Текст книги "Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет"

Тяжелое занятие

Недавно в Думе какой-то депутат сказал речь приблизительно следующего содержания:

– Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще… Поляков, литовцев и татар можно и не бить. Но евреев бить можно и нужно – я удивляюсь, как этого не понимают {Подлинные слова, сказанные Марковым вторым с трибуны 3-й Думы.}?!

Тогда же многие заинтересовались – как, каким образом депутат мог додуматься до сказанного им? Многие изумлялись:

– Что это такое? Как человеческая голова может родить подобную мысль?

Вот как:

Однажды депутат не пошел в Думу, а остался дома и сидел в кабинете злой, угрюмый, раздражительный.

– Что с тобой? – спросила жена.

– Речь бы мне нужно сказать в Думе. А речи нету.

– Так ты придумай, – посоветовала жена.

– Да как же – придумай! Вот сижу уже третий час, стараюсь, как ломовая лошадь, а голова все не думает!

– Удивительно! Как же это человеческая голова может не думать?

– Да так вот. Вот сижу и твержу сам себе: ну, думай же, черт тебя возьми… Придумывай речь. Ну! И тут же глядишь на обои – думаешь: какие красивые красные цветочки! Или на стол посмотришь: хороший, мол, стол. Дубовый… Двести рублей за него плачено. Тут же сам себя и поворачиваешь: да ты о речи лучше думай!

– А самой речи не выходит?

Депутат скорбно заморгал глазами:

– Не выходит. Не думается.

– А голова-то у тебя большая, – сказала задумчиво жена, смотря на мужа. – Тяжелая. С чего бы?

– Да черт ли в ней, что большая! Чего не надо – то она думает: о цветочках там, о столе. А как к речи обернешься – стоп, анафемская. Молчит.

– А ты поболтай ею так! Пошибче… Может, мозги застоялись.

Депутат покорно поболтал головой.

– Ну?

– Ничего. Молчит. Вот в окно сейчас посмотрелось и подумалось: что, если у того дома крышу снять – смешно будет или не смешно? Должно, смешно и странно.

Жена вздохнула и вышла из комнаты.

– Тише! – крикнула она детям. – Не мешайте папе. Ему нехорошо.

– А что с ним? – спросили дети.

– Голова молчит.

А в кабинете сидел отец опечаленных малюток, тряс тяжелой головой и бешено шипел:

– Да думай же, анафемская! Думай, проклятая.

К обеду вышел еще более злой, с растрепанными волосами и мутными остановившимися глазами.

Проходя в дверь, злобно стукнул головой о косяк и заревел:

– Будешь ты думать? Вот тебе! Думай, думай!..

Дети испугались. Заплакали.

– Что это он, мама?

– Не бойтесь. Это он голову разбудить хочет. Голова у него заснула.

«Выборы в Государственную Думу»

После обеда несчастный депутат снова перешел в кабинет. Повернулся спиной к столу, к обоям, закрыл глаза.

Жена подходила, прислушивалась. Все безмолвствовало.

Около семи часов из кабинета послышался легкий стук и потом шорох, будто кто-нибудь перебирал камушки.

– Славу Богу! – перекрестилась жена. – Кажется, задумал.

Из кабинета доносилось легкое потрескивание, шорох и скрип.

– Что это скрипит, мама? – спрашивали дети, цепляясь за юбку матери.

– Ничего, милые. Не бойтесь. Это папа думает.

– Тяжело, небось? – в ужасе, широко открыв глаза, спросил малютка Ваня.

– А ты как полагаешь!.. Никогда в роду у нас этого не было. Чтобы думать.

* * *

Депутат стоял на трибуне.

– Говорите же! – попросил председатель. – Чего ж вы молчите?

– Сейчас, сейчас, – тяжело дыша, прошептал депутат. – Дайте начать… О чем бишь я хотел…

На лбу надулись черные жилы. Теплый пот струился по лицу, скатываясь за воротник.

– Ну же! Скорее.

– Сейчас, сейчас…

Глаза вылезли из орбит. Голова качнулась на шее, вздрогнула… послышался явственный треск, лязг и потом шорох, будто бы где-то осыпалась земля или рукой перебирали камушки. Что-то затрещало, охнуло… депутат открыл рот и с усилием проревел:

– Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще. Поляков, литовцев и татар можно и не бить… Но евреев бить можно и нужно – я удивляюсь, как этого не понимают!

Вот откуда взялась эта речь.

