Текст книги "Путь Шеннона"

Часть вторая

В Далнейре, на станции, меня встречал больничный шофер, он же служитель, приехавший на старенькой, поблескивавшей латунью аргайлской карете «скорой помощи», похожей больше на похоронные дроги, – вид у нее был довольно облезлый, но зато она так и сверкала протертыми стеклами. Представившись мне и назвавшись Питером Пимом, он неторопливо поставил в карету мой чемодан и после многократных попыток наконец завел мотор. Мы прогромыхали мимо беспорядочно сгрудившихся ветхих домишек, мимо грязной лавчонки, нескольких глиняных карьеров и заброшенного кирпичного завода; затем перебрались через речку, мужественно продирающуюся сквозь грязь и ил, и выехали в поля, скорее похожие на городскую свалку, однако сейчас, ранней весной, прикрытые свежим зеленым покровом.

Подпрыгивая на жестком переднем сиденье, я время от времени бросал испытующие взгляды на моего спутника, сидевшего в профиль ко мне, – его лицо под козырьком фуражки казалось таким бесстрастным, точно он спал летаргическим сном, и я не решался разбудить его, заговорив с ним. Однако под конец я все-таки отважился похвалить его древнюю колымагу, которая, судя по тому, как он осторожно действовал тормозами, была, несомненно, источником его гордости.

Он ответил не сразу – лишь спустя некоторое время, пристально глядя на дорогу, внушительно произнес:

– Я люблю машины, сэр.

Если так, то, подумал я, он может быть мне полезен, и я поспешил выразить надежду, что мы будем друзьями.

Он снова ответил не сразу, прежде поразмыслив над моими словами:

– Я думаю, что мы поладим, сэр. Я всегда стараюсь угодить человеку. У меня были прекрасные отношения с доктором Хейнзом. Приятный джентльмен доктор Хейнз, сэр, с ним легко было. Очень я жалел, что он уезжает.

Несколько расхоложенный восхвалением моего предшественника и печальным тоном, каким все это было произнесено, я погрузился в молчание, которое так больше и не нарушилось; тем временем мы добрались по узкой проселочной дороге до вершины холма и повернули на усыпанную гравием аллею, которая, описав полукруг, привела нас к небольшой группе аккуратных кирпичных строений. У самого большого из них мы остановились, и, выйдя из кареты «скорой помощи», я увидел смуглую приземистую женщину в форме; по всей вероятности, она и была начальницей: она стояла на ступеньках, придерживая от ветра свой крылатый белый чепец, и радушно улыбалась.

– Доктор Шеннон, если не ошибаюсь? Рада с вами познакомиться. Меня зовут мисс Траджен.

В противоположность Пиму, отмалчивавшемуся с кислой миной, начальница была очень общительна, и не успел я опомниться, как уже очутился в главном здании, в отведенных мне комнатах; у меня теперь была гостиная, спальня и ванная, выходившие на восток. Затем, со свойственной ей энергией и энтузиазмом, мисс Траджен повела меня по всему заведению, которым так гордилась.

Больница была маленькая – всего четыре небольших домика, расположенных за административным зданием в форме квадрата; они отведены были соответственно для больных скарлатиной, дифтеритом, корью и «прочими инфекционными заболеваниями». Оборудование здесь было самое примитивное, зато устроенные по старинке палаты с хорошо натертыми полами и белоснежными койками сверкали чистотой. Пациентами – а их было немного – являлись в основном дети. Они сидели в своих красных пижамах на кроватках и улыбались нам; послеполуденное солнце, проникая сквозь высокие окна, ярким светом заливало палаты, и я подумал, что мне будет приятно здесь работать. Да и старшие сестры – по одной на каждый корпус – не разочаровали меня: они казались выдержанными и смышлеными. Словом, эта маленькая, скромная больница, стоявшая на высоком, овеваемом ветрами холме, царившем над всей округой, производила впечатление дельного и полезного учреждения.

В самом дальнем углу больничной территории, на некотором расстоянии от четырех корпусов, стоял особняком бурый домик из гофрированного железа, полуразвалившийся и кругом заросший кустарником.

