Текст книги "О чем рассказали «говорящие» обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?"

Для понимания истории коммуникации приматов первостепенное значение имеют открытия последних лет, касающиеся мозговых коррелятов акустических и жестовых сигналов. У шимпанзе выявлено наличие морфологического соответствия речевой зоне Вернике (Gannon, Holloway, Broadfield, Brown 1999; Иванов 2004: 23–24, прим. 18). Предполагается, что эта область мозга у далеких общих предков человека и шимпанзе примерно 8 млн. лет назад могла отвечать за разные формы сигналов. В ходе дальнейшего развития у шимпанзе с ней были соотнесены жестовые зрительные сигналы, тогда как у гоминидов и человека развитие пошло в сторону развития той акустической сигнализации, из которой вырос естественный язык.

Представляется возможным, что жесты у далеких предков человека сосуществовали с относительно небольшим числом звуковых сигналов, сходных с теми, которые обнаруживаются у высших млекопитающих. Но эти сигналы еще только находились на пути превращения в фонемы устного языка. Общее происхождение последнего и жестового общения, быть может, отражается в недавно установленных фактах, показывающих связь современного языка жестов с левым (доминантным) полушарием.

Джакомо Риццолатти и его сотрудники, обнаружившие существование зеркальных нейронов, выдвинули гипотезу, согласно которой в области Брока с помощью таких нейронов осуществляется соотнесение акустических сигналов с соответствующими им движениями (Pelligrino, Fadiga, Fogassi, Gallese, Rizzolatti 1992; Allmann 1999: 152, 200–201). По данным Ойеманна, одна и та же область коры левого полушария, специализирующаяся на последовательных действиях, отвечает за движения мускулов лица и рта и за восприятие устной речи (Сalvin 1998, 47). Таким образом, в морфологии мозга современных людей и антропоидов можно увидеть следы исторической связи древнейшей жестовой сигнализации с акустической, постепенно ее почти полностью заменившей.

Исследование коммуникации приматов и в особенности решения ими интеллектуальных задач сделало возможным предположение, что для предков человека язык жестов должен был играть едва ли не главенствующую роль. Для развития человеческого мозга основное значение могло иметь достаточно рано начавшееся взаимодействие между жестовой сигнализацией и акустическими кодами (пение, музыка, устный язык), которые стали употребляться параллельно с ней. Для эволюции человека и его интеллекта важнее всего было одновременное использование нескольких знаковых систем.

БЕНВЕНИСТ 1974 – Э. Бенвенист. Общая лингвистика. М., 1974.

ВАГНЕР 1925–1929 – В. А. Вагнер. Возникновение и развитие психических способностей. Вып. I–IX. 1925–1929.

ВЫГОТСКИЙ 1996 – Л. С. Выготский. Мышление и речь. М., 1996 (воспр. изд. 1934 г. без цензурных изменений в отличие от предшествовавших переизданий).

ВЫГОТСКИЙ, ЛУРИЯ 1993 – Л. С. Выготский, А. Р. Лурия. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. М., 1993.

ДЕЛЬГАДО 1971 – Х. Дельгадо. Мозг и сознание. М., 1971.

ЕСЬКОВ 1979 – Е. К. Еськов. Акустическая сигнализация общественных насекомых. М., 1979.

ИВАНОВ 1974 – Вяч. Вс. Иванов. К предыстории знаковых систем // Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным знаковым системам, I (5). Тарту, 1974.

ИВАНОВ 1998 – Вяч. Вс. Иванов. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1. M.: Языки русской культуры, 1998.

ИВАНОВ 2000 – Вяч. Вс. Иванов. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. M.: Языки русской культуры, 2000.

ИВАНОВ 2004 – Вяч. Вс. Иванов. Лингвистика третьего тысячелетия: вопросы к будущему. М.: Языки славянской культуры, 2004.

