверия, отчуждения» до «ощущения великой удачи <…> настежь открывшихся возможностей»[279]279
Там же. С. 67.
[Закрыть]), но полагает, что замалчивать факты и обстоятельства культурной дискриминации не следует.
Очевидно, соседство с советской элитой, получившей образовательные привилегии «по праву рождения», не могло не усугубить у выходцев из народа чувства ущемленности. Отмеченные однокурсниками «непонятная отчужденность»[280]280
Голованова Т. Страница незабываемой молодости // Воспоминания о Федоре Абрамове. М., 2000. С. 44.
[Закрыть] студента Абрамова и умение студента Шукшина держаться, никого к себе не приближая[281]281
См.: Гордон А.В. Не утоливший жажды: Об Андрее Тарковском. М., 2007. С. 50.
[Закрыть], вероятно, были естественными проявлениями настороженности по отношению к малознакомой среде. В этих обстоятельствах осознание своей «отсталости» по сравнению с более молодыми и успешными однокурсниками-горожанами, необходимость их догонять стали для будущих «деревенщиков» дополнительным травмирующим обстоятельством, но одновременно – мощным стимулом изменить сложившееся положение вещей[282]282
Практики самообразования, которые интенсифицировали процессы обретения знаний, весьма активно применялись «деревенщиками», вынужденными наверстывать упущенное. О неистовой работе по самообразованию спустя годы писал В. Астафьев: «…ногти в кровь срывал, чтобы хоть к какой-то культуре прибиться, мужика в себе давил и задавить до конца не смог…» (Астафьев В.П. Нет мне ответа…: Эпистолярный дневник 1952–2001. Иркутск, 2009. С. 466).
[Закрыть].
Сосуществование привилегированных и подчиненных в одном пространстве, да еще осложненное творческой конкуренцией, потенциально конфликтогенно. Доминирующая группа будет, согласно Бурдье, отстаивать границы своей популяции и условия принадлежности к ней[283]283
Бурдье П. Поле литературы. С. 31.
[Закрыть], а «восходящая» группа, рассчитывающая изменить баланс сил, – доказывать справедливость собственных притязаний. Приехавшими из провинции и жаждущими реализовать свои амбиции «новичками» высокий процент в поле культуры представителей элитарных групп расценивался как узурпация последними институциональных возможностей для творческой самореализации[284]284
См. об этом: Белов В. Тяжесть креста. С. 66–67. Ср. с воспоминаниями об А. Вампилове, написанными одним из объектов недовольства со стороны писателей-провинциалов: Эдлис Ю.Ф. Четверо в дубленках и другие фигуранты: Записки недотепы. М., 2003. С. 215.
[Закрыть]. Желание элиты контролировать пространство культуры возмущало выходцев из народа, однако элементом их габитуса было сомнение в собственной правомочности «заниматься искусством»: «И я, подобно Шукшину, – писал Белов, воспроизводя логику “подчиненного” и взгляд на себя как на “выскочку”, – выпрыгнул на другую территорию, предназначенную избранным»[285]285
Белов В. Тяжесть креста. С. 28.
[Закрыть]. Сам же Шукшин, вероятно, пережил мощный диссонанс между рано возникшей устойчивой мотивацией заниматься творчеством[286]286
Ср.: «Как-то Шукшин спросил меня: “А ты знал, что будешь знаменитым?” – “Нет”. – “А я знал…” Вот эта черта его характера – он точно представлял, кем хочет быть, что сделать, – оставляла впечатление о нем как о человеке очень цельном, сильном» (Бурков Г. Хроника сердца. М., 1998. С. 241).
[Закрыть] и ощущением «незаконности» своего присутствия в этой сфере, несоответствия признанному идеалу «человека культуры». Незадолго до смерти, в 1974 году, нежелание в очередной раз давать интервью он объяснил дискомфортом, который доставляет ему роль публичного человека – режиссера и писателя: «Ничего страшного, если я промолчу лишний раз. <…> Представьте себе, такая глупая, в общем, штука, но все кажется, что должны мне отказать в этом деле – в праве на искусство»[287]287
Шукшин В.М. Последние разговоры. С. 191–192. Подобные примеры можно множить. В том же 1974 году другой успешный «деревенщик» В. Астафьев в интервью критику А. Михайлову признавался в наличии сходной проблемы: «Недостаток образования и внутренней культуры ведет к чувству неполноценности, а значит, и самоуничижения. Сколько сил потерял я на преодоление самого себя, но так и не изжил до конца этого: “С суконным рылом в калашный ряд!” Я знаю людей, и себя включаю в их число, которые стесняются называть себя писателями» (Астафьев В.П. Пересекая рубеж: Ответы журналу «Вопросы литературы». Т. 12. С. 207). Социальными обстоятельствами ощущение собственной культурной «недостаточности» объяснял и Ф. Абрамов: «Всегда сомневался. Да и сейчас в минуты кризиса: писатель ли я? Не самозванец ли в литературе? Так все кажется плохо. Порассуждать о писательстве. Комплекс неполноценности интеллигента из крестьян» (Абрамов Ф.А. Об Александре Твардовском: Незавершенные воспоминания. Т. 6. С. 173).
