Текст книги "Путь Шеннона"

Во вторник, вернувшись с кладбища, мы все сидели в гостиной и ели холодную ветчину с яйцами; похороны были хоть и не роскошными, но прошли вполне прилично, ибо по распоряжению папы в них принимали участие два лучших гробовщика нашего города. Папа, потирая руки и рассыпаясь в любезностях перед мистером Мак-Келларом, привел его к нам прямо с кладбища. Бабушка сидела справа от юриста, Кейт – слева; Мэрдок и Джейми – в дальнем конце стола, рядом со мной; Адам с папой – во главе стола.

– По-моему, все прошло отлично. – Папа вопросительно заглядывал в глаза мистеру Мак-Келлару, страстно желая услышать его одобрение. – Прошу вас, скушайте парочку яичек. Мне не хотелось устраивать видимость богатых похорон. С другой стороны, я люблю, чтобы все было вполне благопристойно. К тому же в некотором смысле – вы, надеюсь, меня поймете – он этого заслужил.

Все ждали, что скажет юрист. А он, принимая чашку из рук Кейт, сухо заметил:

– Я думаю, что похороны прошли как должно.

Папу слегка передернуло: уж очень ему было досадно, что мистер Мак-Келлар не любит его. И он с благодарностью взглянул на Адама, когда тот заметил:

– Лучшего и желать нельзя.

Мак-Келлар пожал широкими плечами.

– Когда человек переходит за этот рубеж, ему уже все равно.

Папа и Адам обменялись понимающим взглядом, как бы скрепляя свой союз против этого угрюмого пришельца. Хотя Адам приехал только сегодня утром, он уже успел успокоить папу, заверил его, что с домом все обстоит благополучно – вполне возможно, что его удастся продать школе с интернатом, – спокойно предложил чек, а когда папа заколебался, так же спокойно разорвал его, – словом, настолько завоевал доверие папы, что по пути домой они уже тихонько обсуждали в кебе «сферы» возможного приложения нового папиного капитала – денег за страховку, которые наконец он должен получить.

– Попробуйте моих лепешек, мистер Мак-Келлар, – предложила бабушка.

– С удовольствием.

Юрист с аппетитом пил чай, на вопросы папы и Адама он отвечал односложно, зато весьма любезно, хоть и скучновато беседовал с Кейт и старушкой. Он был рьяным сторонником самоопределения Шотландии и в бабушке нашел крепкого союзника. Он низко склонился над своей тарелкой и то и дело оглядывал стол, приводя всех в немалое замешательство.

Должен признаться, я избегал его холодного, стального взгляда. У могилы, только что вырытой на зеленой лужайке, на меня была возложена почетная обязанность «держать веревку», и каким ужасным чудаком, слабонервным и жалким, я себя выказал. Когда гроб стали опускать, меня вдруг всего заколотило и, захлебываясь слезами, я громко зарыдал… это в моем-то возрасте! Одно воспоминание об этом заставляло меня стыдливо опускать голову.

– Вы точно подытожили сумму страховки? – как бы между прочим спросил Адам.

– Да, точно. – Мистер Мак-Келлар говорил официальным тоном. Эти двое – представитель городской страховой компании, лихо обделывавший всякие дела, и захолустный стряпчий – недолюбливали друг друга. Любопытный тип этот Мак-Келлар: вот уже несколько лет, завидев меня на противоположной стороне улицы, он здоровается со мной; медлительный, солидный, непоколебимый как скала, он скорее умрет, чем изменит хоть на полпенни цифру в своих подсчетах. Сказать просто, что он честен, было бы возмутительной недооценкой его достоинств. Это был настоящий образец честности; когда за какое-нибудь дело ему предлагали больше причитающихся трех процентов, он отрицательно качал головой и изрекал: «Это дурно пахнет. Очень, очень дурно пахнет». Он явно не доверял Адаму, как человеку, не брезгающему ничем, – этот юноша в свое время ушел из его конторы без предупреждения и с тех пор неизменно продвигался по служебной лестнице за счет других.