КОЛДУЭЛЛ, КОЛДУЭЛЛ 1978 – Д. К. Колдуэлл, М. К. Колдуэлл. Замечания о двух спорных проблемах, связанных с дельфинами: «разум» и «коммуникация» // Новое в изучении китообразных и ластоногих / Ред. В. Е. Соколов, А. В. Яблоков. М., 1978. С. 134–140.

КРУШИНСКИЙ 1974 – Л. В. Крушинский. Элементарная рассудочная деятельность животных и ее роль в эволюции // Философия и теория эволюции. М., 1974.

КРУШИНСКИЙ 1977 – Л. В. Крушинский. Биологические основы рассудочной деятельности. Эволюционные и физиологически-генетические аспекты поведения. М., 1977.

СЕВЕРЦОВ 1922 – А. Н. Северцов. Эволюция и психика. М., 1922 (= Собр. соч. Т. 3. М., 1945).

ТИХ 1970 – Н. А. Тих. Предыстория общества. Л., 1970.

ФИРСОВ 1972 – Л. А. Фирсов. Память у антропоидов. Л., 1972.

ФИРСОВ 1977 – Л. А. Фирсов. Поведение антропоидов в природных условиях. Л., 1977.

ФИРСОВ И ДР. 1979 – Л. А. Фирсов, М. Л. Воронова, Э. Г. Заркешев, Ю. Н. Левкович, Е. Ф. Мордвинов, В. С. Никитин, А. М. Чиженков. Механизмы условно-рефлекторного и отсроченного поведения у обезьян. Л., 1979.

ФРИШ 1955 – К. Фриш. Пчелы, их зрение, обоняние, осязание, вкус и язык. М., 1955.

ФРИШ 1966 – К. фон Фриш. Из жизни пчел. М., 1966.

ЦАО СЭЭ-ЦИНЬ 1958 – Цао Сээцинь. Сон в красном тереме. М., 1958.

ЯКОБСОН 1972 – Р. О. Якобсон. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол // Принципы типологического анализа языков разных стран. М., 1972. С. 95—113.

ALLMANN 1999 – J. Allmann. Evolving Brain. Scientific American Library. N. Y.: A Division of HPHLP, 1999.

ALLMANN, ROSIN, KUMAR, HASENSTAUB 1998 – J. Allmann, A. Rosin, R. Kumar, A. Hasenstaub. Parenting and survival in anthropoid primates: caretakers live longer // Proceedings of the National Academy of Sciences. Vol. 95. 1998. P. 6866–6869.

BEACH 1955 – F. A. Beach. Ontogeny and Living Systems // Group Processes. Transactions of the First Conference. N. Y., 1955. P. 9—74.

СALVIN 1998 – W. H. Calvin. Emergence of Intelligence // Scientific American. Vol. 9. 1998. № 4. P. 44–50.

CASAGRANDE 1964 – J. B. Casagrande. Comanche Baby Language // Language in Culture and Society. A Reader in Linguistics and Anthropology / Ed. D. Hymes. N. Y.: Harper & Row, 1964.

DEACON 1997 – T. W. Deacon. The Symbolic Species. The Co-evolution of Language and Brain. N. Y.: W. W. Norton and Co, 1997.

DELGADO 1963 – J. Delgado. Cerebral Heterostimulation in a Monkey Colony // Science. 1963. 141. P. 161–163.

DELGADO 1966 – J. Delgado. Aggressive Behavior evoked by radio-stimulation in Monkey Colonies // American Zoologist. 1966. 6. P. 669-r.

ECCLES 1995 – J. C. Eccles. Evolution of the Brain. Creation of the Self. L.; N. Y.: Routledge, 1995.

EDREDGE 1985 – N. Edredge. Time Frames. The Rethinking of Darwinian Evolution and the Theory of Ouncuated Equilibrum. N. Y.: Simon and Schuster, 1985.

ESCH 1964 – H. Esch. Beiträge zum Problem der Entfernungsweisung in der Schwanzeltänzen der Honigbiene // Zeitschrift für vergleichende Physiologie. 56. 1964. S. 100–220.

