Текст книги "О чем рассказали «говорящие» обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?"

Приложение

Вяч. Вс. Иванов
О сравнительном изучении систем знаков антропоидов и людей

Обозреваемые в книге З. А. Зориной и А. А. Смирновой факты заставляют по-новому посмотреть на проблемы коммуникации у животных.

Начнем с общих вопросов.

По отношению к антропоидам, чьи коммуникационные возможности обозреваются в книге, несомненным представляется сознательное использование индивидуального имени. Это кажется вероятным и по отношению к некоторым другим животным, особенно птицам и, быть может, дельфинам и китам. Возможно, что, как полагают исследователи сигнализации дельфинов Колдуэллы, на самом деле в функции сигнала опасности ранее описывался свист-автограф, характеризующий каждого дельфина в отличие от всех остальных (Колдуэлл, Колдуэлл 1978, 136–138). Но и некоторые сигналы этого рода у китообразных не описаны полностью: остается загадочным смысл отдельных (иногда очень длинных) повторяющихся сообщений у китов (Payne, McVay 1971), которые тоже могут играть роль «позывных» одного индивида.

Такого рода «позывные», сопоставимые с человеческими именами и с собственными песнями у многих народов и племен, каждый член которых имеет свою песню (подобие вагнеровского лейтмотива), есть не только у дельфинов (и возможно, других китообразных), но и у птиц. Это было давно обнаружено, когда были открыты имена, используемых внутри пар воронов при обращении птиц друг к другу (Крушинский 1974, 191, 199; 1977; Gwinner, Kneutgen 1962). Следовательно, на этапе эволюции, уже представленном среди индивидуализированных сообществ птиц, звуковые сигналы могут использоваться в функции имен. Таким образом, имена, роль которых в человеческих языках в самое последнее время привлекла внимание исследователей, имеют достаточно ранний аналог в филогенезе – эволюции вида, как и распознавание человека по голосу, в котором можно видеть одну из архаических функций правого (недоминантного по речи) полушария коры головного мозга (Иванов 1998, 554–555).

Имя не имеет обычных характеристик знака, так как оно соотносится с конкретным индивидом, а не с соответствующим типом или концептом: по Расселу, нет такого концепта, который бы соответствовал собственному имени (ср. также Якобсон 1972). В этом и можно видеть одну из причин возможности употребления именных сигналов в индивидуализированных сообществах животных, которые различают каждого из членов сообщества, но не имеют концептов. Количество сигналов, используемых в этой функции, определяется размером всего коллектива. У воронов различаются всего два главных сигнала – имени каждого из членов пары.

Имена составляют существенную часть набора символов, которыми люди общаются с домашними животными. Поэтому понимание имен в их соотнесении с индивидами можно считать характерным для всех соответствующих типов млекопитающих.

Важнейшим представляется возможность усвоения у другого вида развитых форм общения, которые для данного вида в обычных условиях не нужны. Представляется вполне осмысленным вытекающий из серии экспериментов по общению людей-экспериментаторов с птицами и приматами (антропоидами) вопрос о том, что на определенном этапе в развитии сигнализации вида возможно стимулирующее воздействие коммуникации с особями, превосходящими соучастника акта коммуникации по уровню используемой системы (это могло сыграть значительную роль и в процессе одомашнивания животных в начале неолитической революции). Приложение этого принципа к ранним этапам эволюции человека может представить реальный интерес, если предположить не исключенную полностью возможность существования таких вымерших видов (в то время превосходивших предка человека по коммуникационным возможностям) на Земле или если не ограничиваться рамками земных систем коммуникации. Иначе говоря, можно предположить, что генетически передаются возможности, превышающие уровень обычно используемой сигнализации; но для их реализации, однако, необходима ситуация общения с особью такого вида, который как правило пользуется подобной системой более высокого уровня.