– Здесь у нас был изолятор для оспенных больных, – пояснила мисс Траджен, подметив своими острыми маленькими глазками мой вопросительный взгляд. – Как видите, мы им не пользуемся… так что нам туда нет смысла заходить. К счастью, он совсем не виден из-за лавровых кустов. – И она любезно добавила: – За последние пять лет к нам не поступало ни одного больного оспой.

Отсюда – с тем же видом вполне оправданной гордости – она повела меня в комнату отдыха медицинских сестер, на кухню и в приемную, где все сверкало той же безукоризненной чистотой, а затем в помещение, где стоял длинный деревянный стол, к которому были подведены газ и электричество и прилажены две фарфоровые раковины. У стены громоздилось несколько полированных столов и две-три скамейки, поставленные одна на другую.

– Это у нас лаборатория, – пояснила начальница. – Правда, хорошо?

– Очень.

Больше я, конечно, ничего не сказал. Но я сразу понял, что у меня будет отличная лаборатория. Пока мы шли назад по дорожке, я уже мысленно прикидывал, как я там размещусь и все устрою.

Вернувшись в главное здание, мисс Траджен настояла на том, чтобы я зашел выпить чаю к ней в гостиную – очаровательную просторную комнату с окном-фонарем, выходящим на фасад; там стояло несколько кресел в ситцевых чехлах и диван, на пианино возвышалась фарфоровая ваза с гиацинтами – я сразу заметил, что эта комната приятнее всех, где мы до сих пор были. Начальница нажала кнопку, и краснощекая деревенская девушка в накрахмаленном чепце и передничке – мисс Траджен назвала ее Кейти и представила мне как нашу «общую» горничную – вкатила в комнату чайный столик, на котором стояли чашки и высокая ваза с тортом. Не переставая болтать, мисс Траджен церемонно уселась и предложила мне на выбор индийского или китайского чая, а также недурной кусок сливового торта, только что вышедшего из больничной печи.

На вид ей было лет пятьдесят, и, как она мне сообщила, прежде чем «осесть» в Далнейрской больнице, она провела десять лет в Бенгалии в качестве армейской медицинской сестры; по всей вероятности, длительное пребывание там и придало ее широкому лицу с крупными чертами этот медный оттенок, а в голос и манеры привнесло нечто такое, что делало ее похожей на старшего сержанта. Еще когда мы обходили палаты, я заметил, что у нее на редкость пышный бюст, короткие ноги, походка вперевалочку и мерно покачивающиеся внушительные бедра. А сейчас ее грубоватая прямолинейность, громкий смех, резкие решительные жесты и вовсе навели меня на мысль, что это существо призвано скорее командовать в казармах, чем лечить больных.

Однако больше всего меня поразила в ней убежденная гордость за больницу, которую она считала чуть ли не своей собственностью. Вот она снова в слегка шутливом тоне переводит разговор на эту самую важную для нее тему:

– Я рада, что вам нравится наше маленькое заведение, доктор. Кое-что в нем, конечно, устарело, и я пыталась исправить положение с помощью нескольких армейских хитростей. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы привести больницу в ее теперешний вид. Да, я, можно сказать, вложила в нее всю душу.

Последовало короткое неловкое молчание, но тут, на мое счастье, я услышал осторожный стук, и в ответ на брошенное мисс Траджен «войдите» ручка двери бесшумно повернулась и на пороге появилась высокая, тощая рыжеволосая сестра. Увидев меня, она вздрогнула, и ее светло-зеленые глаза, обрамленные желтыми, как солома, ресницами, со страхом и смирением устремились на начальницу, бронзовое лицо которой осветила снисходительная улыбка.

– Входите, входите, дорогая. Не убегайте. Доктор, это наша ночная сестра Эффи Пик. Она обычно днем пьет со мной чай, когда отоспится после ночного дежурства. Садитесь, дорогая.

Сестра Пик скромно вошла в комнату и, сев на низенький стул, взяла предложенную ей чашку чаю.