GANNON, HOLLOWAY, BROADFIELD, BROWN 1999 – P. J. Gannon, R. L. Holloway, D. C. Broadfield, A. R. Braun. Asymmetry of Chimpanzee Planum Temporale: Humanlike Pattern of Wernicke» s brain Language Area Homolog // Science. 1999. 279 (5348). P. 220.

GIJZEN 1970 – A. Gijzen. Bonnes manières à table chez les anthropoïdes en captivité // Zoo. 1972. № 1.

GRZIMEK 1949 – B. Grzimek. Rechts und Linkshändigkeit bei Pferden, Papageien, und Affen // Zeitschrift für Tierpsychologie. 6. 1949. S. 406–432.

GWINNER, KNEUTGEN 1962 – E. Gwinner, J. Kneutgen. Über die biologische Bedeutung der «Zweck-dienliche» Anwendung erlernter Laute bei Vögeln // Zeitschrift für Tierpsychologie. 1962. Bd 19. Hft 16. S. 692–696.

HARNAD, DOTY, GOLDSTEIN, JAYNES, KRAUTHAMER 1977 – S. Harnad, R. W. Doty, L. Goldstein, J. Jaynes, G. Krauthamer (ed.). Lateralization in the nervous System. N. Y.: Academic Press, 1977.

KLINEBERG 1938 – O. Klineberg. Emotional Expression in Chinese Literature // Journal of Abnormal Social Psychology. Vol. 33. 1938.

MAUSS 1911 – T. Mauss. Die Faserarchitektonische Gliederung des Cortex cerebri der anthropomorphen Affen // Psychologie und Neurologie. Bd 18. 1911. S. 410–467.

PAYNE, MCVAY 1971 – R. S. Payne, S. McVay. Songs of humpback Whales // Science. 1971. 173. P. 587–597.

PELLIGRINO, FADIGA, FOGASSI, GALLESE, RIZZOLATTI 1992 – G. Pelligrino, L. Fadiga, L. Fogassi, V.Gallese, G. Rizzolatti. Understanding Motor Events: a neuropsychological study // Experimental Brain Research. 91. 1992. P. 176–180.

SAVAGE-RUMBAUGH 1986 – E. S. Savage-Rumbaugh. Ape language: from Conditioned Response to Symbol. N. Y.: John Wiley, 1986.

SAVAGE-RUMBAUGH, LEWIN 1994 – E. S. Savage-Rumbaugh, R. Lewin. Kanzi: The Ape at the Brink of Human Mind. N. Y.: John Wiley, 1994.

SAVAGE-RUMBAUGH, SHANKER, TAYLOR 1998 – E. S. Savage-Rumbaugh, S. G. Shanker, J. T. Taylor. Apes, Language and Human Mind. Oxford: Oxford Univ. Press, 1998.

SMITH, CHASE, LIEBLICH 1974 – W. J. Smith, J. Chase, A. K. Lieblich. Tongue Showing // Semiotica. Vol. 11. 1974 № 3.

SNOWDON, HAUSBERGER 1997 – C. T. Snowdon, M. Hausberger (eds). Social Influences on Vocal Development. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1997.

WARREN 1977 – J. M. Warren. Handedness and Cerebral Dominance in Monkeys // Harnad et al. (eds). Lateralization in the nervous System. N. Y.: Academic Press, 1977. P. 151–172.

YERKES 1925 – R. M. Yerkes. Almost Human. N. Y.: Jonathan Cape, 1925.

А. Д. Кошелев
О языке человека (в сопоставлении с языком «говорящих» антропоидов)

1. Цели статьи. В настоящей статье мы попытаемся ответить на некоторые вопросы, затронутые в Предисловии издателя (с. 11–28 наст. изд.), и прежде всего на основной вопрос: можно ли утверждать, что язык «говорящих» шимпанзе Уошо и Канзи и язык двухлетнего ребенка близки типологически, или же их сходство носит лишь внешний, поверхностный характер?