Из систем общения животных пока что подробнее всего экспериментально исследованы системы коммуникации, выявленные у общественных беспозвоночных. Детальнее всего вслед за Фришем (1955, 1966) изучены танцы пчел. Пчелы используют зрительные, звуковые, обонятельные и вкусовые сигналы, создаваемые во время их танца, для того, чтобы передать другим пчелам в улье сообщения о дальности цели полета – о местонахождении найденного источника пищи (а как было позднее установлено, и от места, куда улей может переселиться), направлении полета к нему и расстоянии до него от улья. Язык является в высокой степени специализированным. Он передает только информацию, касающуюся этих тем. Сообщение никогда не направлено к отдельной пчеле. Танец обращен ко всем находящимся в улье. Все представление можно сравнить с современной рекламой. Общение пчел является примером массовой коммуникации. При этом осуществляется и усиление, достигаемое увеличением числа пчел, танцующих после обнаружения источника пищи. В случае наличия нескольких источников пищи выбор может осуществляться благодаря сравнению степени интенсивности танцев разных пчел, что опять-таки сопоставимо с такими средствами массовой информации, которые предлагают рекламу.

Пчелиный танец можно назвать целостным синкретическим представлением, которое обращено сразу к нескольким рецепторам. Оно является аудиовизуальным, поскольку движения танцующей пчелы производят также и звуки. Запах и вкус пищи, образец которой пчела приносит с собой, передаются непосредственно благодаря тактильному контакту пчелы-вестницы с ее товарками. Из разных органов чувств, к которым обращается пчела, важнейшим является зрение. Направление полета указывается по отношению к положению солнца. Язык пчел отличается наличием очень точного и однозначного способа кодирования информации, относящейся к одной ограниченной предметной области. В этом смысле он сопоставим не столько с человеческим устным языком, сколько с графическими (оптическими) средствами, используемыми в определенных ограниченных областях (например, науки и техники). С некоторыми оптическими системами общения человека язык пчел сближается также и потому, что каждый знак этого языка является идеограммой иконического типа, не разлагаемой на отдельные составные элементы.[58]58
  Подробнее об отличиях языка пчел от человеческого естественного языка см. Бенвенист 1974: 97—103.


[Закрыть]

Вместе с тем в коммуникации пчел, как отметил в проницательной статье, этому посвященной, великий французский лингвист Бенвенист, есть черты, сопоставимые со знаковым поведением человека. Раньше писавшие на эту тему думали, что танец пчелы-фуражира не предполагает диалога, при котором второй участник акта общения отвечал бы на принятое сообщение не действием (что обычно при коммуникации у пчел), а другим сообщением. Но достаточно тонкими опытами с применением модели танцующей пчелы было установлено, что другие пчелы, получившие сообщение танцующей пчелы-фуражира, могут прервать ее танец строго определенным по его акустической структуре сигналом. Получив его, пчела-фуражир останавливается, и остановившие ее пчелы могут взять у нее пробу пищи. Примечательный экспериментальный факт состоит в том, что пчелы набрасываются на деревянную модель, если в ответ на их акустический сигнал она не останавливается (Еськов 1979: 130, рис. 68; Esch 1964). Следовательно, прерывание танца в ответ на этот акустический сигнал строго обязательно. Вскоре после опубликования первой книги Фриша о танцах пчел Выготский использовал его данные для обоснования вывода о древности коммуникационной функции речи, по происхождению, согласно гипотезе Выготского, никак не связанной с функцией интеллектуальной и представлявшей первоначально инстинктивную реакцию: «К. Фриш в исследовании языка пчел описал чрезвычайно интересные и теоретически в высшей степени важные формы поведения, выполняющие функцию связи или контакта…; при всем своеобразии этих форм и при несомненном интересе их происхождения в них нельзя не признать родственное по природе с речевой связью шимпанзе… Едва ли после этого можно усомниться в совершенной независимости этой речевой связи от интеллекта» (Выготский 1996). Кажется неочевидным отсутствие связи перекодирования данных о расстоянии (до источника пищи или улья) с интеллектом. Но возможность сопоставления с коммуникацией у приматов несомненна. Хотя язык пчел оказывается весьма специализированным случаем, он показывает, что в предзнаковом поведении даже низших животных есть черты, сопоставимые с человеческим языком.