Скандал

Неожиданно среди общего сна и скуки, как удар грома, грянул небывалый скандал в Думе.

Скандал был дикий, нелепый, ни на чем не основанный, но все ожило, зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком.

Негодованию газет не было предела.

– После долгой спячки и пережевывания никому не нужной вермишели Дума наконец проснулась довольно своеобразно и самобытно: правый депутат Карнаухий закатил такой скандал, подобного которому еще не бывало… Встреченный во время произнесения своей возмутительной речи с трибуны общим шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял с ноги сапог и запустил им в председательствующего… Когда к нему бросились депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул, разбил голову депутату Рыбешкину. Когда же наконец прекратятся эти возмутительные бесчинства черносотенной своры?! Исключение наглого хулигана всего на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь, так как ободрит других и подвинет на подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия на подобных господ – суд и лишение депутатского звания!

Газетчики уже не бегали, стеная, за прохожими. Голодное выражение сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным…

* * *

Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.

– Какой Карнаухий? Что ему надо? – поморщился издатель. – Ну, черт с ним, проси.

Рассыльный ушел. Дверь скрипнула, и в кабинет, озираясь, тихо вошел депутат Карнаухий.

Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.

Издатель подпер голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.

– Ха-ха-ха! – раскатился издатель неожиданным хохотом.

– Хо-хо-хо! – затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.

– Хи-хи-хи!

– Го-го-го!

– Хе!

– Гы!

– Да и ловкач же ты, Карнаухий!

Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:

– Чего ж ловкач… Как условлено, так и сделано. Донс муа того кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!

Издатель улыбнулся.

– Как условлено?

– А то ж!

Издатель встал, открыл шкапчик, вынул несколько кредиток и, осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.

– Эге! Да тут четвертной не хватает!

– А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат. Ежели бы показал, так я, тово… Я честный – получай полностью! А раз не показал – согласись сам, брат Карнаухий…

– Да их никого и не было в ложе.

– Ну, что ж делать – значит, мое такое счастье!

Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и взялся за шапку.

– Постой, брат, – остановил его издатель, потирая лоб. – Ты ведь, тово… Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат… Так и нужно. Пока ты забудешься. А там я б тебе еще работку дал. Скажи… не мог бы ты какого-нибудь октябриста на дуэль вызвать?

– Так я его лучше просто отдую, – добродушно сказал Карнаухий.

– Ну, вот… Придумал тоже! Дуэль – это дело благородное, а то – черт знает что – драка.

Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:

– Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете…

– Не обижу. Только ты какой-нибудь благовидный предлог придумай… Подойди, например, к нему и привяжись: «Ты чего мне вчера на пиджак плюнул? Дрянь ты октябристская!» Можешь толкнуть его даже.

– А ежели он не обидится?

– Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так…

* * *

Долго в кабинете слышался шепот издателя и гудящий бас Карнаухого.

Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:

– Только ради Создателя – чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не знали… Они меня съедят.

– Эге!

Когда Карнаухий вышел на улицу, к нему подскочил веселый, сытый газетчик и крикнул:

– Грандиозный скандал! Исключение депутата Карнаухого на пять заседаний!!

Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:

– Тоже кормитесь, черти?!

Совесть

– Кто вы такой?

– Депутат четвертой Думы.

– Да нет, я спрашиваю, чем вы занимаетесь?

– Господи! Да депутат же!

– И вам не стыдно?

– Чего?

– Да так вообще, не стыдно?

– Да чего же мне будет стыдно?

– Нет, вы не виляйте – посмотрите мне прямо в глаза и отвечайте: вам не стыдно?

– Я право… не понимаю…

– Да вы этого не говорите! При чем тут – «понимаю, не понимаю», вы скажите только: вам не стыдно?

Пауза.

– Ну?

– Что?!

– Чего же вы молчите?

– Да что же мне сказать?

– Вам не стыдно? Вы только признайтесь откровенно, вам стыдно или не стыдно?

Пауза.

– Ну, стыдно!

– То-то вот и оно.

Оба вздыхают и расходятся.

Кустари и машина

Бедствие

Неожиданный урожай тек. года поставил в большое затруднение – как министерство путей сообщения, так и сельских хозяев, принужденных продавать хлеб почти даром.

«Торгово-Промышл. Газета»

Перед директором департамента стоял чиновник и смущенно докладывал:

– Мы получили самые верные сведения… Сомнений больше нет никаких! Так и лезут из земли.

– Что ж это они так… Недоглядели, что ли?