[Закрыть].
Напротив, «аборигенам», считавшим себя полноправными держателями культурного капитала, наличие новых претендентов на этот капитал казалось едва ли не эксцессом. Конвенциональное представление о привычных границах поля культуры и их пересечении «чужаком» запечатлел рассказ Неи Зоркой о вступительных экзаменах во ВГИК в 1954 году:
Среди абитуриентов обращали на себя внимание два молодых человека, облик которых являл собой, мягко выражаясь, контраст. Один – москвич, худенький, подвижный, с красивым и нервным лицом типичного русского интеллигента, на плечах странноватый желтый пиджак, под мышкой объемистый фолиант – «Война и мир» Л. Толстого, любимая с детства книга. Другой – явно из глубинки, лицо широкоскулое, круглое, простонародное, повадка солидная, военный китель с неуставными пуговицами. Легенда гласит, что экзаменатор Ромм спросил у угрюмого сибиряка, читал ли он «Войну и мир». «Нет… Больно толстая…» – будто бы ответил соискатель ничтоже сумняшеся. У Ромма, конечно, хватило юмора простить[288]288
Зоркая Н.М. История советского кино. СПб., 2006.С. 353. Любопытно, что Зоркая, ориентируясь на существующие мемуарные свидетельства, приводит вариант вгиковского апокрифа, в котором в качестве символа культуры выступает «Война и мир» (а не «Анна Каренина», как полагают некоторые биографы Шукшина), ибо это позволяет эффектно закольцевать композицию и сделать более очевидным контраст культурных уровней персонажей. См. еще одну версию эпизода на вступительных экзаменах: Коробов В. Василий Шукшин. Вещее слово. М., 1999. С. 69–70.
[Закрыть].
Границы поля культуры здесь заданы степенью интегрированности в последнюю двух из упомянутых персонажей (а также автора зарисовки): перед нами интеллектуалы (Ромм и Тарковский), уравненные причастностью к миру толстовской эпопеи (у одного это любимая книга, другой в силу высокого культурного уровня снисходительно прощает ее не-чтение), а между ними – «инородное тело», новичок в мире культуры (Шукшин).
Случаи «снобистского презрения»[289]289
Белов В. Тяжесть креста. С. 35.
[Закрыть] по отношению к оказавшимся в городе и взявшимся за освоение творческих профессий вчерашним крестьянам были нередки – во всяком случае если судить по мемуарно-(авто)биографической литературе. Например, об опытах Абрамова в прозе следовал иронический отклик: «Федька роман пишет»[290]290
См.: Левитан Л.С. О друге студенческих лет // Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 79.
[Закрыть], Андрей Тарковский и Андрон Кончаловский, словно репетируя будущую роль самоуверенно-инфантильных «недорослей» из элиты в фильме Марлена Хуциева «Мне двадцать лет» (1964), обращались к Шукшину по-французски (правда, Кончаловский эти сведения не подтверждает)[291]291
См.: Филимонов В. Экогнозия русского кино. Шукшин, Тарковский, Кончаловский // После Оттепели: Кинематограф 1970-х. М., 2009. С. 174.
[Закрыть], Астафьева в Доме творчества в Дубултах коллеги высокомерно обходили приглашением на общее празднование Нового года[292]292
См.: Астафьев В.П. Зрячий посох. Т. 8. С. 248–253.
[Закрыть], исключая тем самым из числа «своих». Заданный габитусом стиль жизни, который выходцы из деревни принесли с собой и который транслировали посредством жеста, костюма, языка, разительно не совпадал со стилем «интеллектуала», принятым в столичной элитарной среде. Но отказ от атрибутированного этой среде стиля жизни, утверждает Бурдье, карается жестко, потому в ней социальная дискриминация провинциалов обычно оказывается более выраженной, нежели, например, расовая дискриминация[293]293
См.: Бурдье П. Поле литературы. С. 32.