Среди животных, которые относятся к сравнительно высокому эволюционному уровню и обладают сложно организованной нервной системой, есть много видов, живущих преимущественно большими группами (как слоны и волки). Общение между членами таких групп оказывается критически важным для их выживания. В большинстве описанных случаев системы используемых внутри таких коллективов сигналов являются преимущественно звуковыми. Для типологического сопоставления с человеческим устным языком особый интерес могли бы представить данные (пока еще совершенно недостаточные даже для предварительных выводов) о звуковой сигнализации (связанной, как у человека, с выделением для этого определенных частей нервной системы[59]59
  Обзор: Harnad, Doty, Goldstein, JayneS, Krauthamer 1977; Snowdon, Hausberger 1997.


[Закрыть]) у певчих птиц, китов, дельфинов и некоторых других морских млекопитающих[60]60
  См. интересные эпизодические наблюдения о ластоногих Deacon 1997.


[Закрыть] и в особенности приматов. Принципы фильтрования акустической и оптической информации оказываются подобными у человека и приматов начиная с низших (Иванов 2004: 23–24).

Поскольку некоторые виды сигнализации приматов сходны по форме и функции с человеческими знаковыми системами, можно надеяться исследовать их происхождение на основе сравнения. В этом смысле особый интерес представляют жесты. Наличие в естественных системах жестового общения внутри стада у низших обезьян (как и у высших приматов-антропоидов) аналогов таким человеческим жестам, как объятие, поклон, кивок головы (означающий приглашение идти вместе), позволяет считать эти последние имеющими древние эволюционные корни (и, возможно, передающимися генетически, хотя последнее еще нужно доказать). Согласно Н. А. Тих, детально изучившей подобную систему коммуникации (Тих 1970),[61]61
  Тих продолжала направление работ замечательного отечественного зоопсихолога Вагнера (Вагнер 1925–1929), часть сочинения которого, завершенная еще в первой трети XX в., до сих пор не издана. Исследования Тих были проведены в Сухумском обезьяннике еще перед Второй мировой войной, но по цензурным причинам опубликованы с огромным опозданием уже после выполнения сходных исследований некоторыми другими приматологами, в частности японскими.


[Закрыть] в таких случаях символический жест восходит к жесту изобразительному. В этом можно было бы видеть проявление общесемиотической закономерности эволюции знаков-символов от изобразительных (иконических и указательных – индексов, по терминологии Пирса) (Иванов 1974: 81). Естественные системы жестов приматов могли бы стать источником для реконструкции древнейшего набора поведенческих единиц – бихевиорем. В принципе, существенной особенностью поведения обезьян является последовательная замена действий символическими актами, с помощью чего, в частности, избегаются драки в стаде.[62]62
  Некоторые существенные результаты были достигнуты при экспериментальном изучении предзнаков – элементов поведения обезьян, вызываемых раздражением участков мозга, связанных с агрессивностью (Дельгадо 1971: 127–134; Delgado 1963: 1966).


[Закрыть]

В общем виде подтверждается тезис Северцова о наследовании не самих действий, а только способности к ним (Северцов 1922: 1–5) (кажется возможным предложить распространение этого тезиса и на поставленную Хомским проблему врожденности языковых универсалий).