– Какая же получилась в итоге сумма? – продолжал наступать на него Адам.

– Семьсот восемьдесят девять фунтов семь шиллингов и три пенса… абсолютно точно.

Адам наклонил голову, а папа даже побледнел, услышав столь огромную, неслыханно огромную цифру. Я невольно подумал о дедушке, который так ненавидел свою страховку, что запретил мне упоминать о ней в его присутствии. Слава богу, он не мог услышать, как папа радостным шепотом спросил:

– А когда вы можете их выплатить?

– Хоть сейчас. – Мак-Келлар не торопясь положил нож с вилкой на тарелку и отодвинул ее от себя.

– Еще чаю, мистер Мак-Келлар?

– Нет, благодарю вас. Я уже всего отведал.

– В таком случае глоточек вина. – И это любезно предложил папа, великий трезвенник!

– Ну, если вы уж так настаиваете…

Когда Мак-Келлару налили полную рюмку, я тихонько поднялся со стула, намереваясь незаметно выскользнуть из комнаты. Но твердый пронизывающий взгляд, точно луч прожектора, упал на меня.

– Куда это ты направился?

На выручку мне пришел папа:

– Он все еще никак не придет в себя… Да вы, наверно, заметили это на похоронах. Все в порядке, Роберт, можешь идти.

– Ну уж нет, молодой человек, присядьте. – Мистер Мак-Келлар решительно глотнул из рюмки. – Не очень-то уважительно к памяти старика исчезать в разгар церемонии. Если ты хоть в какой-то мере считался с ним – а ты, по-моему, единственный, кто с ним считался, – просто из приличия нужно, чтобы ты посидел здесь, пока я не кончу.

Смущенный, я уселся на свое место. Мистер Мак-Келлар никогда прежде не разговаривал со мной таким тоном. Он уязвил меня и обидел.

– В таком случае приступим к делу, – резко предложил Адам.

– Как вам угодно. – Мак-Келлар вытащил из внутреннего кармана какие-то бумаги. – Вот страховка. Номер пятьдесят семь тысяч четыреста тридцать. Дарственная, выданная Александром Гау. А вот завещание. Я прочту вам его.

– Зачем это? – Адам начал терять терпение: педантичная медлительность юриста раздражала его. – Кому нужна вся эта чепуха? Я служил в вашей конторе, когда вы составляли его, я был свидетелем и знаю его наизусть.

Мистер Мак-Келлар, казалось, не ожидал этого.

– Правильнее будет, если я все-таки прочту. Я недолго займу ваше внимание.

– Конечно, пожалуйста, – примирительно сказал папа.

Мак-Келлар надел очки и медленно, отчетливо прочел завещание. Это был короткий и простой документ. Дедушка завещал все маме, а в случае ее смерти – ее душеприказчику, папе.

– Отлично. – Папа удовлетворенно вздохнул. – Все в порядке. Теперь можно приступить к расчетам.

– Нет, подождите! – Мак-Келлар почти выкрикнул эти слова и одновременно ударил по столу своим могучим кулаком.

Наступила тишина. Низко склонившись над документом, он оглядел всех сидящих за столом, ехидная улыбка, которую он до сих пор старательно прятал, приподняв уголки тонких губ, зазмеилась на его лице, мохнатые брови сошлись над переносицей. У него был такой вид, как будто ему наконец разрешили выдать удивительную тайну и насладиться этим.

Он снова взглянул на меня и смотрел долго, с нескрываемой добротой. Затем он сказал:

– Тут есть дополнительное распоряжение – распоряжение, датированное двадцатым июля тысяча девятьсот десятого года.

У папы вырвался возглас, на который я едва ли обратил внимание. Как хорошо я помнил этот день – день смертельной тоски, когда я потерял право на стипендию Маршалла и когда погиб Гэвин.