В поисках ответа на этот вопрос мы попытались прежде всего уяснить специфические черты человеческого языка, и в первую очередь семантические особенности его знаков: структуру значения слова, механизмы образования референции и сложения значений и др. (§ 2). Кроме того, нам пришлось расширить рамки сугубо лингвистической проблематики и довольно подробно остановиться, с одной стороны, на двух видах человеческой деятельности, тесно связанных с языком, а именно, на перцептивной – восприятие мира, и мыслительной – осмысление (систематизация) воспринятого мира (§ 3), а с другой, на распределении функций между языковой и интеллектуальной деятельностью человека в процессе формирования его целостного представления об окружающем мире (§ 4). При этом оказалось полезным учесть результаты некоторых независимых построений, таких как теория инстинкта и интеллекта А. Бергсона (§ 3.5), гипотеза Сепира-Уорфа о влиянии языка на мышление (§ 4.3) и асимметрия полушарий головного мозга и ее влияние на языковую деятельность (§ 4.6). Наконец, в § 5 мы даем свое понимание степени близости языков двухлетнего ребенка, «говорящего» антропоида и взрослого человека, а в § 6 обсуждаем некоторые аспекты функционирования человеческого интеллекта и его влияние на развитие языка.

2. Об одном фундаментальном свойстве языкового знака. У человеческого языка есть одно загадочное свойство многозначность составляющих его единиц, и прежде всего лексических, т. е. слов. Оно с давних пор удивляло многих мыслителей, рассматривалось как проявление несовершенства языка. В настоящее время оно вызывает особый интерес исследователей и представляет одну из центральных проблем теоретической семантики.

Для иллюстрации этого свойства приведем две фразы: Отец дал сыну мяч и Отец дал сыну подзатыльник. В них глагол дать имеет два совершенно различных (частных) значения. И это при том, что синтаксическая структура фраз идентична, описываемые ими ситуации внешне весьма схожи («отец своей рукой осуществил контактное взаимодействие с сыном»), а лексически фразы различаются только прямыми дополнениями.

Или еще два многозначных слова: глагол взять и существительное игра. В высказываниях Иван взял книгу / купейное место / увольнительную / подачу соперника (в теннисе) / слово с приятеля представлены пять различных значений глагола взять, а толковые словари насчитывают у этого глагола до 18 частных значений и приводят более 25 фразеологических сочетаний, типа взять на поруки, взять в оборот и пр., см. (Словарь Ушакова). Аналогично, слово игра принимает множество значений: игра в дочки-матери / в теннис / в шахматы / на сцене (актерская игра) / на скрипке (музыкальная игра) и т. д.

Отметим неравномерность распределения свойства многозначности среди полнозначных слов: одни слова, как, например, глагол пилить, имеют единственное значение,[71]71
  Мы не учитываем второе, метафорическое значение глагола пилить – «мучить, попрекать, придираться», отмеченное в Словаре Ушакова, поскольку здесь нас будут интересовать только прямые, или собственные значения слова и механизмы их образования. Метафорические значения порождаются совершенно иными механизмами и требуют отдельного рассмотрения.


[Закрыть] другие – несколько, а третьи – до нескольких десятков значений. Так, словарная статья глагола идти насчитывает в Словаре Ушакова целых 40 значений.

На первый взгляд кажется, что многозначность слова – существенный недостаток, источник двусмысленности или неопределенности высказывания. Однако парадокс состоит в том, что носителю языка она совершенно не мешает. Он одинаково легко использует и однозначный глагол пилить, и сороказначный глагол идти. Более того, он этой многозначности просто не замечает, как будто ее и нет вовсе. Несмотря на различие значений глагола дать в словосочетаниях дать мяч и дать подзатыльник, мы воспринимаем их как разные употребления одного и того же слова дать, а не как разные слова (омонимы) типа топить (печь) и топить (щенков).

Другая особенность свойства многозначности слова в его универсальности. Как кажется, не известно ни одного человеческого языка, в котором оно отсутствовало бы. Иначе говоря, многозначность слова и, шире, языкового знака, относится к числу семантических универсалий характеристик, присущих всем известным языкам. Поэтому есть основания полагать, что, объяснив это свойство, мы постигнем некую сущностную характеристику языкового значения.

