Текст книги "Загадка о тигрином следе"

Глава 10

Ожидаемых генералом запасов горючего на аэродроме Ильюшино не оказалось. Произошла обычная бюрократическая несостыковка. «Сидевший» здесь авиаотряд ещё десять дней назад перелетел на новую площадку. Командир перебазировавшейся авиачасти оставил дожидаться гостей двух механиков и пять красноармейцев из комендантского взвода. Но по какой-то причине он «забыл» о топливе и продуктах для москвичей, хотя полученная им из центра телеграмма должна была содержать чёткую директиву: «Обеспечить экспедицию всем необходимым!».

К моменту прилёта гостей у крохотного персонала аэродрома заканчивались харчи. Пришлось транзитникам самим кормить хозяев и выручать их продуктами из своих скромных запасов. Таким образом задерживаться на этой точке не было никакого резона, и было решено лететь дальше, как только стихнет буран.

Луков с тревогой ожидал неприятного объяснения с начальником после произошедшей между ними стычки в воздухе. Но в тесном бараке на виду у многочисленных свидетелей откровенный разговор был невозможен. Поэтому Вильмонт сделал вид, что считает случившееся недоразумением, вызванным тем абстоятельством, что его молодой ассистент физически плохо переносит полёты.

Анри Николаевич даже проявил трогательную заботу о подчинённом, предложив Лукову чудодейственные пилюли из маленькой круглой коробочки с китайскими иероглифами на лакированной крышечке.

– Положите под язык три штучки и медленно рассасывайте. Можете поверить мне – ваши мучения прекратятся.

Одиссей подозрительно разглядывал крохотные белые крупинки на своей ладони, не спеша отправлять их себе в рот. Вдруг это яд!

«Хотя вряд ли он так глуп, чтобы действовать столь топорно – после некоторых колебаний всё же рассудил Луков. – Шпион прежде всего должен отвести от себя подозрение, а все видели, как он дал мне эти пилюли».

Немного успокоившись, Луков положил в рот таинственные крупинки. Очень долго ничего особенного не происходило. Все давно заснули, а Одиссей ворочался на своей лежанке. В голове все вертелась фраза, сказанная после ужина Галей: «Вы удивительно чистый бесхитростный человек, Одиссей. Вы просто не способны скрывать свои чувства. У вас с самого утра такое растерянное выражение лица, словно вас внезапно предали».

«Если я действительно открытая книга, то старая бестия уже конечно прочитал на моём лице, что я всё про него знаю – размышлял Луков. – А своим поведением в небе над аэродромом я показал, что и роль молчаливого сообщника меня тоже не устраивает. Таким образом я стал для него опасной помехой».

Проснувшись, Луков с удивлением узнал, что проспал больше двух суток. За это время экспедиция должна была совершить не один воздушный прыжок. Только затянувшаяся непогода задержала их на здешнем аэродроме.

Одиссея пригласили за стол. Он чувствовал себя так, словно не до конца проснулся. Во всём теле присутствовала какая-то вялость, заторможенность. Кажется ему даже что-то снилось, да вот незадача, он не мог вспомнить что именно.

За окном давно сверкало солнце, можно было вылетать. Оказалось, что первая машина взлетела, когда он ещё спал.

В воздухе Одиссей ощутил неожиданный прилив энергии. Вдруг ему стало удивительно хорошо и легко. Энергии в теле – хоть отбавляй! В мышцах удаль молодецкая. Голова свежая и ясная. И ни намёка на тошноту. Возникла уверенность, что он окончательно излечился от морской болезни. Хотелось петь. Удивительное дело! Впервые с начала экспедиции Луков мог в полной море наслаждаться радостью полёта. Вместо ставших уже привычными страха, тошноты и головокружения Одиссей испытывал незнакомое ему прежде упоение небывалой свободой, хмельную радость покорителя безбрежной воздушной стихии. Он словно слился с чудесной машиной, ему передалась лёгкость, с которой рукотворная птица скользила по волнам воздушного океана. Что да чудесные пилюли дал ему генерал!

