Текст книги "Реквием для хора с оркестром"

– Д-да, – неопределенно пожимая плечами, сказал Махно.

* * *

Гаврилыч, кажется, первый раз в своей жизни-после-смерти напился до такого состояния, что забыл о самом факте существования Эдуарда.

Разговор с собутыльником Никитой увлек его так, что Гаврилыч уже не помнил и о том, что Вознесенский – опаснейший преступник, которого во что бы то ни стало надо разоблачить и сдать властям.

– А вот еще случай был, – плел Гаврилыч, не замечая того, что Эдуард уже давно грозно вращает глазами, подавая знаки, которые ни Гаврилыч, ни Никита из-за нетрезвого своего состояния не замечают. – Случай, говорю, был… Выдали мне пенсию, как обычно, а я… Нет, ты послушай! Ты меня послушай…

– Ты меня сам послушай! – перебивал его Никита, дошедший уже до состояния, когда ему вовсе не хотелось слушать кого бы там ни было, а во что бы то ни стало хотелось высказаться самому. – Я вот как-то тоже это самое… того, срубил бабок по-крупному… Ну, не сейчас, а когда уже… еще живой был… Кирнул, значит, нормально, возвращаюсь из ресторана домой. А зима была страшенная! Мороз, сука! Иду, хоть и выпил прилично, все равно колотун пробирает под дубленкой. Слушай, твой тупорылый от рождения что-то забеспокоился…

– Не обращай внимания, – махнул рукой Гаврилыч, даже не посмотрев в сторону Эдуарда, который, не желая до поры до времени выдавать себя, все так же безмолвно вращал глазами и строил страшные рожи. – Не обращай внимания, на него находит иногда. Так, я о чем говорил? Ага, выдали мне пенсию – и решил я немного развеяться. Руки-ноги размять, как бывало. Долбанул для храбрости «бухла», вышел на улицу и кричу: «А ну, подходи по одному, кто желает! Но если кого покалечу, прошу пардона…»

– Иду я, значит, по улице, а мороз ужасающий, – перебивая своего собутыльника, рассказывал Никита. – Ночь черная! Слышу вдруг из подворотни какие-то странные звуки раздаются. Я – туда. Хотел разобраться – вдруг чего-то…

– И тут ко мне какой-то мужик подходит – тоже пьяный, – продолжал свое повествование ифрит, совсем не слушая Никиту. – Мужик с одной головой, с двумя руками и двумя ногами – из ваших, значит, из людей. Лопочет мне чего-то… Я думал, он подраться, а он мне выпить предлагает. Ну, на халяву-то можно – пенсия потому что у меня небольшая. Пошли мы с ним в кабак. Какой кабак – сейчас и не вспомню…

– Захожу в подворотню, а там мужик. Голый, прикинь?! В такой морозище! Я думал, у меня от пьянки в глазах что-то не то творится. А потом глаза протер – нет, все правильно – голый мужик, синий от холода, трясется весь. И в синяках, в ссадинах, в крови… И плачет. Я, понятное дело, к нему. Мол, что, мол, стряслось. А он плачет и дрожит – слова не может выговорить. Только ноет– «зачем я их позвал, зачем я их позвал…» Что за дела? Интересно мне стало… У меня под дубленкой полбутылки коньяка оставалось – я ему дал отхлебнуть. Отхлебнул мужик и заговорил. То есть ожил…

– Выпили мы с этим, а он вдруг как зарыдает, мне на плечо башку свою единственную положил и бормочет: я, говорит, всю свою жизнь в Соединенных Штатах Америки прожил и был президентом. Этим… Тр… Тр… Траулером… Нет, Трумэном, вот! А сейчас, говорит, живу здесь иден-ти… иденти… номер, короче, у меня есть из шести цифр, а толку-то? Раньше у меня в Штатах демократия была, а здесь – что? Ерунда, а не государственный строй. Ди… ди… диктатура… Я ему за эти слова хотел в бубен дать, да уж больно жалкий он был…