А Мак-Келлар продолжал, скандируя каждое слово, да, именно скандируя, точно ему доставляло удовольствие терзать папу, нанося ему каждым словом удар:

– В этот день, двадцатого июля, Дэнди Гау зашел ко мне в контору. Я называю его Дэнди, потому что, несмотря на все его беды и неудачи, я горжусь тем, что он был моим другом. Он напрямик спросил меня, может ли он изменить условия страховки. Мы долго беседовали с ним в тот день.

И в результате все до копейки – повторяю: до последней копейки и клянусь, что это именно так, – оставлено этому юноше, Роберту Шеннону, опекуном которого я назначен, для того чтобы он мог окончить медицинский факультет в Уинтонском колледже.

Гробовое молчание. Я побелел; сердце у меня сжалось, в горле стоял комок; я не мог этому поверить: слишком часто я терпел поражения, – просто это уловка слепых небес, которые сначала вознамерились поднять меня, а потом со всей жестокостью сбросят вниз.

– Вы, конечно, шутите, – захныкал папа. – Он не мог этого сделать. Не имел права.

Ехидная улыбка на лице юриста стала шире.

– Он имел на это все права по условиям страховки: он не мог ни заложить ее, ни получить по ней часть денег при жизни, но мог как угодно менять свою волю и кому угодно завещать деньги.

Папа жалобно взглянул на Адама.

– Разве это так?

– Мама соглашалась только на такие условия. – Адам метнул свирепый взгляд на Мак-Келлара. – Он был не в своем уме.

– Нет, он был в своем уме два года назад, когда составлял это распоряжение. В таком же здравом уме, как мы с вами.

– Я опротестую завещание, – сказал папа каким-то высоким чужим голосом. – Я обращусь в суд.

– Пожалуйста. – Мак-Келлар перестал улыбаться. Он очень грозно посмотрел на Адама, затем на папу. – Да, пожалуйста. Но только даю вам слово: я поведу с вами борьбу; а если потребуется, дойду до суда графства, до Верховного суда. Да я в самом парламенте подниму вопрос. Только для вас это плохо кончится, Лекки. Тогда уже, мой дорогой, не видать вам места управляющего водопроводным хозяйством. – Он помолчал, наслаждаясь этой маленькой мелодрамой, с которой после стольких лет спокойной практики ему довелось столкнуться. – Ваша жена не хотела брать денег по страховке, хотя бóльшую часть взносов выплачивала сама. Что же до старика, то он не мог извлечь из этой страховки ни фартинга. Но он пожелал, чтобы деньги дошли на благое, полезное дело. И они пойдут на это, или меня не зовут Дункан Мак-Келлар.

О боже, значит, все правда… этот чудесный дар дедушки, который никогда и словом не обмолвился мне о нем? Я сидел, опустив глаза, едва дыша, лицо у меня дергалось от напряжения. И вдруг я услышал голос Кейт, почувствовал ее руку, обвившую мои плечи.

– Не знаю, что думают остальные… а по-моему, лучшего применения этим деньгам быть не могло… да, это для них самое лучшее применение.

– Слушайте-ка! Слушайте! – громким шепотом сказал Джейми.

Какие они милые, эта Кейт, с ее скверным характером и шишковатым лбом, и этот Джейми, честным тяжелым трудом зарабатывающий себе на жизнь… Я питаю скромную надежду, что их мальчику будет легче жить и расти, чем мне. Мак-Келлар сложил бумаги и, поднявшись, обратился ко мне:

– Завтра в десять – жду в конторе. А пока пойдем, проводи меня. Немножко свежего воздуха не повредит тебе.

Точно слепой, вышел я с ним из комнаты. В жизни бывают такие минуты, когда напряженные нервы больше не выдерживают.

Поздно вечером из дома адвоката Мак-Келлара вышел взволнованный обитатель маленького городка – млекопитающее вида Homo sapiens[15]15
  Разумный человек (лат.).