Но после посадки его ожидало тревожное известие. Выяснилось, что машина с комиссаром и Галиной, которая взлетела раньше и по всем раскладам давно должна была ожидать их на земле, ещё не прилетала. Хотя такое уже случалось и прежде: самолёт мог сбиться с курса. Поэтому всё ещё могло кончиться благополучно. Какой-то запас времени – пока в баках второго самолёта ещё оставалось горючее – у находящегося в небе экипажа имелся. Но текли минуты, и постепенно надежда таяла. Одиссей вспомнил, как ещё на московском аэродроме комиссар угрожал пилоту из бывших офицеров немедленным расстрелом, если заметит малейшие признаки измены. Всю дорогу они ругались, как кошка с собакой, не скрывая взаимной ненависти. «Не выполнил ли чересчур бдительный большевик свою угрозу? А может, в воздухе обнаружилась поломка, и перед лицом неизбежной аварии пилот решил пойти на вынужденную посадку? Такое ведь тоже может быть…» – думал Луков.

Генерал снова взглянул на часы и будничным тоном объявил:

– Всё. Время вышло. Если они где-то приземлились, то будем надеяться, что их найдут.

Он попросил местного коменданта организовать поиски пропавшего аэроплана, а также телеграфировать на другие аэродромы, ближайшие железнодорожные станции и в штабы воинских частей просьбу оказать содействие.

После этого начальник экспедиции повернулся к немцу:

– Товарищ Вендельмут, прикажите механикам готовить наш самолёт к вылету.

Перед глазами Лукова возник образ несчастной девушки. Нет, наверняка они могут сделать ещё что-то для пропавших, думал Одиссей. Но для этого нужно остаться и ждать. Всячески тормошить местное руководство. Ведь они особая экспедиция! За ними стоит Москва, поэтому никто не посмеет халатно вести поиски в их присутствии. А так выходило, будто они бросают коллег на произвол судьбы.

Молодой человек стал подыскивать нужные слова, которые могли бы убедить генерала повременить с отлётом. Но каждый раз, подымая глаза, видел перед собой лишь неприступную самоуверенность. Омерзительная робость перед этим по-азиатски жестоким военным начальником овладели Луковым. В душе Одиссей рвался выразить своё активное несогласие с таким наплевательским отношением к подчинённым, но какой-то внутренний блок не позволял ему открыть рта.

В этот момент старик внимательно взглянул на Одиссея. И чем дольше они вглядывались друг в друга, тем яснее обозначалась на губах старика непостижимая для Одиссея ирония. Молодой человек почувствовал, что покраснел, словно рак, а кулаки сжались сами собой. Ему пришла в голову дикая мысль: «А ведь исчезновении второй машины могло быть подстроено. Когда она улетела я ещё спал под действием генеральских пилюль».

– Одиссей Гекторович, пожалуйста, набросайте текст телеграммы в Москву о пропаже второй машины – будничным тоном распорядился начальник, – И попросите их прислать нам как можно скорее нового комиссара. Да, ещё про продукты и топливо напишите. Только поторопитесь, через десять минут взлетаем. Надо спешить, пока погода позволяет.

Видя, что молодой человек продолжает стоять на месте, вместо того, чтобы идти исполнять его поручение, Вильмонт сочувственно покачал белой, как лунь головой:

– Я вас понимаю. В 20 лет я тоже жил эмоциями, гусарил напропалую, стрелялся на дуэлях, совершал массу вздорных поступков. Теперь я старик и могу принимать решения, исходя из одной холодной целесообразности. Мы не пробудем здесь ни одной лишней минуты, потому что в этом нет никакой необходимости. Они не смогут прилететь. Поймите же наконец это, неистовый вы юноша! Резервный бак с дополнительными запасами топлива имеется только на нашей командирской машине, так что надежды нет.

Эта холодная расчётливость, когда речь шла о человеческих жизнях, смутное подозрение, что генерал мог иметь какое-то отношение к исчезновению второго аэроплана, наконец, взорвали Одиссея. Впервые в жизни настоящая ненависть коснулась молодого флегматичного учёного своим чёрным крылом, и заставила говорить прежде несвойственным ему резкости:

– Знайте же: я больше не верю вам! Вы втянули меня в эту экспедицию против моей воли. Вы хороните теперь заживо эту девушку и ещё двух доверенных вам людей.