– Я очень рада, что вы познакомились с сестрой Пик, – заявила мисс Траджен. – Это мой самый ценный работник.

– Ах что вы! – Бледная рыжеволосая сестра содрогнулась всей своей недостойной плотью от этого комплимента; затем, повернувшись ко мне, проговорила еле слышно: – Начальница очень добра. Но конечно, каждое ее слово так много значит. Ведь она у нас по всем вопросам авторитет. И она здесь уже очень давно – трудно даже представить себе, что бы мы без нее делали. Доктора-то ведь приходят и уходят. А начальница всегда здесь…

Перефразировав таким образом теннисоновский «Ручеек», это бесцветное существо – даже ее рыжие волосы и те казались какими-то блеклыми, а кожа – белой словно молоко – погрузилось в почтительное молчание. Посидев еще несколько минут, сестра, словно не решаясь дольше злоупотреблять нашим временем, встала и, бросив на начальницу преданный взгляд, выскользнула из комнаты: ей пора было на ночное дежурство. Я не намного пересидел ее. Вскоре я поднялся и, поблагодарив мисс Траджен за теплый прием, попросил позволения откланяться: мне ведь еще надо было разобрать свои вещи.

– Отлично, доктор. Теперь нам предстоит с вами трудиться вместе. А я здесь, как говорит сестра Пик, старожил. – Она вскочила на ноги и, широко улыбаясь, с минуту пристально смотрела на меня, потом весело добавила: – Я думаю, вы согласитесь с тем, что я поступаю всегда так, как надо.

Когда я добрался до отведенного мне помещения, в чувствах моих царила довольно любопытная неразбериха: я был доволен оказанным мне приемом и, прохаживаясь по комнате, осматривая ее строгую и вместе с тем уютную обстановку глазом человека, которому предстоит здесь жить и привыкнуть к этим незнакомым предметам, говорил себе, что хотя мисс Траджен, возможно, и резковата, но она жизнерадостная, душевная женщина; однако в глубине души меня почему-то смущала ее напористость, смущали некоторые жесты и слова, а почему – я не мог понять.

И все-таки ничто, ничто не способно было испортить мне настроение или приглушить радость, которая вспыхнула во мне при мысли о том, что я снова смогу взяться за научную работу после стольких недель бездействия, сводившего меня с ума.

Как я и предполагал, мои обязанности здесь были приятными и необременительными. Больница была маленькая – самое большее на пятьдесят коек, а сейчас, поскольку никаких эпидемий не наблюдалось, у нас лежало всего около двенадцати детей; почти все уже выздоравливали, так как у большинства была простая корь, и при всей своей добросовестности, сколько бы я ни задерживался, обходя палаты, к полудню я уже был свободен.

Лаборатория здесь оказалась даже лучше, чем я предполагал. В шкафах и ящиках я обнаружил разнообразнейшие сосуды и приборы, которые так или иначе могли мне пригодиться. В больницах всегда скапливается множество всякого оборудования: назаказывают тьму-тьмущую, а потом рассуют по полкам и забудут. Потребовалось совсем немного времени, чтобы расставить принадлежащие мне приборы, в том числе и микроскоп, который, заняв деньги под будущее жалованье, я выкупил у Хильерса. На бумаге с больничным штампом я уже завязал оживленную переписку с несколькими врачами, практикующими в других сельских местностях, охваченных эпидемией; они любезно присылали мне пробы крови, и, присовокупив их к еще хранившимся у меня дримовским пробам, я снова принялся культивировать бациллу «С».

Всем этим я занимался, конечно, тайком. Я тщательнейшим образом выполнял свои обязанности и усердно старался оказывать всяческие услуги и внимание начальнице, которая в эти первые дни хоть и улыбалась мне доброжелательно, однако пристально меня изучала – так опытный боксер изучает своего противника во время первого раунда на ринге.