[Закрыть]. Иронические замечания и насмешки в свой адрес будущие «деревенщики», разумеется, воспринимали болезненно и переживали как своеобразную стигматизацию – происхождением, недостаточным уровнем образования или, в крайнем варианте, «природным бескультурьем»[294]294
Цит. по: Заболоцкий А. Указ. соч. С. 148 («природное бескультурье» – выражение из статьи Ф. Горенштейна «Вместо некролога на смерть Василия Шукшина»).
[Закрыть]. В общем, членами привилегированных групп несовпадение занимаемой ныне выходцами из простонародья позиции с их габитусом нередко оценивалось скептически и подвергалось ироническому снижению, а у представителей подчиненных групп усугублялся комплекс изгоев и крепли протестные настроения.
Правда, судя по имеющимся источникам, представители крестьянской среды поначалу делали попытки приспособиться к новому кругу и приобщиться к доминирующему стилю поведения. Однако чаще всего такие попытки терпели неудачу и вели к еще большей конфронтации с элитой. Тамара Голованова рассказывала, что Абрамов несколько раз приходил по ее приглашению к ней домой, где собирались студенты их пятой группы, «относительно однородной»[295]295
Голованова Т. Страница незабываемой молодости. С. 44.
[Закрыть] в социальном плане:
Вскоре, констатирует она, Абрамов перестал посещать эти собрания.
О неудачной попытке приспособления к чужой среде, сопутствовавших ей ощущениях неловкости и стыда, в которых, по точному выражению Бурдье, нашел воплощение «опыт “отчужденного тела”»[297]297
Bourdieu P. Op. cit. S. 258.
[Закрыть], вспоминал Шукшин:
…приехав учиться в столичный вуз из деревни, долгое время чувствовал себя как-то очень растерянно. <…> Я стеснялся своего деревенского говора, слов, к которым привык и которых здесь никто не произносил. И чтобы не выделяться, пытался даже какое-то время переучиться говорить и выражаться, как все начитанные, образованные московские ребята. Помню эту мучительную пору. И насмешки над собой, и свой собственный стыд перед тем, что уродовал, коверкал свою мысль, потому что коверкал слово. И, пройдя эту ужасную школу говорить не своим языком, возненавидел и себя и других, кто так же поступал. И на всю жизнь невзлюбил всякую манерность изложения[298]298
Цит. по: Фомин В. Василий Шукшин. «Ванька, смотри!» // После Оттепели. С. 404. Ср. с воспоминаниями В. Распутина: «Должен признаться и я в грехе: было время, когда я, смущенный университетом, образованием, стал стыдиться своего деревенского языка, считать его несовременным. О, эта “современность”, скольким она закружила головы! Позже я прочитал у Шукшина, что и он, попав в Москву, прикусывал свое простонародное слово, стараясь говорить на городской манер. То же самое было и со мной в Иркутском университете. Как же – ведь я изучал теперь Гомера и Шекспира! Надо было соответствовать филологической выправке, не показывать себя лаптем» (Распутин В.Г. Откуда есть пошли мои книги // Распутин В.Г. В поисках берега. Иркутск, 2007. С. 506).
[Закрыть].
Процитированное интервью писателя Валерию Фомину обнаруживает, насколько важен был в профессиональном самоутверждении Шукшина культурно-психологический фактор – сначала волевое усилие «преобразовать» свою «природу» и соответствовать нормам новой среды, потом фрустрация крахом подобной попытки, как итог – сопротивление «чужим» вкусам и желание во что бы то ни стало «оставаться собой». Собственно, шукшинская эстетическая программа (необходимость тождества своей «природной» сущности, правда как главный критерий искусства, герой, «не посаженный на науку поведения»[299]299
[Высказывания В.М. Шукшина, записанные Г. Кожуховой в ходе беседы для газеты «Правда», не вошедшие в газетную публикацию]. Т. 8. С. 160.
[Закрыть], «безыскусность», ориентация на оценку непрофессионального зрителя[300]300
Там же. С. 158.
[Закрыть]) во многом кристаллизовалась по принципу «от противного» – через высвобождение из-под власти культурных норм, диктуемых группой, референция к которой была некогда для Шукшина значимой.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