– Ожил мужик, когда коньяка хлобыстнул, я его и спрашиваю – что, мол, случилось, мол… А он мне – напали какие-то козлы, избили, отняли все бабки. А я у него спрашиваю – что за звери-то были, раздевать на таком морозе? А он мне – они меня тогда не раздевали. Только по морде дали и бабки отняли. И ушли. Я не в понятках. А он мне – так, я, когда они уходили, харю вниз опустил, смотрю – под ногами лом. Я обрадовался и кричу: а ну, сволочи, пидарасы, гады, идите сюда!… Нет, братан, твой тупорылый от рождения явно что-то хочет сказать…

– Да пошел он! – снова отмахнулся Гаврилыч. – Поговорить нормально не даст. А хорошо мы сидим, да? Так вот… о чем я? Ага, этот Тр… Тр… Трумэн мне доверительно так сообщает – хочу, говорит, и здесь демократию навести. Чтобы все было, как в Штатах – и сенаторы, и кандидаты, и президенты… А кандидаты чтобы из простого народа были. Вот ты – и мне на шею бросается – ты хочешь быть кандидатом? Я, признаться, тогда выпивши был сильно… как сейчас. И говорю ему – ага, хочу. Ох, он обрадовался! Орет – все голосуем за Гаврилыча! Гаврилыча в президенты…

– И он мне так с надрывом – кричу им – сволочи, гады, пидарасы! Отдайте мои бабки! Идите, уроды такие, сюда! И за лом сразу… Нагибаюсь, хватаю лом, а он – к земле примерз… Зачем я их позвал – по новой стонет – зачем я их позвал?..

– Тр… Тр… Трумэн этот раздухарился совсем! Как начал прыгать по кабаку и орать – все голосуем за Гаврилыча! Самый лучший кандидат! Ура Гаврилычу! Подбегает к какому-то громадному громиле… размером в два меня. И ему говорит а ты, падла, будешь за Гаврилыча голосовать? Гаврилыч – самый лучший кандидат! А громадный громила поднимается во весь свой чудовищный рост, башкой в потолок упирается и говорит: я сам кандидат! Тр… Тр… Трумэн его спрашивает: какой такой кандидат? А он ему: кандидат в мастера спорта по боксу. Я р-раз этого Тр… Тр… Трумэна по башке! Вот тут-то такое началось…

– Ага, а вот еще был случай… Слушай, братан, этот твой тупорылый от рождения, кажется, не глухонемой… Кажется, он…

– Да не обращай вни…

– Молчать! – не выдержав, наконец, рявкнул Эдуард так, что на мгновение заглушил многоголосый гул переполненного кабака. – Развели турусы! Гаврилыч, милый друг, ети твою в душу мать, ты чего глазами лупаешь? Не видишь, кто рядом с тобой сидит?

Гаврилыч в упор посмотрел на Никиту, моргнул и проговорил:

– Дружан это мой новый. Зовут Никита. Мировой пацан. Давай, Эдька, я тебя с ним познакомлю…

– О, дура-ак… – протянул Эдуард. – Да какой он тебе дружан! Это же сам Вознесенский! Я следил за вашим разговором и убедился в том, что это тот самый тип, которого власти уже столько времени разыскивают! Хватай его!

– Ну ты, – воинственно приподнялся со стула Никита. – Тупорылая харя! Чего вякаешь под руку? Если глухонемой, так помалкивай! А мою фамилию мусолить никому не позволю…

– Да! – встрял Гаврилыч, переводя мутные глаза на Эдуарда. – Чего, гадина интел… интеллигентская, встреваешь в мужские базары? Щас глаз на жопу натяну, сукоедина говнодрищенская…

– Вот это сказал! – восхитился Никита, поднимая свой стакан. – Давай теперь за это самое и выпьем… Надо же, как ты выразился-то, а?!

– Гаврилыч! – оправившись от приступа естественного изумления, заговорил Эдуард. – Ты это… того… Вообще, помнишь, кто ты такой есть, милый друг? Ты что себя совсем забыл? И меня?

– Заткнись, – опрокинув стакан в глотку, скомандовал Гаврилыч. – Все я помню, лучше некоторых… А ты вообще кто такой? А? Я тебя, между прочим, первый раз вижу… А как твое фамилье?

– Он, наверное, шпион, – предположил Никита, – сидит и подслушивает. Называет себя глухонемым и тупорылым от рождения, а сам разговаривает и это… выражается… Кто ты такой, сволочь! – выкрикнул Никита в лицо обалдевшего от такого поворота событий Эдуарда. – Как твое фамилье?