Отдельной проблемой, общей для семиотики, зоопсихологии и психоанализа, могло бы стать изучение того, в какой степени системы сигнализации у низших обезьян могут контролироваться их сознанием (в той мере, в которой на этом этапе эволюции термин применим) или же остаются неосознанными. Для исследования аналогов тех символических форм поведения, которые открыты психоанализом, много может дать материал, относящийся к символам доминации у обезьян (жестикуляция и позы «подставления» и «покрывания»). Иначе говоря, эти социальные формы поведения надстроены над сексуальными и пользуются стандартизованными метафорами, из последних почерпанными. Такое метафорическое (переносное) использование сексуальной символики предполагает высокую степень энтропии языка соответствующих знаков, связанную с гиперсексуальностью большей части приматов. Только у лемуров и некоторых других низших приматов сохраняются гормонные ограничения, приурочивающие половые связи ко времени течки у всех высших млекопитающих, за исключением приматов. В коллективах приматов (как показал С. Цукерман, работы которого привели к продолжающимся дискуссиям на эти темы) сексуальная деятельность перестает быть чисто биологическим явлением, регулируемым только гормонами и приуроченным к определенному периоду, и начинает зависеть от жизни всего коллектива, то есть сама превращается в важнейшее средство групповой коммуникации и организации социальной структуры. Благодаря снятию в обезьяньем стаде гормонных ограничений, регулировавших время этой деятельности, возникает возможность наложения на нее ограничений социального характера. Эти последние и определяют структуру (метрику социального пространства) так называемых примитивных человеческих обществ. Иначе говоря, если на низших ступенях биологической эволюции все средства передачи информации подчинялись генетической системе, то у приматов эта последняя ставится в зависимость от связей внутри группы.[63]63
  Ср. о роли половых гормонов у антропоидов: Фирсов 1972, гл. 3, с. 48–60; Beach 1955.


[Закрыть] С этим, очевидно, можно сопоставить то, что у приматов используются системы передачи информации, независимые от генетической и позднее частично дублирующие или заменяющие эту последнюю. Вследствие этого у сверхвысших приматов – людей оказывается возможным конфликт между генетической и культурно-исторической системами передачи информации, некоторые результаты чего были описаны Фрейдом и его школой. Предпосылкой для этого радикального изменения соотношения между программой поведения, передаваемой генетическим кодом, и программой, вырабатываемой при обучении, является такое развитие нервной системы, которое обеспечивает возможность длительного эффективного обучения. Исследования последних десятилетий выявили наличие далеко идущих сходств поведения антропоидов и человека. В особенности важно обнаружение форм предкультурной и предзнаковой передачи информации в разных локальных группах антропоидов (в частности, подробно изученных с этой точки зрения шимпанзе).

По отношению к высшим приматам центральным вопросом является использование жестов и искусственных орудий, которые, однако, у антропоидов, в отличие от знаков у человека, по-видимому не становятся средствами для управления собственным поведением.[64]64
  В этом отношении при всех ограничениях сохраняет интерес разбор опытов Келера в написанных 70 лет назад Выготским первых частях книги Выготский, Лурия 1993. Ср.: Фирсов и др. 1979.


[Закрыть]

Преимущественное использование жестов при решении интеллектуальных задач характерно для антропоидов (шимпанзе, горилл и орангутанов). Для всех этих антропоидов справедлива характеристика их как животных зрительного типа. Гиббоны (Hylobates), с эволюционной точки зрения близкие к другим антропоидам, в значительно большей степени используют звуковую сигнализацию, что отчасти объяснимо экологическими отличиями их образа жизни. Можно предположить, что на определенном, достаточно раннем этапе развития антропоидов, по-видимому предшествовавшем их отделению от других гоминидов, они перешли к использованию преимущественно жестовой сигнализации, в частности при решении интеллектуальных задач, и стали животными зрительного типа. В какой степени возможные следы подобного развития можно реконструировать для предполагаемых предков человека, остается в большой степени еще невыясненным.

Для реконструкции вероятных ранних типов жестовой сигнализации предполагаемого общего предка антропоидов особое значение может представить сравнение с орангутаном (Pongo). По данным молекулярной биологии предок орангутана отделился от линии, общей для антропоидов, гоминидов и (предположительно) современного человека, больше 12 млн. лет назад.[65]65
  Выдвигаемое в полемике с Дарвином сторонниками альтернативных теорий эволюции предположение о наибольшей близости именно орангутана к человеку (см. вслед за книгой Шварца: Edredge 1985: 124) противоречит свидетельству молекулярных часов – оценке времени происхождения видов, основанной на проценте общих белков. Майлз предложил примирить эти противоположные данные допущением, по которому общий предок больше 13 млн. лет назад был ближе к человеку, ср. о проблеме регресса и дегоминизации Иванов 1998. Несомненный интерес для истории науки представляет особый интерес второго из открывателей принципа эволюции, Уоллеса, к орангутанам.