[Закрыть], короче говоря, позвоночное, в чьих жилах, однако, течет горячая кровь, злосчастный Роберт Шеннон. Хотя этому своеобразному двуногому существу уже исполнилось восемнадцать лет и еще совсем недавно он с трудом нес на своих согбенных плечах тяжкое бремя отрочества, почти безответной любви и всяческих бесчисленных горестей, он еще не закален и не созрел. И сейчас, наслаждаясь спокойной красотой ночи, огромной ясной ночи, где в вышине звезды поют свою песнь, а на земле поет его сердце, он смотрит прямо перед собой, взволнованный и раскрасневшийся.

Будущее широко раскрывается перед ним. Сухой шотландец-адвокат, который так долго беседовал с ним сейчас, будет его опекуном и советником, его другом. Он никогда больше не вернется на Котельный завод. В начале нового семестра, в будущем месяце, он поедет в университет, будет жить там в студенческом общежитии, с наслаждением погрузится в изучение медицины. Биология… практическая зоология… эти магические названия и вызвали яркую краску у него на щеках. Он уже чувствует удушливый запах формалина и канадского бальзама, видит длинный ряд цейсовских микроскопов с чудесными линзами на шарнирах, и за одним из этих микроскопов будет сидеть он, вопреки бедному мистеру Смиту, которого он рад будет снова повидать. Подумать только! Да ему, наверно, если повезет, уже в первом семестре разрешат вскрыть морскую собаку – mustelus canis!

Денег вполне достаточно, чтобы он мог спокойно закончить учение; на уплату нескольких долгов, оставленных дедушкой, у Мак-Келлара уйдет не более двадцати фунтов. Если ему будут говорить неприятные вещи, когда он вернется домой, – тут выражение его лица стало жестким, – Мак-Келлар сказал, что он не должен обращать на это внимание. Он ведь скоро навсегда уедет из «Ломонд Вью».

Да, будущее, сияющее будущее открывается перед ним. Рейд и Алисон уезжают, но и он тоже уезжает… Он им докажет, что он не обречен всю жизнь быть неудачником. Его чувства к Алисон несколько изменились: отныне он будет их сурово сдерживать. Быть может, в жизни великого зоолога нет места для женщин? А быть может, в один прекрасный день в Вене, когда знаменитая примадонна будет петь главную роль в «Кармен», строгий, подтянутый доктор, с ленточкой в петлице и небольшой, аккуратно подстриженной бородкой, тихо войдет в ложу на авансцене…

Нет, нет. Эти мечты принадлежат поре юношества, которую он оставил уже позади. А впереди предстоит работа… Серьезная, замечательная работа в лаборатории.

Но подождите… еще минута, еще один штрих, показывающий колебания этого неустановившегося характера. Проходя по Церковной улице, он видит справа от себя темную громаду столь презираемой им церкви Святых ангелов. Ему ничего не нужно в храме, этому ясному уму, – больше там не удастся его обмануть. Он храбро противостоял всем козням каноника Роша, пытавшегося вернуть его в лоно Церкви. Печаль и горе не заставили его встать на колени… О, прошло то время, когда он брел с завязанными глазами, сейчас он на пути к тому, чтобы стать человеком свободомыслящим.

И однако, когда он меньше всего этого ждал, могучая сила одолела его. Запомните: он прочел немало книг – от «Происхождения видов» до «Жизни Иисуса» Ренана, он смеялся над басней об Адамовом ребре и соглашался с остроумным французским кардиналом, чье имя он забыл, что христианству положила начало прелестная сказка. Но то, что возникло в нем сейчас, находится у него в крови, в костях, оно въелось в самый его мозг, и он от этого никогда не избавится, до самой своей смерти.

Первая пора гордыни миновала. Но мы поклялись прежде всего быть правдивыми. Сколько еще раз этот Роберт Шеннон будет переходить от апатии к рвению, сколько раз жизнь будет поднимать его, а потом снова сбрасывать вниз, мы не можем сказать, равно как не можем сказать, сколь часто он будет мириться и ссориться с тем существом, к которому устремлены все человеческие чаяния. Но сейчас он вдруг почувствовал потребность поведать гулкой тишине о том восторженном состоянии, в каком пребывает его душа. Ему вдруг захотелось излиться в благодарной молитве. И с горящим от стыда лицом он ринулся во мрак церкви.