Лишенный поддержки обезумевшего от слишком обильной выпивки Гаврилыча Эдуард, не зная, что ответить на этот вопрос и надо ли вообще отвечать, промолчал. За него неожиданно ответил сам Гаврилыч. Когда Никита, нахмурившись и сжав кулаки, снова устрашающе громко выкрикнул:

– Как твое фамилье?

Гаврилыч в рифму сымпровизировал:

– Манда кобылья!

После чего на пару с Никитой закатился в припадке безудержного хохота.

– Так, значит… – пробормотал побелевшими губами Эдуард, – предательство… Бунт… Я т-тебе покажу, гр-рубиян проклятый!

В ответ на такое Гаврилыч хотел было размахнуться и вмазать Эдуарду промеж глаз, но выпитое «бухло» перепутало нервные рецепторы таким образом, что, подчиняясь вдупель пьяной голове Гаврилыч, рука ифрита медленно поднялась и бессмысленно взмахнула в воздухе, не причинив голове Эдуард никакого вреда. Тогда инициативу перехватил Эдуард. По опыту зная, что выпитое Гаврилычем «бухло» очень скоро затуманит и его – Эдуарда – мозг, он стал действовать решительно.

Первым делом, двигаясь курсом главного советского вождя и, конечно, не осознавая этого, голова Эдуард захватила пути сообщения и телеграф… то есть нервные окончания, идущие от мозга головы Гаврилыч и отвечающие за сообщение с мышцами тела. Таким образом, Гаврилыч в общем и целом был нейтрализован – единственная возможность хоть как-то выразить свою позицию заключалась в выражении словесном – путем задействования речевого аппарата и последующего произнесения предложений, отдельных слов и длинных фраз, преимущественно связанных из ненормативных терминов.

А Эдуард оказался в неизмеримо лучшем положении. Овладев всем телом несчастного двухголового ифрита, он обеими могучими руками вцепился в шею, на которой держалась голова Гаврилыч, и крепко сжал сильные ладони, отчего поток словоизлияний Гаврилыча временно прекратился. Не в силах произнести ни слова, Гаврилыч тем не менее оказался способен плеваться – вернее, харкаться – и немедленно этим воспользовался и пользовался до тех пор, пока во рту у него не кончилась слюна, а в носу сопли – а физиономия Эдуарда не оказалась сплошь облеплена грязно-серыми отвратительными сгустками.

Пытаясь удушить Гаврилыча, Эдуард не упускал из виду и тот факт, что преступником не занимается никто, и по этому, не выпуская из рук шею Гаврилыча, пыхтя от натуги, принялся орать во всю глотку призывы к выпивающим в кабаке гражданам:

– Просьба ко всем сознательным обывателям! – надрывался Эдуард. – Немедленно помогите мне обезвредить опасного преступника-рецидивиста Никиту Вознесенского, который находится в этом помещении!

Видя, что никто не двигается с места, удивленно наблюдая за странным ифритом, который зачем-то пытается оторвать одну из своих голов, Эдуард отчаянно взвизгнул и неожиданно для самого себя громогласно соврал:

– За поимку Вознесенского объявлена премия в миллион фишников!

Сумма была весомой. Конечно, посетители кабака «Закат Европы» прямо сейчас ринулись бы задерживать преступника-рецидивиста, если бы Эдуард показал, где он, собственно, находится. Но Эдуард, по понятным причинам, не мог воспользоваться ни одной из обеих рук, чтобы указать…

– Где он?! – взревело сразу несколько голосов. – Где Вознесенский!

– Он тут! – немедленно откликнулся Эдуард, все еще сжимая шею полузадушенного Гаврилыча. – Он за моим сто…

Но за столом никакого Вознесенского не было. Упившись почти до беспамятства, Никита, однако, не потерял сноровки и сообразительности, каковые качества были приобретены им в течение всей его бурной жизни-до-смерти, а спешно ретировался, как только сообразил, какие именно последствия могут иметь истошные крики Эдуарда.

– Где он?! – завывала толпа. – Не потерпим в своей среде преступников-рецидивистов!