Любопытное она была существо. Когда она приехала в Далнейр – в «добрые старые времена», оплакиваемые Пимом, который, как я вскоре выяснил, оказался завзятым ворчуном, – больница была в весьма запущенном состоянии. Постепенно мисс Траджен изменила существовавшие здесь порядки, завоевала расположение Опекунского совета и прибрала к рукам всю больницу. Теперь она распоряжалась всем, что было в этих зданиях, начиная с чердака и кончая погребом, – словом, была хозяйкой строгой, экономной, умелой и неутомимой.

– Целый день изволь быть наготове: того и гляди куда-нибудь пошлет, – горько, но не без достоинства жаловался мне Пим, сидя на перевернутом ведре; по утрам он начищал свою старенькую карету «скорой помощи». – Какие и были доходишки, все прикончились. Поверите ли, сэр, она даже мыло, которым я мою карету, и то учитывает.

Завтракал и ужинал я один, но второй завтрак – так уж было принято в Далнейре – я вкушал в обществе начальницы. Каждый день ровно в час она являлась ко мне «перекусить», как она это называла, садилась за стол и закладывала салфетку за ворот платья. Она любила покушать, особенно всякие острые блюда с пряностями, которые частенько появлялись у нас на столе и подавались с приправой из манго или с ломтиками кокосового ореха. Наложив себе полную тарелку, она тщательно все перемешивала и принималась есть ложкой душистую смесь – только ложкой, а не иначе, поясняла она мне, – запивая еду большими глотками лимонного сока с содовой водой. Она гордилась своими кулинарными рецептами, вывезенными из Бенгалии, и обладала солидным запасом всяких историй из своей армейской жизни, которыми заодно потчевала меня; самой любимой из них было вдохновенное повествование о том, как она вместе с полковником Сатлером из Бенгальской медицинской службы воевала с холерой в Богре в 1902 году.

Хотя она без конца повторяла одно и то же, рассказы ее не лишены были юмора – правда, несколько грубоватого, на мой вкус, – и пока еще не заставили меня ее возненавидеть. Она, пожалуй, несколько излишне увлекалась военной дисциплиной, но уж очень обезоруживающим был ее низкий грудной смех, и иногда она могла быть очень доброй. К сестрам, которые хорошо работали и не перечили ей, она в общем относилась доброжелательно и справедливо. Не один год она, не щадя усилий, добивалась – а это было отнюдь не легко, – чтобы Опекунский совет согласился улучшить условия труда и оплату ее персонала. В такой больнице, как Далнейрская, работа всегда связана с опасностью подцепить инфекцию, и если какая-нибудь из сестер заболевала, мисс Траджен, которая за неделю до этого могла всячески поносить ее, принималась, как мать, ухаживать за больной.

Одной из ее слабостей было пристрастие к шашкам, и вечерами она нередко оказывала мне честь, приглашая к себе поиграть. Дело в том, что мой дедушка, великий мастер этого искусства, научил меня еще мальчишкой всем скрытым и дьявольским тонкостям «прохождения в дамки» и во время наших бесчисленных сражений за шашечной доской я воспринял от него все своеобразные хитрости, с помощью которых можно заманить противника в приготовленную для него западню. При первой же нашей игре с начальницей я уже через тридцать секунд понял, что ей далеко до меня и мне придется порядком поломать голову, чтобы проиграть ей. И все-таки, действуя разумно и дипломатично, я неизменно проигрывал – к ее величайшему восторгу. Одержав надо мной верх, она с довольным видом откидывалась на спинку кресла и подтрунивала надо мной, ликуя, что я не могу с ней справиться, – при этом она неизменно рассказывала мне в назидание о своей исторической игре с полковником Сатлером во время эпидемии холеры в Богре в 1902 году.

Трудно было устоять от соблазна обыграть ее, однако я никогда не забывал о той цели, которую перед собой поставил, и с похвальной выдержкой проигрывал. Но однажды вечером она хватила через край и ее насмешки больно задели меня.

– Вот несчастный! – издевалась она. – Да где же у вас голова? Просто удивительно, как это вы сумели получить диплом! Придется давать вам уроки. Я вам когда-нибудь рассказывала, как мы играли с?..

– Я уже скоро буду знать эту историю наизусть, – отрезал я. – Расставляйте шашки.