[Закрыть] Мозг орангутана согласно наиболее подробному исследованию Маусса (Mauss 1911; Eccles 1995: 85–86, fig. 4, 5), ученика Бродмана (невролога, давшего общепринятую нумерацию полей коры головного мозга человека), отличается отсутствием тех зон, которые (как область Брока) отвечают за производство звуков речи: нет соответствий полям 44 и 45 по Бродману. Однако у орангутана можно увидеть соответствие задним продолжениям полей 21 и 22 и небольшому полю 40 возле сильвиевой борозды: эти части коры у человека связаны с речевой зоной Вернике, которая занята распознаванием речи. Сравнительно не так давно было обнаружено, что у орангутанов аcимметрия области сильвиевой борозды выражена сильнее, чем у горилл; в этом отношении они решительно отличаются не только от низших приматов, но и от видов, в других отношениях более близких к антропоидам. На этом основании делается правдоподобное предположение, что уже около 12 млн. лет назад та близкая к сильвиевой извилине область мозга (Planum temporale), которая у высших приматов могла отвечать за разные виды коммуникации (не только звуковую), уже могла быть латерализована и наделена специальными функциями (Gannon, Holloway, Broadfield, Brown 1999, с дальнейшей литературой). Правда, высказывалось мнение, что, в отличие от таких более близких к человеку высших приматов, как, в частности, горные гориллы, орангутаны являются амбидекстрами, то есть пользуются обеими руками одинаково (Grzimek 1949; Gijzen 1970; Warren 1977: 171), но, однако, это не говорит непосредственно об отсутствии латерализации нервной системы и функциональной асимметрии мозга. Сравнительные данные о статистических характеристиках жизненного цикла у орангутанов, других антропоидов и человека показывают наличие ряда существенных сходств (Allmann, Rosin, Kumar, Hasenstaub 1998; Allmann 1999: 180–184).

Исключительный интерес представляют недавние наблюдения относительно коммуникационных способностей и возможностей обучения орангутана. Подробно описаны и зафиксированы документальными фильмами (один из которых я имел возможность видеть) эксперименты, проделанные над молодым орангутаном Чантеком на протяжении 1979–1986 гг. Этот орангутан, погруженный в людскую культурную среду, выучил примерно 127 жестовых знаков, которые после освоения он иногда объединял в жестовой речи с другими знаками в группы, каждая из которых включала по два знака, следующих друг за другом. Шимпанзе в аналогичных экспериментах могли объединять вместе большее число знаков, хотя они их выучивали с меньшей легкостью и скоростью, чем Чантек. Ситуации, при которых Чантек пользовался жестами, обычно были связаны с едой и питьем. Эти темы являются наиболее обычными и для всех других подробно описанных (в частности, в работах, обозреваемых в данной книге) случаев коммуникации человека с приматами (а отчасти и с другими видами, см. данные о попугае Алексе). Но Чантек также мог изъясняться посредством жестов и на другие темы, например касавшиеся его игр и некоторых других деталей повседневной жизни, а также самих жестов (иначе говоря, он мог совершать металингвистические операции над жестами, судя по документальному фильму, с отчетливым игровым компонентом, напоминающим языковые игры трехлетнего ребенка). Каждый из использовавшихся им знаков относился к очень широкому кругу предметов, связанных друг с другом цепочкой ассоциаций. Например, знак, относившийся к жуку, мог обозначать разных других насекомых, но также и рисунок, очертаниями напоминавший бабочку, маленькие коричневые порции пищи для кошек и небольшие куски испражнений. Знак, обозначавший собаку, относился также к картинкам, изображавшим собаку или гепарда, а также и к некоторым другим животным, в том числе к орангутану, которого показывали по телевизору, и к тигру, которого Чантек увидел в цирке. Тот же знак он использовал и по отношению к лающим звукам, которые он слышал по радио, и к шумному (как бы лающему) вертолету. Эта цепочка ассоциаций напоминает те значения слов, которые Выготский назвал комплексными. Поэтому число предметов, вовлеченных в называние посредством жестов, становилось практически неограниченным (что полностью отлично от наблюдаемого у таких птиц, как упомянутый выше попугай Алекс, и близко к возможностям ребенка до выработки понятийных значений слов). Не настаивая на вызывающем сомнения параллелизме филогенеза и онтогенеза, можно заметить, что при наличии очень ограниченного числа знаков и существенно (на несколько порядков) их превосходящего числа предметов, о которых идет речь, появление комплексных значений почти неизбежно – в особенности если, как у маленьких детей, по Выготскому и Пиаже, отсутствует необходимый для разумной классификации понятийный аппарат. Вместе с тем следует отметить, что, по экспериментальным данным (исследование ассоциаций после односторонних электрошоков, проводившееся нами в лаборатории Л. Я. Балонова и В. Л. Деглина), такие цепочки достаточно случайных ассоциаций характеризуют у современного человека (например, жителя Ленинграда 1970—1980-х гг.) семантику его правого полушария (Иванов 1998; 2004). В той мере, в какой правое полушарие наследует черты дочеловеческого мозга, сопоставление с коммуникацией Чантека представляется возможным.