3. О традиционном подходе к анализу слова и его значения. Перечислим кратко основные положения традиционного подхода, опираясь на ставшие уже классическими исследования отечественного лингвиста Д. Н. Шмелева «Современный русский язык. Лексика» и английского лингвиста Джона Лайонза «Введение в теоретическую лингвистику».

Начнем с монографии (Шмелев 1977).

Слово является основной, центральной единицей языка[72]72
  Этот тезис не столь безусловен, как выглядит на первый взгляд. В теории моделей «Смысл ↔ Текст» лексемой принято называть «слово, взятое в одном из имеющихся у него значений». При этом «именно лексема… а не слово считается основной единицей словаря языка. Мы говорим лексемами, а не словами…» (Апресян 2005а: 4). В недавнем (июнь 2005 г.) интервью автору этих строк (см. сайт http://www.lrc-press.ru) И. А. Мельчук, в частности, говорил: «Слóва в обычном значении слóва не существует. Это фикция человеческого воображения, как Бог, дух, душа и много других очень приятных вещей… Это самообман. В голове никаких слов нет… подсознательно это так. А сознательно – спросите любого русского, и он скажет, что словá есть. Разумный носитель языка объединяет все это (лексемы (в смысле МСШ) в слова. – А. К.), и правильно делает. Это очень разумное логическое обобщение. И на сознательном уровне лучше видеть так… Более того, это легко проверяется…».


[Закрыть] <…>. В лексикологии… слова изучаются, прежде всего, как единицы номинации, т. е. как языковые единицы, служащие для называния предметов и явлений окружающей действительности, их выделения и формирования соответствующих понятий (с. 3).

Значение слова – отражение в слове того или иного явления действительности (предмета, качества, отношения, действия, процесса). <…> В основе значения каждого знаменательного слова лежит именно понятие, содержащее общие существенные признаки какого-то отрезка действительности, т. е. такие признаки, которые дают возможность объединить единичные предметы и явления в определенные классы… Понятие и составляет ядро лексического значения слова (с. 58, 60; разрядка автора. – А. К.).

Весьма близкая трактовка семантики слова дана в (Лайонз 1978).

Традиционная грамматика была основана на предположении, что слово… является основной единицей синтаксиса и семантики… Слово считалось «знаком», состоящим из двух частей; мы будем называть эти два компонента формой слова и его значением… форма слова… обозначает «вещи» посредством «понятия», ассоциируемого с формой в умах говорящих на данном языке; и это понятие является значением слова (его significatio) (с. 427; курсив автора. – А. К.).

И далее:

…Полезно ввести современный термин для обозначения «вещей», рассматриваемых с точки зрения «называния», «именования» их словами. Это – термин референция. Мы будем говорить, что соотношение между словами и вещами (их референтами) есть отношение референции (соотнесенности): слова соотносятся с вещами (а не «обозначают» и не «именуют» их). Если принять разграничение формы, значения и референта, то мы можем дать известное схематическое представление традиционного взгляда на взаимоотношение между ними в виде треугольника, см. рис. 1. Пунктирная линия между формой и референтом указывает на то, что отношение между ними носит непрямой характер; форма связана со своим референтом через опосредующее значение, которое ассоциируется с каждым из них независимо (с. 428).

Рис. 1

Если опустить пунктирную линию (непосредственной связи между формой слова и его референтом нет) и заменить отдельный референт на класс всех референтов, то получим следующий (линейный) вариант семантической схемы слова:

(1) Слово – Значение (понятие) → Класс референтов,

где стрелка обозначает отношение референции.

Изложенной концепции вполне соответствует и позиция Л. С. Выготского, сформулированная им в результате фундаментального анализа генезиса понятий и значений слов у ребенка: «…Значение слова с психологической стороны… есть не что иное, как обобщение или понятие. Обобщение и значение слова суть синонимы» (Выготский 1996: 298).