– Где он? Где?! – вскочив на стол, громче всех визжала парочка – скелет в набедренной повязке и тип в военном мундире с челочкой и усиками. – Устои государства, которым угрожают субъекты, подобные Вознесенскому, непоколебимы! – вопил тип с усиками, но невооруженным глазом было видно, что в первую очередь думает он не об устоях государства и не об угрожающих им субъектах; а о миллионе.

Пробравшись сквозь толпу, Никита открыл дверь наружу, но, поколебавшись, остановился, оглянулся назад и крикнул:

– Вон он! Ловите его скорее!

И выскочил из кабака, захлопнув за собой дверь. А оставшиеся в помещении посетители, взбаламученные его выкриком, ринулись ловить преступника, который, как им все еще казалось, был где-то среди них. Эдуард отпустил уже хрипящего Гаврилыча и кричал – но его никто не слышал. Несколько минут в помещении царил кромешный ад, а потом кого-то все-таки поймали, но определить – Вознесенский это или не Вознесенский – никто не мог, потому в процессе задержания подозреваемому напрочь оторвали голову.

* * *

Выбежав из «Заката Европы», Никита постепенно перешел на шаг – а позади него все еще разгорались нешуточные страсти. Начавшееся в кабаке безобразие вылилось уже на улицу и черт его знает в какие беспорядки оно перешло бы, если бы на улице Города оглушительно не запели бы трубы и не раздался громовой голос глашатая:

– На Вал Ляю! На Вал Ляю!

– Вот это обещание – «наваляю», – пробормотал не успевший до конца протрезветь Никита и, втянув голову в плечи, ускорил шаг.

– На Вал Ляю! – продолжал глашатай. – По Городу шествует сам правитель На Вал Ляю! Приказ – соблюдать тишину и преклонить колени! Смотреть только вниз, ибо никто не должен видеть великого человека!

Улица на мгновение замерла, а потом – постепенно все, кто слышал приказ, стали валиться на колени – если таковые у них имелись, уставя лица, морды, хари в землю.

Никита припустил бегом. Прежде чем свернуть в переулок, где находился законспирированный вход в подземелье, он последний раз обернулся. Тишина стояла над Городом, как величественный монумент. Из-за поворота показались первые воины головного отряда ифритов, а за ними – большой черный паланкин. Дольше Никита смотреть не стал – кажется, ифриты уже обратили на него внимание, а глашатай еще громче завопил:

– На колени! Всем на колени! Приказ На Вал Ляю! Приказа На Вал Ляю никто не смеет ослушаться!

Никита нырнул в переулок.

«Дурдом, – подумал он напоследок. – Весь этот мир – дурдом. Как и наш мир, впрочем…»

Глава 4

Это было очень давно.

Еще тогда, когда очередной правитель Первого загробного мира, что следует, как известно, в цепочке миров сразу за миром живых, именуемым Земля, за примерную службу был переведен неведомо куда, и на короткий промежуток времени Первый загробный остался без всякого правителя.

Они вот уже второй суперсглот сидели на самом краю мира у Пронзающих врат и гадали, кто станет правителем.

Ххтур теребил багровый вырост собственного носа и задумчиво сипел через щетину ротового отверстия на затылке, а Гуорт, размышляя, глубокомысленно ковырял тремя пальцами шестой руки в гнилом дупле бивня.

Сейчас они разговаривали о красоте. Из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров. Ни Ххтур, ни Гуорт не имели никакого понятия о том, с какой целью прибывали посланцы. Откуда им было об этом знать? Ххтур и Гоурт жили на планете Оом, там и умерли – и неизвестно по какой прихоти Высшего Совета их закинуло сюда – в Первый загробный, куда попадали обычно мертвецы с Земли и подобных Земле измерений. Ххтур и Гоурт получили свои идентификационные номера, но лицензии на загробную деятельность взять не смогли. На Оом Ххтур был шуршинильфюрером, а Гоурт и того лучше – полусурунтиком-аглы. Так что в Первом загробном профессий, подобных родным профессиям Ххтура и Гоурта, не было вовсе – и Ххтур с Гоуртом с самого момента прибытия болтались без дела у Пронзающих врат, не видя необходимости идти куда-то хотя бы для того, чтобы полюбоваться на здешних жителей, которых они, кстати говоря, ни разу и не видели, так как идентификационные номера получили еще по пути в Первый загробный.