Чантек использовал собственные имена, а не личные местоимения, обращаясь к людям. Эта черта его коммуникации с людьми тоже может быть сопоставлена с речевым поведением маленьких детей, которые предпочитают не использовать эгоцентрические слова и испытывают большие трудности в связи с употреблением личных местоимений-шифтеров, по Якобсону соотносящих сообщение с актом речи и с кодом. Употребление собственных имен, согласно сказанному выше, соответствует более ранним эволюционным возможностям.

За последнюю четверть XX в. была проведена целая серия многочисленных описанных в этой книге опытов подобного рода общения человека с антропоидами – шимпанзе, карликовыми шимпанзе (бонобо) и гориллами. Кроме системы жестов глухонемых[66]66
  Мысль о возможности таких опытов высказывал в 1920-х гг. Йеркс (Yerkes 1925) и в самом начале 1930-х гг. Выготский, но ранняя смерть помешала выполнению его плана. Обосновывая эту мысль, Выготский предлагал сравнить антропоида с афатиком, который не может пользоваться звуковым языком.


[Закрыть] при этом использовались и другие незвуковые средства сигнализации, в том числе и современные компьютеризованные. Примененные в этих работах методы и выводы, к которым приходят экспериментаторы, вызывают непрекращающуюся дискуссию (J. Villiers & P. Villiers 1979: 181–192; Savage-Rumbaugh 1986; Savage-Rumbaugh, Lewin 1994; Eccles 1995: 76–81; Deacon 1997, с дальнейшей библиографией, продолжаемой в настоящей книге; Savage-Rumbaugh, Shanker, Taylor 1998). Спор идет о том, нельзя ли признать результаты хорошей дрессировкой животного, не имеющей прямого отношения к обучению языку. Для достаточно надежной аргументации нужно учитывать данные лингвистики, психологии и семиотики (попутно замечу, что участвовавшие в реферированной в книге Зориной и Смирновой дискуссии издатели американских семиотических периодических журналов не обнаружили достаточных знаний русской научной литературы, в том числе и таких работ, как труды Выготского, давно переведенных и прокомментированных в США).

Число основных знаков, которые антропоид может выучить и употреблять в своем общении с людьми, не превышает двух или трех сотен.

Количественное отличие от среднего размера словаря ежедневно употребляемых слов любого естественного языка огромно. Такой словарь не может включать меньше нескольких тысяч слов, общее число лексических единиц в словаре достигает десятков тысяч слов, а в особых случаях (в языке профессиональных рассказчиков, сказителей и певцов в бесписьменных обществах или писателей в обществах, имеющих письменную литературу) может значительно превысить и это последнее число. Словарь антропоидов, пользующихся предложенной человеком системой общения, на два порядка меньше того, которым может располагать взрослый человек. Систему коммуникации шимпанзе, общавшейся с людьми, можно сравнить с речью ребенка в 1¹/2—2 года, когда от нескольких десятков слов (число, сопоставимое с числом сигналов в наиболее примитивных системах у животных) он переходит к двум сотням слов, но может еще не уметь их сочетать грамматически правильно. Другое количественно оправданное сравнение представляет речь человека при таком генетическом сбое, когда карликовые размеры мозга приводят к использованию минимального словаря;[67]67
  Патологическое уменьшение словаря, которым разрешают пользоваться в «новоречи» (Newspeak) тоталитарных режимов типа того, который спародирован Оруэллом, позволяет предположить, что, катастрофически уменьшая размер официально разрешенного словаря, эти режимы вынуждают нормальный мозг вести себя так, как если бы он был карликовым.