Правда, пробыл он там недолго. Возможно, он лишь зажег грошовую свечку или пробормотал несколько неразборчивых слов перед мрачным алтарем. А быть может, и этого не было. Но когда он вышел из церкви, щурясь от ярких звезд и северного сияния, озарявшего небо, он пошел быстро, уверенно, и звук его шагов гулко отдавался на пустой улице.

Путь Шеннона

Часть первая

Сырой зимний вечер 1919 года, пятое декабря – дата, знаменующая начало большой перемены в моей жизни; на университетской башне пробило шесть часов; легкий туман, поднимаясь с реки Элдон, окутывал здания кафедры экспериментальной патологии, расположенные у подножия Феннер-хилла, и заполнял нашу большую лабораторию, где еле уловимо пахло формалином и царил полумрак, так как иного освещения, кроме настольных, затененных зелеными абажурами ламп, не было.

Профессор Ашер еще сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону – сквозь запертую дверь справа мой напряженный слух улавливал его размеренную речь. Я взглянул исподтишка на двух других ассистентов, которые вместе со мной работали у профессора.

У стола напротив меня стоял Спенс и в ожидании жены расставлял пробирки с культурами бактерий. Каждую пятницу она непременно заезжала за ним и они отправлялись обедать, а потом в театр. Его профиль, освещенный сбоку, отбрасывал на стену уродливую, карикатурную тень.

В дальнем углу лаборатории Ломекс, бросив работу, лениво постукивал сигаретой по ногтю большого пальца – сигнал к уходу, что он обычно проделывал с самым беспечным и независимым видом. Вот он неторопливо поднялся, окруженный медленно расплывающимся облачком дыма, и, подойдя к фарфоровой раковине, над которой у него висело зеркальце, поправил волнистые волосы.

– Пошли куда-нибудь вечером, Шеннон. Пообедаем вместе, а потом – в кино.

Приглашение было заманчивым, но в этот вечер я, конечно, отказался.

– А что скажете вы, Спенс? – повернулся Ломекс к Спенсу.

– Боюсь, ничего не выйдет: я уже обещал Мьюриэл провести вечер с ней.

– Чертовски необщительный народ в этом городе, – горестно заметил Ломекс.

Нейл Спенс, чуть ли не собираясь оправдываться, в нерешительности потирал левой рукой подбородок – он словно черпал уверенность в этом жесте, который неизменно трогал меня, преисполняя еще большей симпатией и сочувствием к нему.

– А почему вам не пойти с нами?

Ломекс, направившийся было к выходу, остановился:

– Мне бы не хотелось быть лишним и портить вам вечер.

– Вы и не будете лишним.

В эту минуту с улицы донесся звук клаксона, и наш лаборант Смит, появившись в дверях, доложил, что приехала миссис Спенс и ждет у подъезда.

– Не будем заставлять Мьюриэл ждать нас. – Спенс уже надел пальто и любезно поджидал Ломекса у двери. – Я думаю, вам понравится пьеса: это «Девушка с гор». Всего хорошего, Роберт.

– Всего хорошего.

Когда они ушли, я окинул взглядом этот сокрытый от всех таинственный внутренний мир лаборатории – мир, который я так любил, – и в тревожном ожидании, с учащенно бьющимся сердцем уставился на дверь, ведущую в кабинет профессора.

Как раз в эту минуту она распахнулась и появился Хьюго Ашер. Его приходы и уходы, да и вообще все движения были всегда чуточку театральными, и это настолько гармонировало с его подтянутой фигурой, серебряной гривой и коротко подстриженной эспаньолкой, что у меня неизменно возникало неприятное ощущение, будто передо мной не крупный ученый, а скорее актер, чересчур уж старательно играющий свою роль. Он остановился у центрифуги Гофмана, неподалеку от моего стола. Хоть Ашер и отлично владел собой, но по легкому подрагиванию мускулов лица я без труда мог понять, что он не одобряет моих странностей – начиная с поношенной морской формы, которую я упорно не снимал со времени войны, и кончая моим отношением к работе, за которую он полтора месяца назад заставил меня взяться и к которой я до сих пор относился без всякого энтузиазма.