Следует иметь в виду, что традиционный подход не является общепризнанным. «Наибольшую критику в этом случае (в традиционном подходе. – А. К.) вызывает само понятие „понятие“. Оно ненаблюдаемо и является научным конструктом» (Кронгауз 2001: 72). В Предисловии к настоящему изданию мы коснулись существенно иного подхода к значению (смыслу), принятого в теории моделей Смысл ↔ Текст и восходящего к Р. Якобсону: «Смысл есть, по определению, инвариант всех синонимических преобразований, т. е. то общее, что имеется в равнозначных текстах» (с. 21). О других трактовках языкового значения см., например, упомянутую работу (Кронгауз 2001).

4. Традиционный подход к многозначности. В цитировавшейся выше книге (Шмелев 1977) этой теме уделяется особое внимание.

Многие слова имеют не одно, а несколько… значений, т. е. служат для обозначения различных предметов и явлений действительности (с. 74).

Когда мы говорим о разных значениях, присущих данному слову, мы, по существу… исходим из разных контекстов его употребления. То, что с этими разными значениями связаны различия в предметной отнесенности слова (в его денотативной функции), далеко не во всех случаях создает четкие границы между разными значениями слова. <…> Например, для прилагательного новый в ССРЛЯ (Словарь современного русского литературного языка. Т. 117. М., 1950–1965. – А. К.) устанавливаются следующие значения:

1. Впервые созданный или сделанный, недавно появившийся или возникший. <…> 2. Относящийся к нашему времени; современный. <…> 3. Следующий, очередной. 4. Вновь открытый, обнаруженный; ранее неизвестный… вновь появившийся. <…> 8. Этого года, последнего урожая.

Возьмем самые простые и обычные фразы с этим прилагательным: Это новая книга?; На заводе появился новый мастер; Новая мысль возникла у него и т. п. Кажутся нам эти фразы двусмысленными? Конечно, нет. Но можем ли мы со всей определенностью сказать, в каком из приведенных значений употреблено слово? По-видимому, тоже нет <…>.

Принцип диффузности значений многозначного слова является решающим фактором, определяющим его семантику (с. 85–86).

К примеру, схему двузначного слова можно представить так:

Здесь диффузность проявляется в том, что существуют промежуточные употребления слова, которые нельзя с полной уверенностью отнести к какому-то одному из двух значений (их референты не принадлежат в полной мере ни к одному из подклассов референтов).

Введенный Д. Н. Шмелевым принцип «диффузности» стал одной из основополагающих характеристик всей системы языковых значений, ср.: «„Осциллирующие“ (Г. Стерн), или „диффузные“ (Д. Н. Шмелев), или (в нашей терминологии) промежуточные употребления являются неизбежным следствием давно признанной непрерывности семантического поля языка» (Апресян 2005б: 277).

Наличие промежуточных употреблений склоняет некоторых лингвистов к мысли, что существует одно общее значение (инвариант), охватывающее как частные значения, так и употребления слова. Как нам кажется, наиболее адекватно такую точку зрения отражает следующая схема:

В ней общее значение слова задает семантическое поле употреблений, в котором типичные употребления, образующие частные значения, концентрируются компактно (семантически близки), а нетипичные (промежуточные) употребления рассеяны между ними.

Схема (2а) ставит естественный вопрос: является ли диффузным и общее значение? Иначе говоря, можно ли определенно утверждать, принадлежит данный предмет (свойство, действие) к классу референтов слова или нет? В рамках традиционного подхода единого мнения по этому вопросу нет. Мы полагаем (и будем многократно иллюстрировать это ниже), что общее значение слова вполне строго, не диффузно задает полный класс его референтов, тогда как внутренние подклассы референтов, отвечающие частным значениям, являются диффузными, т. е. не имеют четких границ.

5. Недостаточность традиционного подхода. От толкования лексического значения естественно ожидать способности обеспечивать (и объяснять) выполнение двух важнейших семантических функций слова: 1) задание полного класса его референтов и 2) объединение значения слова со значениями других сочетающихся с ним слов (сложение значений). Толкования лексических значений, возникающие в рамках традиционного подхода и схемы знака (1) Слово – Значение (понятие) → Класс референтов, не дают адекватного объяснения ни одной из указанных функций.