Так как генерал удивлённо промолчал, Луков гневно продолжал:

– Я открыто заявляю вам: отныне я ваш враг! Мне всё про вас известно. Только не надейтесь, что я стану молчать. Как только мы прибудем в Ташкент, я всё расскажу. Так что лучше убейте меня раньше, если сможете. Как видите, я вас не боюсь.

Генерал пожал плечами:

– Не совсем понимаю, о чём вы. Но мне горько думать, что в Ташкенте вас может ожидать лечебница для душевнобольных.

Снова взлёт, несколько часов в небе и снова посадка, которым Одиссей уже перестал вести счёт. Новое место оказалось ещё более голодное и неприветливое, чем предыдущие. Это была унылая дыра. Со всех сторон крохотный аэродром был окружён лесом, простиравшимся на многие километры. Из густой чащи постоянно наведывались волки, которых война научила есть мёртвую человечину и отучила бояться живых людей. По ночам за ближайшими деревьями было видно, как блестят их голодные, злые глаза. Техники и лётчики, когда шли разогревать моторы или даже просто по нужде, обязательно брали с собой оружие. Но выстрелы не очень пугали лесных тварей, они все равно бесшумно бродили вокруг, только ожидая удобного момента, чтобы всей стаей напасть на одинокого двуногого.

Казалось, что всё складывается против продолжения этой авантюры: в пропавшем самолёте находился изрядный запас продуктов. А теперь ещё прямо на пути экспедиции в тылу Восточного фронта красных вспыхнуло мощное крестьянское восстание. Мужики, доведённые до крайности постоянными поборами продотрядовцев и самоуправством большевистских начальников, взялись за вилы и топоры. Вскоре восстание прогремит на всю Россию, как «Чапанная война».

Громадные толпы вооруженных «дрекольем» крестьян без труда рассеивали регулярные части Красной армии, в которых служило много деревенских, не желавших стрелять в своих собратьев. В некоторых брошенных против восставших батальонах и полках красноармейцы поднимали на штыки своих командиров и комиссаров, и с оружием переходили на сторону деревенских. Общее количество выступивших против Советской власти крестьян было сравнимо с числом штыков у наступающего с противоположной стороны Волги адмирала Колчака. В считанные дни народный бунт охватил Самарскую и Симбирскую губернии. Многие дороги в тылу Красной армии оказались под контролем у повстанческих отрядов.

Только небо повстанцы не контролировали. По воздуху можно было бы быстро миновать опасный район, если бы в моторе экспедиционного аэроплана не обнаружилась серьёзная поломка. Немец объявил Вильмонту, что ремонт предстоит сложный, и при самом благоприятном раскладе займёт не менее двух суток.

Весь ремонт немцу пришлось производить самостоятельно. Выделенный ему в помощь механик оказался горьким пьяницей с трясущимися руками и мутной головой. Все помыслы этого бесполезного забулдыги были направлены на добычу спирта. В работе он больше вредил, чем помогал. В конечном итоге Вендельмут прогнал горе-помощничка. Но в одиночку немец провозился с «движком» не два, а целых пять дней, после чего уставший, голодный и злой «объявил забастовку». Он заявил начальнику экспедиции, что отказывается работать на пустой желудок:

– Я забыл, как выглядеть нормальный белый булка! Когда меня приглашать в вашу Россию, большой болшевисткий начальник обещать мне очень хороший жалованье, сытный завтрак, обед и ужин. Меня заверять, что я иметь гарантированный, как заход солнца мой законный чашка биир каждый вечер. Но оказывайтся меня здесь надувать! Это есть грубый нарушений контракт! Если меня не кормить дальше гуд, я бросать арбайтен и возвращаться цурюк Фатерлан, домой!

Условия жизни членов экспедиции действительно стали почти невыносимыми. Они жили в плохо отапливаемой землянке и питались похлёбкой из мёрзлой картошки и каких-то лестных ягод и корешков. На завтрак был «кофе», заваренный из мха и цикория. И ожидать какого-то улучшения питания не приходилось, ибо из-за вспыхнувшего восстания многие провиантские склады оказались в руках мятежников.