Да, из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров. Ххтур и Гоурт прибыли издалека, и по цепочке миров после своей смерти – они, опившись гундурского зелья, катались на катараткакатах в Гунявом заливе, где дружно утонули, не справившись с управлением катараткакатов, – болтались уже давно. Повидали много разных существ, не особенно, впрочем, отличавшихся от них. Но теперь в этой глуши – в Первом загробном – они немного растерялись… Вот именно поэтому и не отходили от Пронзающих врат в глубины чуждого мира.

Да, из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров, а Ххтур и Гоурт разговаривали о красоте. Вот буквально два сглота назад прошли двое витропильцев, про которых Ххтур подумал:

«Красные слизняки, а воображают себя центром цепочки!»

Когда они удалились, Ххтур шепотом – тихим шепотом – заметил, что правителями представители этой расы все равно не смогли бы быть; подданных мутило бы от исходящего от их кожи смрада… – шепотом, потому что слуховой аппарат витропильцев развит преотлично, а уж насчет их агрессивности по всей цепочке ходили анекдоты.

Три самочки из Пятьсот Семьдесят Третьего загробного тоже получили свою оценку.

– Мне та, что справа, понравилась, – сказал Гоурт. Он почесал глазницу, из которой предусмотрительно вынул глаз, и пояснил:

– У нее хвост длиннее.

– Хвост, хвост… – поморщился Ххтур. – Ты на глаза внимание обратил? В них же утонуть можно! Три обхвата в диаметре, а глубина, наверное, в два моих роста.

Ххтур считал себя большим ценителем красоты.

Субстанция Пронзающих врат запульсировала и выплюнула очередного пришельца.

Ххтур и Гоурт смотрели во все свои пятьдесят два глаза. Они узнали латикрата.

– Вот это да! – проговорил Гоурт, открыто восхищаясь пропорциональным телом и переливающимися бицепсами. – Если бы они были так же умны, как и красивы, представители их расы давно уже стали бы здешними правителями. М-м…

И он замолчал, лелея в себе истинное удовольствие от настоящей красоты.

– Слушай, – сказал вдруг Ххтур, – а с чего ты взял, что в этой глуши правителей отбирают по критерию красоты? Это же тебе не Оом. Тут, наверное, другие правила.

– Не может быть! – замотал рогатой головой Гоурт. – Здесь, конечно, глушь, но не такая чудовищная… Красота, она везде красота…

Ххтур подумал и согласился.

Латикрат давно уже ушел, взбивая пыль четырьмя парами мохнатых ног.

С болот, располагавшихся неподалеку от Пронзающих врат, понесло туманом. Ххтур и Гоурт никогда раньше не видели болота, но признавали, что они чем-то напоминают Гунявый залив.

Ххтур поднялся.

– Не знаю, как ты, – сказал он своему собеседнику, – но мне кажется, что приближается время сна.

Напряженно размышлявший о чем-то Гоурт вздрогнул.

– Наверное, – не совсем уверенно проговорил он. – У каждой расы свой эталон красоты.

– Ты что! – возмутился Ххтур. – А латикрат? Совсем на нас не похож, а когда я его вижу, у меня просто дух захватывает!

Гоурт пожал плечами, отчего щетинки его вздыбились.

– Ладно, – произнес он. – Пошли, что ли… Поищем, где вздремнуть можно.

Они направились было прочь, но тут Пронзающие врата снова загудели и вспыхнули. Приятели обернулись, выжидательно вглядываясь.

Существо, которое вышло к ним, было ужасно. Просто ужасно, таких уродов они никогда не видели.

Ххтур закричал и, задохнувшись, тотчас бросился бежать. Гоурт, запутавшись в собственных щупальцах, упал, вскочил, снова упал и, бормоча что-то, пополз вслед за товарищем.

Существо остановилось, удивленно смотря на них. У него было всего две руки, две ноги и – страшно подумать – одна голова – и оно почти целиком было покрыто одеждой. По всей видимости, это был какой-то форменный комбинезон. На ткани, покрывавшей уродливую грудь, было вышито что-то, что могло бы быть именем существа: «И. Коротков».