[Закрыть] подобные результаты дают и тяжелые формы афазии (поэтому сопоставление антропоидов с афатиками, впервые предложенное Выготским, в известных пределах оправдано; в эволюционном же плане речь может идти о семиотическом регрессе у антропоидов по сравнению с общим предком, – Иванов 1998).

Система, количественно и семантически сходная с теми, которые используются при общении человека с антропоидами, применялась взрослыми членами американского индейского племени команчей, когда они говорили со своими маленькими детьми не старше 3 лет.

В этом специализированном языке, который можно описать как детско-взрослый пиджин, всего около 40 слов.

Каждое слово относится к очень широкому кругу предметов: [?uma?][68]68
  Знак [?] обозначает гортанную смычку.


[Закрыть] можно перевести как «хороший, красивый; дай-ка я тебя причешу (обращение матери к ребенку)»; также «смотри, какое красивое платье! Что за красивая игрушка, просто прелесть!». Это слово обозначает любую красивую, цветную или яркую вещь, привлекательную для ребенка. Оно также может обозначать цвета: красный, желтый, синий или голубой (Casagrande 1964: 245–246). Как и в разобранных примерах, относящихся к молодому орангутану Чантеку, необходимость соотносить один из нескольких десятков усвоенных знаков сразу и со многими вещами и с их признаками может быть результатом количественных ограничений прежде всего. Но, как и по поводу Чантека, естественным представляется сближение ассоциаций нелогического характера с комплексным мышлением по Выготскому, с бриколажем по Леви-Стросу или с излишним расширением сферы употребления слова в традиционном смысле.

Шимпанзе способны создавать семантически новые комбинации знаков. Супруги Гарднеры – зоопсихологи, начавшие эту серию нашумевших экспериментов, предложили шимпанзе Уошо, которую они воспитывали и обучали у себя дома американскому символическому (иероглифическому) языку глухонемых, называть холодильник стандартным сочетанием знаков со значениями «холодный» + «ящик». Уошо же придумала сама другую комбинацию: «открыть» + «пища» + «пить». Обозначение вещи посредством жеста, который используется при манипулировании ею, соответствует принципам системы иероглифических жестов, в отличие от внутренней формы слова естественного (английского) языка, которую предлагали учителя Уошо.

В аналогичных опытах, которые Паттерсон проводила с гориллой Коко, примечательны случаи, когда Коко пыталась обмануть учительницу, то ли сознательно используя ложь, то ли развлекаясь (подобный игровой момент, напоминающий инфантильную психологию, обнаруживается и в разговорах жестами с орангутаном Чантеком). Сознаваясь в своей лжи, Коко обнаруживает зачатки логического рассуждения. Аналогичные данные, касающиеся способности антропоидов ко лжи и обману, получены и в других сериях экспериментов.

Эти исследования выявили способность антропоидов подражать, отчасти видоизменять и искажать и развивать искусственные незвуковые[69]69
  Упомянутый эксперимент с бонобо Канзи показывает, что по отношению к звуковому языку у некоторых антропоидов возможно восприятие, но не воспроизведение.


[Закрыть] знаковые системы, предлагаемые им в процессе обучения человеком-экспериментатором.