Долгожданная помощь пришла неожиданно, и оттуда, откуда его никак нельзя было ожидать. Это произошло на аэродроме под Симбирском. Располагался он южнее города, между западным берегом Волги и рекой Свиягой – на поле, ограниченном с двух сторон дорогами, ведущими в Симбирск.

Приземляться здесь было крайне рискованным решением, – озлобленные на советскую власть мужики, да и колчаковские казаки с пленными не церемонились. Но свои жёсткие условия снова диктовала погода: требовалось срочно где-то переждать очередной приближающийся циклон.

Аэродрома ещё не было видно, а Вильмонт стал готовить к стрельбе пулемёт. Под крылом проплывали предместья старинного волжского города, а на горизонте показалась сама великая русская река. Она была подо льдом. Одиссей тревожно всматривался в ровное белое пространство впереди: не видно ли переправляющихся с противоположного берега неприятельских отрядов.

Буквально через несколько минут видимость резко снизилась, так что лётчику пришлось лететь почти вслепую. Аэродром под крылом появился внезапно. Они увидели два десятка аэропланов на краю поля и красный флаг на крыше выстроенного в форме буквы «П» штабного барака. Нервное напряжение сразу спало.

Ещё не успев выбраться из кабины, Луков заметил неподалёку чрезвычайно знакомый худощавый силуэт. Эксцентричного московского хулигана и позёра Гранита Лаптева даже издалека невозможно было с кем-то спутать. А ведь Луков был уверен, что их жизненные дороги разошлись навсегда!

Вид у комиссара был довольно живописный: в клетчатых штанах-галифе и в ярко-жёлтых ботинках, расшитой гусарскими галунами бекеше с огромным старинным револьвером в руке он походил не то на одесского бандита, не то на клоуна. Его, видимо, совсем недавно в очередной раз сильно избили. Голова Лаптева была перевязана, лицо в свежих синяках и ссадинах, один глаз заплыл.

В ожидании прибытия экспедиционного самолёта Лаптев времени зря не терял. «Случайно» оказавшись, как это с ним, впрочем, часто случалось, в самом эпицентре событий, где столь незаурядной натуре было, где развернуться, Лаптев не растерялся. Более того, он твёрдо решил, что в эти горячие дни, когда может быть решается судьба Республики, его имя должно прогреметь на всю Волгу и долстигнуть Москвы, чтобы все его недруги разом заткнулись.

Не имея на то никаких полномочий, Лаптев взял на себя командование оказавшимся «у него под рукой» авиаотрядом. Требовалось в ближайшие часы железной рукой подавить мужицкую смуту, грозящую обвалить весь антиколчаковский фронт. Пехотные и кавалерийские части перед этой задачей неожиданно спасовали. И запаниковавшие штабные чины ухватились за авиацию, как тонущий цепляется за любой плавучий предмет.

Но погодные условия исключали возможность проведения воздушной карательной акции, да и лётчики втайне не рвались бомбить натерпевшихся лиха селян. Местное авиационное командование не сумело проявить должную жёсткость и без всякого сопротивления уступило власть самозванцу, который обладал нужным даром убеждения. И Лаптев показал всё, на что способен…

Отчего-то кажущийся намного выше своего роста, нервный, с горящим взором комиссар творил настоящий террор. Размахивая револьвером, он требовал, чтобы лётчики немедленно взлетали. Разыгравшуюся пургу комиссар в расчёт не принимал. Когда ему возразили, что погода нелетная и экипажи рискуют разбиться, Лаптев надменно ответил: «Для красных соколов не существует погоды, для них есть только пролетарское «Даёшь!».

Под угрозой расстрела первый экипаж пошел на взлет, но на высоте 50 метров мощный порыв ветра опрокинул машину. «Сопвич» скользнул на крыло и врезался в землю. Слышен был лязг металла и хруст ломающегося дерева и возможно… человеческих костей. Но комиссар и глазом не моргнул, скомандовав:

– Следующий!

Всё повторилось. Взлёт, потеря управления на небольшой высоте, смертельное падение, с той лишь разницей, что на этот раз одному члену экипажа удалось выжить в аварии, хотя он и получил тяжёлые травмы. Страшно изувеченное мёртвое тело его товарища вытащили из-под обломков и накрыли брезентом.