Существо оглянулось, вздохнуло и зашагало по пыльной дороге, направляясь, видимо, на запад.

* * *

Илюша Короткое с детства мечтал стать космонавтом или летчиком-испытателем, а стал ассенизатором.

Илюша не особенно печалился по этому поводу, потому что давным-давно врачи поставили ему диагноз «хронический дебилизм» – и он вообще ни о чем не печалился. А новая работа, доставшаяся ему, кстати, в наследство от отца, которому в свое время ставили диагноз «идиотия второй степени», ему даже нравилась – из-за того, что Илюше приходилось носить форменный комбинезон, совсем почти такой, как у космонавтов или летчиков – на верхнем нагрудном карманчике было вышито «И. Коротков», а на спине большими буквами – «ассенизатор номер пять».

Заработок у Илюши был хороший, позволивший даже приобрести комнату в коммунальной квартире на Ордынке в Москве и уважение соседей по квартире. Впрочем, уважение соседей выражалось в основном в том, что при появлении Илюши в рабочей одежде, которую он носил постоянно, на общей кухне каждый из соседей немедленно находил предлог, чтобы ретироваться в свою комнату, – и при встрече в тесном коммунальном коридоре Илюше всегда почтительно уступали дорогу.

Так Илюша и жил – и дожил до тридцати трех лет. А как хорошо известно, именно этот возраст и никакой другой является для мужчины роковым. Илюша не был исключением – и за два дня до своего тридцатичетырехлетия, выпивши с напарником шесть бутылок портвейна «Золотая осень», пошел проверить уровень нагруженности бака машины, в просторечии именуемой говновозом, и свалился в люк. Может быть, ничего такого страшного в тот день и не случилось бы, потому что плавал Илюша хорошо, а к запахам был привычен в силу специфики своей профессии, но напарник Митрич, обеспокоенный тем, что Илюша долго не возвращается, тоже полез в люк и тоже свалился, шибанув при падении плещущегося в темноте бака Илюшу по голове седьмой бутылкой портвейна «Золотая осень». Илюша потерял сознание и без звука ушел на дно, погрузившись сначала в густое дерьмо, а потом в небытие, о котором никогда при жизни не задумывался.

А очутившись в Первом загробном мире, Илюша тоже особенно не удивился. Его бабка Ефросинья часто рассказывала ему – маленькому – про ад, рай и боженьку; из этих рассказов Илюша мало что понял, но затвердилось одно – если хорошо себя вести, то попадешь в рай, где летают человечки с крыльями – ангелы. Илюша всю жизнь вел себя хорошо – и первое, что увидел, оказавшись совсем мертвым, – Митрича, которого волочил за руку какой-то тип с крылышками – ангел, как понял Илюша. Митрич упирался и хныкал о том, что никогда не нарушал никаких заповедей, а что пил запоями, бил детей и жену – так это все от одиночества бессмертной души. Крылатый, которому, очевидно, надоело нытье Митрича, врезал ему подзатыльник и сказал, что у такого смрадного дегенерата, как он, никакой бессмертной души быть не может.

Отволочив куда-то Митрича, ангел вернулся за Илюшей. Мрачно буркнув нечто неразборчивое, он схватил Илюшу за руку, но вдруг вздрогнул, будто увидев что-то в Илюш ином лице.

– Ангел! – позвал лучезарно улыбавшийся Илюша. – Покажешь мне боженьку?

– Я не ангел, – ответил ангел, – я полуцутик. А ты сам-то вообще кто?

Улыбаясь, Илюша начал рассказывать о себе. Ангел-полуцутик слушал, кивая, а потом, взмахнув крылышками, поднялся в воздух на несколько метров и неторопливо полетел вдоль поверхности земли над какой-то вонючей бетонной дорогой, где радужно светились мазутные пятна.

Но, пролетев метров десять, ангел-полуцутик остановился – то есть завис в воздухе, – повернулся к Илюше и сказал:

– Чего встал? Пошли…

И Илюша пошел.

Вонючая бетонная дорога привела к огороженному забором складу проржавевших металлических деталей. Этот склад был так похож на парк ассенизаторских машин, что Илюше стало и вовсе легко и свободно.

А потом была долгая дорога по каким-то красным пульсирующим тоннелям (они назывались межпространственными, хотя Илюша об этом не догадывался), а потом был Совет.