Некоторое время мы оба молчали. Затем, точно его вдруг осенила гениальная мысль – профессор часто прибегал к этому приему, чтобы не казаться уж слишком черствым, – он отрезал:

– Нет, Шеннон… боюсь, ничего не выйдет.

Сердце у меня так и замерло, словно совсем перестало биться, и я вспыхнул от разочарования и горькой обиды.

– Но я уверен, сэр, что, если б вы прочли мою объяснительную записку…

– Я прочел ее, – прервал он меня и, как бы в подтверждение своих слов, положил передо мной напечатанную на машинке докладную записку, которую я днем вручил ему и которая сейчас казалась моему воспаленному взору захватанной и жалкой, как всякая отвергнутая рукопись. – Мне очень жаль, но я не могу согласиться с вашим предложением. Работа, которой вы заняты, имеет весьма существенное значение. Немыслимо… я не могу позволить вам прекратить ее.

Я опустил глаза; оскорбленная гордость мешала мне настаивать на моей просьбе, да к тому же я знал, что профессор своих решений не меняет. Хоть я и сидел потупившись, но все же почувствовал, что он смотрит на предметные стекла, сложенные стопочкой на моем деревянном, изъеденном кислотою столе.

– Вы уже закончили наши последние вычисления?

– Нет еще, – ответил я, не поднимая головы.

– Вы же знаете, я хочу, чтобы наш доклад был непременно готов к весеннему конгрессу. А так как я несколько недель буду отсутствовать, вам придется приналечь и возможно скорее закончить работу.

Видя, что я молчу, профессор насупился. Потом откашлялся. Я уж было подумал, что вот сейчас мне будет прочитана лекция на тему о том, какое благородное занятие – экспериментальные исследования, особенно в его любимой области, по теории опсонинов – защитных антител в крови. Но он лишь с минуту поиграл своей широкополой черной фетровой шляпой, а затем небрежно надел ее на затылок.

– До свидания, Шеннон.

И, церемонно поклонившись на прощание, как это принято за границей, он вышел.

А я еще долго сидел, словно окаменев.

– Я собираюсь закрывать, сэр.

Тощий и, как всегда, мертвенно-бледный лаборант Смит краешком глаза наблюдал за мной – тот самый Герберт Смит, который шесть лет назад, когда я впервые вошел в лабораторию зоологии, охладил своим пессимизмом мой юношеский пыл; теперь он стал старшим лаборантом кафедры патологии, но это повышение ничуть не изменило его, и он относился ко мне с мрачной настороженностью, которую не только не рассеяли, а лишь усугубили мои скромные успехи, в том числе диплом с отличием и золотая медаль Листера.

Я молча накрыл микроскоп, убрал предметные стекла, взял кепку и вышел. На душе у меня было горько; я спустился с Феннер-хилла по темной аллее, под стекавшей с деревьев капелью, вышел на шумный проспект Пардайк-роуд, где под еле мерцавшими в тумане дуговыми фонарями звенели и грохотали по булыжной мостовой трамваи, и свернул к неприглядному району Кёркхед. Здесь, отчаянно противопоставляя свою респектабельность вторжению трактиров, кафе-мороженых и многоквартирных домов для рабочих близлежащих доков, стояли прокопченные старинные особняки с облупленными карнизами, покосившимися галереями и полуобвалившимися трубами и, казалось, оплакивали свою былую славу под вечно дымным небом.

Дойдя до дома номер 52, где на стекле над дверью четко значилось «Ротсей»[16]16
  Имя одного из герольдов короля Ричарда Львиное Сердце.


[Закрыть], а пониже золочеными буквами – «Пансион», я поднялся по нескольким ступенькам и вошел.