И снова, ничуть не смутившись, комиссар торжественно стал сыпать лозунгами:

– Даёшь мировую революцию! Превратим в пепел её противников! За Ленина, за международную коммуну всех трудящихся!

С револьвером в одной руке и маленькой книжицей в другой, с горящим взором и лихорадочным румянцем на смуглых щеках этот одержимый маньяк был похож на воинствующего проповедника новой религии. Размахивал он конечно не библией, а карманным изданием Карла Маркса. Но подобно инквизиторам и конкистадорам был готов ради своей идеи пролить реки человеческой крови.

Третий самолёт сумел подняться выше двух предыдущих и уже лёг на курс, но затем что-то произошло, аэроплан вошёл в крутое пике и врезался в землю. Раздался взрыв, во все стороны полетели обломки. Многие попадали на землю или попытались отбежать подальше, один комиссар даже не шелохнулся. Через десять минут он продолжил посылать авиаторов на верную гибель. Эффектно – не открывая рта, комиссар выпустил сквозь отсутствующие передние зубы струйку табачного дыма и жестом велел идти к самолету следующим двум смертникам.

Взлетевший пятым по счёту экипаж, видимо, оказался самым опытным. Их самолёт набрал высоту и скрылся из вида. Стал затихать вдали гул его мотора. Лаптев торжествовал. Однако через десять минут лётчики вернулись, не сумев пробиться сквозь снежный буран. Они едва не перевернулись на посадке и полагали, что сделали всё, что было в их человеческих силах.

Казалось, стальное сердце молодого комиссара, наконец, смягчилось. Лаптев дружески стал расспрашивать пилотов об условиях полёта. Все вздрогнули, когда неожиданно раздался резкий хлопок. Сразу никто ничего не понял. Только когда стоявший лицом к комиссару командир вернувшейся машины повернулся к толпе сослуживцев, все поняли, что произошло – между глаз несчастного лётчика появилась чёрная дырочка, из которой струйкой бежала кровь. Одиссею показалось, что из сотен мужских грудей одновременно вырвалось полное ужаса «А-ах!». Уже фактически мертвец, убитый лётчик ещё несколько секунд покачивался на ногах. Он изумленно таращился на комиссара, и даже будто силился что-то спросить, прежде чем замертво рухнуть на землю.

Наступила мёртвая тишина. «Артистически» «кончив» саботажника Лаптев эффектным движением сценического конферансье повернулся к потрясённым зрителям. С кривой улыбкой он сдул вьющийся из дула своего револьвера дымок. Лётчики, затаив дыхание смотрели на злодея. Немного шепелявя, беззубый оратор обратился к ним:

– Я говорю вам… Революционная армия… никогда… Запомните… никогда… не отступает. Поэтому выбирайте… принять геройскую смерть… за торжество царства всеобщей справедливости… Либо… сдохнуть вот так – Лаптев брезгливо пнул ногой тело у своих ног. – Саботажников и трусов ждёт такая же участь. Того же, кто выполнит задание, я награжу орденом Красного знамени.

После этой отвратительной сцены всё с той же ужасающей неотвратимостью разбились ещё два экипажа.

Присутствующее при экзекуции командование авиаотряда с ужасом наблюдало за тем, что творит свалившийся на его голову сумасшедший самодур, однако не смело вмешаться. Только внезапно разыгравшийся у Лаптева голод прервал на время показательную «казнь».

Они сидели вчетвером в пустой столовой. Любвеобильный комиссар пригласил за стол пухленькую девицу, у которой почему-то было заплаканное испуганное лицо.

– Моя невеста, – объявил присутствующим комиссар и усадил себе на колени робеющую пышечку. – Прошу любить и жаловать, её зовут…

Комиссар запнулся, пытаясь вспомнить имя барышни.

– Рая Райская я – всхлипнув, представилась девица.

Лаптев «раздобыл» её среди местной аэродромной обслуги, она то ли работала прачкой, то ли посудомойкой или официанткой в этой самой столовой. Девица сидела на коленях жениха притихшая, боящаяся лишний раз шелохнуться, словно кролик рядом с удавом. Она жалобно улыбалась, когда нагнавшее страху на весь аэродром чудовище иногда снисходило до своего «трофея», и что-то шептало ей на ушко.