Она расставила, трясясь от смеха и наслаждаясь тем, что сумела допечь меня. Игра началась, и я за пять ходов прошел в дамки и съел все ее шашки.

– Вот так повезло! – воскликнула она, с трудом веря своим глазам. – Давайте сыграем еще.

– Непременно.

На сей раз она играла более осторожно, но о выигрыше не могло быть и речи. Дважды я ей отдал по шашке и забрал взамен по три, а через четыре минуты она была бита.

Воцарилось напряженное молчание. Лицо ее побагровело. И все-таки она считала, что обязана своим вторичным поражением только какой-то невероятной случайности.

– Нет уж, я не дам вам уйти с победой. Сыграем еще.

Тут мне надо было бы проявить осмотрительность, но уж слишком больно задел меня ее злой язык. Кроме того, эти частые сидения за шашками отнимали у меня время, отведенное для работы в лаборатории, и мне хотелось положить им конец. Применив двойное начало, разработанное старым Дэнди Гау, я пожертвовал ей одну за другой четыре шашки, а затем двумя хитроумными ходами забрал у нее все.

Победоносная улыбка, появившаяся было на ее лице, превратилась в злобную гримасу, вены на шее и на лбу вздулись. Она захлопнула доску и с грохотом смахнула шашки в коробочку.

– На сегодняшний вечер хватит. Благодарю вас, доктор.

Уже жалея о том, что я наделал, я примирительно улыбнулся:

– Просто удивительно, как иногда поворачивается игра.

– Совершенно удивительно, – сухо согласилась она. – Вы, оказывается, вовсе не так просты, как кажетесь.

– Но не всегда же мне будет так чертовски везти. Я уверен, что в следующий раз вы выиграете.

Не в силах сдержать досаду, она поднялась.

– Да за кого вы меня принимаете? Что я, круглая дура, что ли?

– Ну что вы, госпожа начальница!

Усилием воли она взяла себя в руки.

– В таком случае закройте дверь с той стороны.

Очутившись у себя в комнате, я понял, что напрасно задел ее; засунув руки в карманы, я стоял и мрачно глядел в окно, больше злясь на себя, чем на мисс Траджен.

В эту минуту я услышал тарахтенье и частые выхлопы; из-за поворота дорожки показался красный мотоцикл и остановился под моим окном. Мотоциклист был без шапки; поставив тяжелую машину на подпорки, он снял очки, и я, вздрогнув от удивления, узнал его. Это был Люк Лоу.

Я открыл окно.

– Эй, Люк, здравствуй!

– И вы здравствуйте.

Его веселая улыбка рассеяла мои дурные предчувствия; он вошел в комнату – просто перемахнул через подоконник – и, сняв свои длинные кожаные перчатки, пожал мне руку.

– Я привез вам мотоцикл, – объявил он и, заметив мое удивление, добавил: – Помните? Я ведь говорил, что могу дать вам его на время.

– А разве он тебе не нужен?

– Нет. – Он тряхнул головой. – Во всяком случае, в ближайшие несколько недель не потребуется. Я уезжаю в Ньюкасл. Буду изучать, как в Тайновских пекарнях пекут хлеб из муки крупного помола. Отец знаком с тамошним управляющим.

Я никак не ожидал такой любезности, и мне было неловко соглашаться, но Люк с самым естественным видом отмел все мои возражения и, сев в кресло, вытянул ноги, взял у меня сигарету и закурил.

– Вашему покорному слуге не разрешают курить. – Он усмехнулся. – Но я люблю подымить и всегда пользуюсь случаем, если знаю, что родичи не унюхают. Вы и представить себе не можете, какая это каторга, когда тебе все на свете запрещено. А я хочу жить, как другие парни. – Он с бунтарским и в то же время комическим видом выдохнул дым через нос. – Эх, как бы мне хотелось заниматься делом, которое мне по душе! Кому охота быть подручным у пекаря? Мука крупного помола! Тьфу! Новинка двадцатилетней давности! А мне охота возиться с машинами, мотоциклами и автомобилями, иметь свой заводик. Я в этих делах кое-что понимаю: могу и починить, и наладить. Эх, если б я мог усовершенствовать наше предприятие: установить механические мешалки… электрическую печь…

– Ты это и сделаешь… со временем.