Из этого Совета Илюша мало что запомнил. Несколько десятков ангелов-полуцутиков и ангелов с ветвистыми, как у оленей, рогами (цутиков) деловито совещались между собой, поглядывая на стоящего в центре Илюшу.

– Удивительная находка! – говорил самый важный цутик. – Просто удивительная! И самое главное – своевременная! В Первом загробном мире как раз нет правителя. А нам просто позарез нужен такой правитель, как вот этот вот крендель. Он не способен на самодеятельность, а на то, чтобы четко и без уклонений выполнять директивы Совета, – ума много не надо. Эй ты! – окликнул важный цутик Илюшу. – Ты как к самодеятельности вообще относишься?

– Очень плохо, – честно ответил Илюша. – У нас в тресте ассенизаторов самодеятельность каждый вторник проходит. Меня постоянно заставляют играть на сцене каких-то дедов-морозов и снегурочек. Я прямо замучился весь. Там для них столько слов надо выучить, а я не все слова понимаю. И ни одного слова правильно запомнить не могу, потому что я в школе не учился ни разу. Правда, все смеются, когда я выступаю, и просят, чтобы я почаще выступал. Но у нас новый начальник появился в прошлом году, и я с прошлого года в самодеятельности играл только два раза. Только две роли у меня было – гриб-мухомор и пень дубовый. Но все равно все смеялись…

– Понятно, – сказал важный цутик, перебив словоохотливого Илюшу. – Надеюсь, господа члены Совета, что и вам все понятно. Такой человек, как этот… Как тебя?

– Илюша…

– Такой человек, как этот Илюша, нам и нужен. Вспомните, как мы с предыдущим правителем намучились! Нет, начал он очень хорошо. Чего стоит только разработка системы идентификационных номеров и обязательного лицензирования всякого рода общественной деятельности. Но вот потом… Под конец он уже уверился в том, что всемогущ, и стал чудить – приказал памятник себе отлить конный и все улицы Города переименовал, дав им собственную фамилию. Хорошо, срок его пребывания в Первом загробном закончился и он умотал куда-то с повышением. А с этим… Илюшей никаких проблем не будет. Мы ему – директиву, он ее выполнит. И все.

– Да… – послышался сомневающийся голос какого-то полуцутика. – А вы думаете, народу он подойдет? Рожа у него больно это… неинтеллектуальная.

– Рожу никому показывать не будем, – ответил на это важный цутик. – Больно надо. Рожа у него и правда глупая на редкость. Эх, почему существуют всякие дурацкие правила насчет правителей… Вот поставили бы во всех мирах цутиков к престолу и вообще никаких проблем бы не было. Так нет, надо было утвердить, чтобы мертвецами правил мертвец соответствующей формации. Много еще архаики в загробном кодексе – очень много…

С этим утверждением согласилось большинство присутствующих.

– Ладно, – сказал потом цутик Илюше. – Будешь правителем. Будешь нашим королем, как говорится. Согласен?

– Согласен! – радостно воскликнул Илюша.

– Тогда по рукам. Рожу мы твою никому показывать не будем, так, наверное, даже лучше – создается тайна и загадка. Таинственного и загадочного правителя боятся больше. Только вот имечко твое больно того… варварское. Надо бы подобрать попроще.

– Как это? – не понял Илюша.

Цутик хотел было объяснить, но, глянув Илюше в лицо, только махнул рукой и отвернулся.

– Какие предложения от членов Совета? – осведомился важный цутик.

– Имя – это не шутка, – сказал кто-то. – Имя большое значение имеет. Вот пусть он сам его и подберет…

Важный полуцутик с сомнением посмотрел на Илюшу, вздохнул, поморщился, но все же проговорил:

– Подбери… Сопли подбери! Вот так. А теперь подбери… Еще подбери – вон, под правой ноздрей. А теперь подбери… тьфу, черт… Теперь придумай себе имя.

Илюша надолго задумался, пустил слюну на воротник форменного комбинезона и произнес неуверенно:

– Илюша?

– Да не свое! – раздраженно воскликнул цутик. – Другое! Какие еще имена знаешь?

– Митрич, – ответил Илюша почти сразу же.

– Не то… – проворчал цутик.