Настроение у комиссара было преотличное. Он был возбуждён и кажется вполне доволен собой, несмотря на неудачу с организацией бомбардировки мятежников. Его не волновало, что затеянный им штурм стоил авиаотряду почти половины боеспособных самолётов и лучших лётчиков.

Гранит Лаптев заявил, что всё равно продолжит посылать аэропланы в бой, и будет делать это до последней исправной машины, до последнего человека. И переубеждать его в этом было бесполезно…

С большим аппетитом жуя сочную сосиску и жареный картофель, Лаптев заодно «прожёвывал» рассказ о своих недавних приключениях. И трудно было понять, где в его повествовании правда, а где вымысел. По словам комиссара, в пути у него случилась крайне неприятная встреча с двумя колчаковскими аэропланами. Произошёл воздушный бой. Лаптев не преминул похвалиться, что метким огнём из авиационного пулемёта самолично сбил одного «стервятника», и видел, как вражеский аэроплан вошёл в штопор, как у него стало отламываться крыло. Колчаковец рухнул в Волгу, проломив лёд.

Но второй беляк всё-таки крепко зацепил советскую машину. Был прострелен винт и радиатор двигателя. Вскоре вся вода из радиатора вытекла и мотор заглох. Пилоту пришлось срочно планировать на лёд реки, который к счастью оказался достаточно крепким, чтобы выдержать вес аэроплана. Они приземлились рядом с большой полыньёй, в которой плавали обломки сбитого вражеского аэроплана. Но радость лётчиков после удачной посадки была недолгой. Вокруг насколько хватало глаз простиралось безлюдное белое пространство – настоящая снежная пустыня. «Подкрепившись» спиртом из разбитого бортового компаса и, захватив с собой пулемёт, барограф и три обоймы патронов лётчики отправились на поиски жилья. Двое суток в страшный мороз авиаторы шли, утопая в снегу и не встречая ни единой живой души. Только на третий день в полной темноте они наткнулись на селение. Местные мужички приняли их очень «радушно», приняв кожаные тужурки лётчиков за комиссарские куртки. Оказалось, что у местных в начале зимы побывали продотрядовцы, которые вывезли все припасы, обрекая семьи селян на голодную смерть. Лётчика озлобленные мужики закололи вилами сразу. Комиссара сильно избили, но вроде как убивать передумали. Поостыли. У Лаптева нашли мандат. Посчитав его важной птицей, селяне решали использовать пленника в качестве заложника на тот случай, если пожалует крупный отряд красных.

Лаптев явно мнил себя молодым Цезарем. Это следовало из продолжения его повествования. Как гласит легенда, по дороге в Грецию, где молодой римский политик собирался брать уроки красноречия, Цезарь попал в плен к пиратам. Разбойники рассчитывали получить выкуп за знатного юношу в 20 талантов. Однако, Цезарь оскорбился, и сам поднял цену за себя до 50 талантов. При этом он держался с похитителями дерзко – обещал, что как только получит свободу, изловит их и казнит. И исполнил обещание: снарядил судно, догнал и распял пиратов. Рассказ Лаптева очень напоминал эту легенду:

– Я им сказал: «не убьёте меня, я вернусь и сожгу ваше осиное гнездо».

Это заявление, по словам рассказчика, страшно разозлило деревенских. Они просто рассвирепели. Пленника раздели догола и отвели на окраину села, поставили у заброшенного амбара, чтобы расстрелять. Но в последний момент неизвестно откуда появился самолёт, который сбросил бомбу. Многих расстрельщиков поубивало. Комиссар, воспользовавшись возникшей суматохой, бросился к заходящему на посадку аэроплану. В спину ему стреляли из обрезов и отобранного у лётчиков пулемёта. Но чудесным образом ни одна пуля не зацепила беглеца. Машина оказалась одноместной. Поэтому Лаптеву пришлось весь полёт стоять на крыле и затыкать пальцем пробитый бензобак. К тому моменту, когда машина снижалась над своим аэродромом, парень уже почти превратился в сосульку, ибо был совершенно голый. Первым делом ему дали выпить стакан спирта, запеленали в несколько толстых одеял. Когда Гранит немного отогрелся, хозяева отвели его в баню (если бы хозяева только знали, кого они согревают!). Лаптев гордился тем, что после такого испытания он даже не подхватил насморка.