Проиллюстрируем это на примере слова банан. В современном словаре (БТС) ему дается такое толкование (сокращенный вариант):

(3) банан = «продолговатый, желтого цвета, сладкий, мучнистый плод бананового дерева (= высокого тропического растения с огромными листьями…)».

Очевидно, что оно задает не полный класс референтов данного слова, а лишь его подкласс подмножество типичных бананов-референтов. Вне этого круга оказывается немало пусть и менее типичных, но от этого не менее полноправных референтов, например, зеленый недозрелый, или коричневый перезрелый, или гнилой банан.

Нетрудно убедиться также, что толкование (3) не может адекватно объяснить и вторую семантическую функцию слова – его семантическую сочетаемость с другими словами. Например, выражение зеленый банан вполне корректно и имеет немало референтов. Если исходить из толкования (3), утверждающего, что банан – желтый, оно недопустимо. Аналогичная ситуация и с выражением горький банан. Оно безусловно корректно и может иметь вполне реальный референт. Но опираясь на (3) и характеристику «сладкий», мы неизбежно должны признать такое выражение некорректным.

Перейдем к артефактам – рукотворным предметам. В том же словаре можно прочесть:

(4) стул = «род мебели: предмет на четырех ножках, без подлокотников, обычно со спинкой, предназначенный для сидения одного человека».

Толкование (4) опять же характеризует лишь подмножество типичных референтов. Однако стулья, как известно, бывают и нетипичные, например, на одной круглой или крестообразной ножке в центре сиденья. В кинотеатрах часто используются ряды стульев с откидным сиденьем и на двух ножках, прикрученных к полу, и т. д. Очевидно, что они также относятся к референтам слова стул. Поэтому ясно, что, если исходить из (4), то выражения типа стул на одной крестообразной ножке должны быть признаны противоречивыми. Таковыми они, однако, не являются.

Можно услышать два возражения. Первое – указанные неточности обусловлены упоминавшимся принципом диффузности лексических значений. Это возражение не кажется нам обоснованным, поскольку диффузность относится только к частным значениям многозначного слова и возникает между ними. Что же касается внешней границы, отделяющей корректные употребления слова от некорректных (или референты слова от предметов, ими не являющихся), то она для носителя языка весьма точна, не диффузна. Например, носитель языка назовет бананом и зеленый, и гнилой, и пюреобразный (на тарелке) банан. Второе возражение – нельзя требовать от толкового словаря столь детальной проработки толкуемых значений. Дело, однако, не в ограниченности объема словарной статьи. В следующем пункте мы убедимся, что отмеченные черты свойственны и солидным лексикографическим исследованиям.

6. Проблема описания многозначности. Как уже отмечалось, носитель языка не испытывает никаких трудностей в понимании и употреблении многозначного слова. Однако для лексикографа многозначность – труднейшая проблема. Построить в рамках традиционного подхода точное семантическое описание многозначного слова, позволяющее явным образом объяснить все правильные референции слова и отделить их от неправильных, обычно не удается. Не помогает и формулировка общего («инвариантного») значения, поскольку оно оказывается еще менее точным.

В недавней монографии (Рахилина 2000) подробно проанализированы употребления многозначного прилагательного старый с предметными именами и сформулировано такое общее значение (инвариант): «возникший / начавший свое существование / созданный давно относительно момента речи» (с. 201).

Данная характеристика является типичной и охватывает множество типичных употреблений этого слова. В то же время она не обладает требуемой точностью и эксплицитностью, потому что не объясняет, насколько «давно относительно момента речи» должен был «возникнуть или начать существовать объект», чтобы его можно было считать и называть старым. Эта неопределенность усиливается еще тем обстоятельством, что слово старый может быть применимо к недавно возникшим предметам, а может быть, напротив, неприменимо к предметам, возникшим давно.