– Ефросинья, – сказал тогда Илюша и рассмеялся, потому что вспомнил, как смешно ругала его всегда покойная бабушка Ефросинья, когда маленький Илюша шалил, – наваляю тебе! Наваляю!…

– Стоп! – воскликнул важный цутик. – Вот оно! Коротко и звучно! Лучше не придумаешь – На Вал Ляю. На Вал Ляю… – медленно повторил цутик, словно пробуя это имя на вкус. – Очень хорошо – На Вал Ляю.

– Да! – зашумели все. – Очень хорошо! Лучше не придумаешь! Коротко и ясно.

– Нарекаю тебя, – торжественно произнес важный цутик, – правителем На Вал Ляю! Приступай к своим обязанностям немедленно.

– К каким обязанностям? – спросил Илюша.

– Тебе объяснят, – ответил важный цутик. – Переправьте его в Первый загробный кто-нибудь…

И Илюшу, которого нарекли правителем На Вал Ляю, переправили в Первый загробный мир, где, только появившись из Пронзающих врат, Илюша-На Вал Ляю до смерти перепугал мертвецов с планеты Оом – Ххтура и Гоурта.

Так в Первом загробном появился правитель На Вал Ляю.

* * *

Когда Никита возвратился в подземелье, комната Махно была накрепко заперта, а сам батька проводил учения на тему «бои в пересеченной местности». Учения Махно приходилось проводить в одиночку, потому что Рододендрон и прочие члены ПОПУ находились в карауле, а Юлия с Соловьем-разбойником не могли отойти от младенца, который по недосмотру родителей сожрал папашину саблю с именной надписью от самого Владимира Красное Солнышко – и теперь страдал несварением желудка.

Как раз тогда, когда батька Махно, обстреляв сам себя из минометов, отходил на заранее подготовленные позиции, а кавалерию в лице Барси отсылал к левому флангу, на арене боевых действий появился Никита.

– Привет, – сказал Никита. – Труженикам фронта. Что происходит?

– Внеплановые учения, – ответил Махно, поднимаясь из синей грязи. – Отойди, а то правый фланг заслоняешь.

Никита послушно отошел на несколько шагов и наступил на лапу Барсе. Барся рявкнула и клацнула клыками так недвусмысленно, что Никита тут же переместился поближе к Махно, которого саблезубая тигрица уважала как предводителя и побаивалась.

Махно отряхнул свой френч и тоскливо вздохнул. Затем стер подошвой сапога линии намеченной позиции.

– Все равно минометным огнем переубивало бы всех, – сказал он и скомандовал Барсе: – Кавалерия, назад!

Барся зевнула, почесала свои чудовищные клыки о стену и удалилась.

– Ладно, – хмуро сказал Махно, – учения закончены. Ни хрена у меня сегодня стратегическая мысль не проявлялась. А к тебе, Никита, у меня, между прочим, разговор есть.

– Ко мне? – удивился Никита.

– Ну. Ты мне что плел про видения про свои?

При напоминании о видениях Никита помрачнел.

– Черт, – сказал он. – Надо было напоминать… Я тут так развеялся, столько новых впечатлений получил, что в пору бы в петлю. Зато немного о галлюцинациях забыл.

– А они не забыли, – сказал Махно. – Они это самое… ко мне являлись тоже.

– К тебе?

– Ко мне, – подтвердил Махно. – Страшно было, признаюсь честно, очень страшно. Еле шашкой отмахался. Чуть Рододендрона не зарубил. Вот я подумал, что поговорить нам с тобой надо.

– Об этих галлюцинациях? – становясь совсем мрачным, переспросил Никита.

– О них, родимых.

– Ну, пойдем, – со вздохом произнес Никита, вспомнив, что все мало-мальски важные разговоры Махно проводил в своей комнате. – Пойдем…

– Куда?

– Как обычно – к тебе.

Махно вздрогнул.

– Не, – сказал он, – теперь туда не пойду. Вдруг опять… Столько страху натерпелся… Как вспомню, так мороз по коже продирает. Пойдем… в другое укромное место… Как там называется – конфиденциальное.

– Пойдем, – согласился Никита.

Батька почистил сапоги – один о другой – и, кивнув Никите, направился вдоль по коридору.