Мне представляется очень сложным вопрос о наличии грамматической структуры и выражении основных синтаксических ролей при коммуникации приматов с людьми. Если отфильтровать те повторы знаков, которые не входят в предполагаемую грамматическую структуру, в каждой из опубликованных серий экспериментов остается некоторый набор комбинаций сигналов, не передающих семантические ассоциации и скорее всего передающих комбинации ролей. Но в какой мере можно говорить о регулярном выражении синтаксических ролей (прямого объекта, субъекта, адресата действия), все же еще пока сказать трудно даже в отношении записей бесед с Уошо, где функции соответствующих грамматических знаков не вызывают сомнений. Выполнение антропоидами соответствующих команд (иногда достаточно сложных и переводимых целыми сложноподчиненными языковыми конструкциями) как будто определенно свидетельствует о правильном понимании ими текстов, которые эти команды содержат. Но остается не до конца ясным, какой грамматикой располагают антропоиды, из каких элементарных структур и по каким правилам строятся для них тексты, описывающие ситуацию, в которой человек различает действие и актанты при глаголе, это действие выражающем. Соответственно спорным остается среднее число сигналов в сообщении, особенно важное для соотнесения с определенным этапом в речевом развитии ребенка: не вполне ясно, достигают ли антропоиды периода, следующего за бесспорной представленной и у них стадией однословных сообщений (к которым относятся и сложные описательные обозначения одного предмета или явления). Если (как это кажется возможным) такой период в речевом становлении антропоида возможен, то дальше требуют выяснения правила, по которым, например, могут употребляться знаки в значении субъектного и объектного местоимений первого лица, но не второго, единственного числа, но не множественного. Для выяснения подобных подробностей грамматики антропоидов, общающихся с людьми, потребуются еще специальные серии собственно лингвистических экспериментов.

Едва ли не самой интересной проблемой из числа обсуждаемых в книге З. А. Зориной и А. А. Смирновой являются недавно случайно открывшиеся возможности спонтанного обучения антропоидов человеческому языку. Особый интерес представляют описанные в книге неожиданные языковые успехи карликового шимпанзе (бонобо)[70]70
  Эта разновидность шимпанзе (Pongo panicus) по некоторым биологическим особенностям (иммунологическим, связанным с эритроцитами) ближе к человеку, чем все остальные приматы.


[Закрыть] Канзи. В раннем детстве он самостоятельно (без помощи учителей) выучил значение некоторых фраз разговорного английского языка. Он мог выполнять задания, которые ему давали в устной форме, в том числе и такими фразами, которые он слышал впервые, например: «Go to the office and bring the red ball» «Пойди в кабинет и принеси красный мяч». Его понимание таких фраз сопоставимо с уровнем ребенка, которому 2¹/2 года. Кензи сам обучился искусственной зрительной (по сути иероглифической) системе знаков, наблюдая, как ими пользуются люди в общении с его матерью. В этой системе он сам придумал и употреблял значительное число новых комбинаций знаков.

Хотя в свете этих открытий особую притягательность приобретают исследования коммуникации антропоидов на воле или, во всяком случае, друг с другом в природных условиях без человеческого вмешательства, в этой области получено пока очень мало достоверных данных (Фирсов 1977).

Наиболее часто повторяющиеся жестовые сигналы горилл прямо сопоставимы с человеческими. Это относится, в частности, к иконическим знакам, в которых степень эмоциональной и социальной близости двух индивидов обозначается с помощью пространственного большего или меньшего удаления, что у людей соответствует различию объятий, поцелуев как приветствий и рукопожатий. Поднятие передних конечностей сопоставимо с человеческими жестами типа сигнала сдачи. Но некоторые из знаков, которые можно было бы считать врожденными, имеют в дальнейшем отдельную историю в разных культурных традициях. Так, например, знак высовывания языка в качестве выражения крайнего удивления одинаков у горилл (Smith, Chase, Lieblich 1974) и у человека в некоторых культурах Древнего Дальнего Востока (Klineberg 1938; см. примеры в кн.: Цао Сээцинь 1958), но на Ближнем Востоке и в Европе он приобретает совершенно другую функцию – оскорбления. С этим могли быть связаны и обряды вырывания языка или символического избавления от злых языков (Krves 1958; Иванов 1998: 614–615, с дальнейшими примерами и литературой). Такие сопоставления при всем их возможном интересе остаются единичными, потому что отсутствует систематическое описание жестов в разных предкультурных традициях антропоидов и во многих ареалах последующих человеческих культур.