– Ох, – вздохнул он, – может быть.

Мне ясно было, что, несмотря на свою молодость и добродушие, он начинает злиться на родителей за то, что они кое в чем ограничивают его, и хочет жить по-своему.

Помолчав немного, он посмотрел на меня – не то чтобы с укором, но с некоторым замешательством: в душе-то он, мол, осуждает глупость и слабость женского пола, но все-таки вынужден говорить на такую тему.

– Дела у нас дома неважные. Я про Джин, конечно…

Чтобы скрыть свои чувства, я нагнулся и взял из коробки сигарету. Достаточно было одного упоминания этого имени, чтобы я весь запылал. Люк был до того похож на нее – то же открытое лицо, те же карие глаза, вьющиеся волосы, тот же здоровый загар, – что в эту минуту я просто не осмеливался на него взглянуть.

– Что с ней, нездорова? – осторожно осведомился я.

– Куда там! Хуже! – воскликнул он. – Сначала она все бушевала и возмущалась: какие, мол, страшные негодяи и мерзавцы существуют на свете. – Он хмыкнул. – Это о вас, конечно. Потом приуныла. А последние недели только и делает, что плачет. Она старается это скрыть, ну да я-то сразу вижу.

– А все из-за экзамена, наверно, – предположил я. – Она ведь летом должна держать выпускной экзамен, правда?

– Да никогда Джин так не расстраивалась из-за экзаменов. – Он помолчал и добавил доверительным тоном человека, сведущего в таких делах: – Вы не хуже меня понимаете, в чем дело. Вот! Она просила меня передать вам эту записку.

Порывшись во внутреннем кармане своей норфолкской куртки, он извлек сложенный лист бумаги; я взял его, и сердце у меня почему-то вдруг забилось.

Дорогой мистер Шеннон!

Узнав совершенно случайно, что брат едет к Вам по какому-то делу, я решила воспользоваться возможностью и написать несколько строк.

Дело в том, что мне нужно кое-что сказать Вам – это не касается ни Вас, ни меня и не имеет особого значения, но если б Вы случайно оказались в среду в Уинтоне, то не согласились ли бы Вы выпить со мной чаю у Гранта на Ботанической дороге, часов в пять? Возможно, конечно, у Вас найдутся и более интересные занятия. А возможно, Вы и вообще забыли обо мне. Словом, я не обижусь, если Вы не явитесь. Извините за навязчивость. Всегда Ваша

Джин Лоу

P. S. В субботу я гуляла одна в Верхнем парке и выяснила, почему мы тогда не нашли белых коров. На стадо напала какая-то болезнь, и многие из них подохли. Ну не безобразие ли?

P. P. S. Я знаю, что у меня много недостатков, но я по крайней мере всегда говорю правду.

Я сложил записку и пристально посмотрел в лукавое и вопрошающее лицо юного Лоу: уж не Джин ли все это подстроила – и приезд Люка, и предложение пользоваться мотоциклом, и приглашение к чаю на будущей неделе – с вполне безобидной, но определенной целью? Мое дурное настроение как рукой сняло: я весь трепетал от радостного возбуждения.

– Поедете? – спросил Люк.

– Думаю, что да, – ответил я как можно более прозаическим и обыденным тоном, хотя у самого сердце так и колотилось.

– Хлопот с этими бабами не оберешься, правда? – заметил Люк с внезапно пробудившейся ко мне симпатией.

Я рассмеялся и, поддавшись внезапному порыву, стал уговаривать его остаться поужинать со мной. Мы отлично поели, затем принялись за кофе и, покуривая сигареты, расстегнув воротнички, начали рассуждать, как и подобает существам высшей породы, про гоночные мотоциклы, аэропланы, братство всех людей на земле, электрические тестомешалки и необъяснимое непостоянство слабого пола.