В Симбирске местные чекисты приодели московского товарища, предложив ему выбрать подходящие шмотки из барахла, реквизированного у местных буржуев. Местные коллеги также снабдили Лаптева продуктами для экспедиции.

Немного придя в себя, Гранит вспомнил о своём обещании селянам и добился, чтобы ему дали отряд головорезов-чоновцев44
  ЧООН – чекистский отряд особого назначения.


[Закрыть]. По его словам, он вернулся и сжёг «кулацкое гнездо», вырезав всех его жителей.

После того, что комиссар только что творил на его глазах, Одиссей был готов поверить в его лютую жестокость. Что же касается остального, то Луков склонен был считать приписываемые себе Лаптевым подвиги преувеличением. Однако, Одиссей ещё плохо знал Гранита! Ибо вся жизнь этого молодого авантюриста была наполнена удивительными приключениями. Ужасный характер и пристрастие к самым разным порокам постоянно ставили его на тонкую грань между жизнью и смертью. Часто Гранит сам порождал ситуации запредельного риска, словно проверяя свою удачливость. Так что всё в его рассказе, ну или почти всё, было чистой правдой.

Хотя самого описанного им воздушного боя могло и не быть! Вначале колчаковские лётчики просто не заметили одинокий красный аэроплан, и уже почти пролетели мимо. Но разве мог задиристый Гранит избежать драки! Пусть даже перевес сил был на стороне врага. Он открыл огонь вдогонку белякам из закреплённого в его пассажирской кабине пулемёта. А дальше всё произошло в точности так, как он рассказал. Один неприятельский самолёт комиссар действительно сбил. Хотя колчаковский ас мастерски совершал повороты, словно стрекоза, и жалил, словно оса. Но Лаптев его всё-таки срезал на очередном вираже, так что при падении вражеская оса потеряла свои крылышки. Но второй беляк отомстил за товарища, отправив к земле самолёт красных.

При вынужденной посадке, когда покалеченную машину тащило по речному льду, Гранит по инерции дернулся вперед и гашетка пулемёта, ударила его в правый глаз, едва не выбив его…

Но вот затих вдали гул белогвардейского аэроплана, так же скоро улеглась и радость двоих спасённых – они остались наедине с белым безмолвием… Дальше тоже всё происходило так как поведал Лаптев.

Когда мужики убили его товарища – красного военлёта, ему тоже какой-то деревенщина сзади рубанул топором по затылку. Но в момент удара Гранит по счастливой случайности повернул голову, и лезвие прошло вскользь. Тем не менее, на затылке у него под волосами можно было нащупать вмятину.

Потом, когда его вывели за околицу убивать, пятеро мужиков-конвоиров затеяли меж собой спор, кому, что достанется из вещей расстрелянного паразита. В это время появился самолёт. Он оказался здесь случайно. Лаптеву, как это частенько случалось в его жизни, фантастически повезло. Самолёт был свой – советский. Его пилот возвращался с задания и немного сбился с курса. Увидев внизу крестьян с обрезами, лётчик понял, что это мятежники, и сбросил на них бомбу. Двое расстрельщиков были убиты. Остальные с перепугу попадали мордами в землю. Ещё одной удивительной удачей комиссара оказалось то обстоятельство, что сидящий за штурвалом аэроплана авиатор оказался под стать ему, то есть рисковый малый.

Сверкая пятками и голой задницей Лаптев помчался вдогонку идущему на посадку аэроплану. Пилот, здоровенный детина высунулся по пояс из кабины, схватил бегущего худенького пацана за плечо и словно котёнка втащил на крыло.

Когда Лаптев прилетел столь необычным образом к своим, тело его покрывала тонкая корка льда, а вместо лица была одна сплошная сине-бордовая гематома, – чугунная сковорода, а не лицо. Но раны на нём заживали с потрясающей быстротой, словно на собаке…