Кратко проиллюстрируем сказанное. Дочь, собираясь на школьную вечеринку, говорит матери: Я не надену это старое платье, имея в виду платье, купленное полгода назад и надетое ею лишь несколько раз. По мнению дочери, оно стало старым, поскольку вышло из моды. При этом ясно, что оно «возникло недавно».

Другой пример. О костях мамонта, обнаруженных при археологических раскопках, нельзя, как ни странно, сказать *старые кости, хотя они, конечно же, возникли давно. В то же время старый человек вполне может сказать о себе Пойду погрею / попарю свои старые кости.

Обратимся теперь к многозначным глаголам. В специальном исследовании (Розина 2001), посвященном глаголу брать / взять, выделено 14 значений, охватывающих в совокупности почти все его основные употребления. Однако границу, отделяющую корректные употребления глагола от некорректных, они все-таки не задают. В частности, ни одно из них не позволяет разграничить следующие употребления. Представим себе ситуацию: мальчик нашел на улице перочинный ножик и принес его домой. Почему-то нельзя описать эту ситуацию фразой *Мальчик взял ножик на улице. Если же ножик был в комнате его товарища Пети, наиболее подходящей будет именно фраза Мальчик взял ножик в комнате Пети.

Приведем еще три примера, показывающих, что носитель языка имплицитно умеет отделять действия – референты глагола брать / взять от весьма сходных действий, не являющихся референтами.

1) Фраза Маша взяла ванну указывает, что Маша воспользовалась общественной ванной, например в бане. Если же Маша приняла ванну у себя дома, употребить фразу почему-то уже нельзя (нужно сказать: приняла).

2) Представим себе такую ситуацию: нападающий Рональдиньо с ходу бьет по воротам соперника, но вратарь ловит мяч. Комментатор восклицает: Вратарь берет удар Рональдиньо! Изменим ситуацию: допустим, тот же Рональдиньо, преследуемый соперниками, неудачно отпасовывает мяч теперь уже своему вратарю, который с трудом его ловит. В этой ситуации фраза *Вратарь берет удар Рональдиньо уже некорректна (не вполне ясно почему, ведь вратарь также спасает команду от гола).

3) Ведущий телевикторины вполне может сказать участнику, ответившему на его вопрос Молодец, взял трудный вопрос. Однако в устах отца, получившего от сына ответ на свой вопрос, эта фраза будет уже некорректной.

Сказанное верно и в отношении многозначного глагола играть. Общеизвестна точка зрения Л. Витгенштейна, считавшего, что референты слова игра объединяет «не что-то общее», а частные свойства («фамильные сходства»), различные для разных типов игр (Витгенштейн 1985: 108–109). Однако «фамильные сходства», как кажется, неспособны объяснить удивительную стихийную (не поддержанную никакими словарями) согласованность носителей языка в употреблении фразы Х играет. С одной стороны, они «правильно» (в согласии друг с другом) называют этой фразой самые различные и совершенно непохожие «игровые» действия человека: играет девочка с куклой (в дочки-матери) / теннисист / шахматист / актер / музыкант и т. д. С другой стороны, они столь же согласованно отклоняют весьма схожие с ними «неправильные» референции. Например, в теннис играют, а в бокс – нет (ср. некорректность фразы *Они играют в бокс – о боксирующих спортсменах); если шахматисты анализируют уже сыгранную партию, то плохо сказать *Они играют в шахматы, хотя и противоборство, и шахматные правила при этом сохраняются). Если пианист солирует, нормально сказать Он прекрасно играет, если же аккомпанирует солисту, то так сказать о нем уже нельзя, можно лишь: Он прекрасно аккомпанирует / исполняет (но не *играет) свою партию.

В следующем параграфе мы предложим модификацию структуры значения слова, сложившегося в рамках традиционного подхода. Это позволит нам в той или иной мере преодолеть отмеченные трудности. В частности, будут предложены описания лексических значений слов старый (§ 2.4), взять и играть (§ 2.6), объясняющие их только что приведенные употребления, как корректные, так и некорректные.