– Да что ж тут доглядывать, ваше пр-во. Дело Божье!

– Конечно, Божье… Но ведь и пословица говорит: на Бога надейся, а сам не плошай. А вы говорите – лезут?! Что же лезет больше?

– Многое лезет, ваше пр-во… Рожь, пшеница…

– Но не понимаю… Теперь, когда агрономическая культура сделала такие шаги, неужели нельзя принять какие-нибудь меры?

– Какие меры, ваше пр-во?

– Чтоб они не лезли, эти самые пшеницы, ржи и прочее.

– Тут уж ничего не поделаешь. Раз полезло из земли – с ним не справишься. Зерно маленькое-маленькое, а силища в нем громадная! Нет, уж, видно, судьба такая, чтобы быть урожаю!

– Ну, а мужики что?

– Да что ж мужики – плачут. Сколько лет уже, говорят, не было этих самых урожаев, а тут – разгневался Господь – послал.

Директор осмотрел уныло свои ногти и вздохнул.

– Мужиков жаль!

– Да-с. Сюрпризец! Вот уж правду говорят: многострадальный русский народ.

– Э?

– Многострадальный, говорю. И они многострадальные, и мы… Нам-то еще хуже, ваше пр-во! Как начнут это вагоны требовать, пробки разные устраивать, в газетах нас ругать – чистейшей воды драма.

– А, может… еще и недород будет?

– Нет ни малейшей надежды. Я наводил справки. В один голос все – урожай!

– Опять эта кутерьма пойдет: бесплатные столовые, общеземские организации на местах, пострадавших от урожая, крестьянское разорение. Эх ты, русский народ!

В голосе директора послышались лирические нотки.

– Эх ты, русский народ! Кто тебя выдумал, как говорит незабвенный Гоголь… До того ты темен и дик, что от простого урожая отвертеться не можешь.

– Трудно отвертеться, ваше пр-во. Лезет.

– Кто лезет?

– Все, что в земле есть. Поверите – в некоторых местах опасаются, что и фрукты могут дать урожай!!

– Что вы говорите! Эх, хорошо говорил покойный Гоголь: урожай, кто тебя выдумал?

* * *

Газета «Голос мудрости» писала в передовой статье:

– Мы давно призывали общество к более тесному единению и борьбе со страшным бичом русского крестьянина – урожаем! Что мы видим: в нормальное, спокойное время, когда ряд недородов усыпляет общественное внимание, все забывают, что коварный враг не спит и в это же самое время, может быть, продирает ростками землю, чтобы выбиться наружу зловещими длинными колосьями, словно рядом бичей, угрожающих нашему сельскому хозяйству. А потом ахают и охают, беспомощно мечась перед призраком бедствия:

– Ах, урожай! Ох, урожай!..

И нищает сельское хозяйство, и забиваются железные дороги пробками, тормозя нормальное развитие отечественной промышленности. Сельские хозяева! Помните:

– Враг не дремлет!

Морской сбор

В один город приехала ревизия… Главный ревизор был суровый, прямолинейный, справедливый человек с громким, властным голосом и решительными поступками, приводившими в трепет всех окружающих.

Главный ревизор начал ревизию так: подошел к столу, заваленному документами и книгами, нагнулся каменным, бесстрастным, как сама судьба, лицом к какой-то бумажке, лежавшей сверху, и лязгнул отрывистым, как стук гильотинного ножа, голосом:

– Приступим-с.

Содержание первой бумажки заключалось в том, что обыватели города жаловались на городового Дымбу, взыскавшего с них незаконно и неправильно триста рублей «портового сбора на предмет морского улучшения».

– Во-первых, – заявляли обыватели, – никакого моря у нас нет… Ближайшее море за шестьсот верст через две губернии, и никакого нам улучшения не нужно; во-вторых, никакой бумаги на это взыскание упомянутый Дымба не предъявил, а когда у него потребовали документы – показал кулак, что, как известно по городовому положению, не может служить документом на право взыскания городских повинностей; и, в-третьих, вместо расписки в получении означенной суммы он, Дымба, оставил окурок папиросы, который при сем прилагается.

Главный ревизор потер руки и сладострастно засмеялся. Говорят, при каждом человеке состоит ангел, который его охраняет. Когда ревизор так засмеялся, ангел городового Дымбы заплакал.

– Позвать Дымбу! – распорядился ревизор.

Позвали Дымбу.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– Ты не кричи, брат, так, – зловеще остановил его ревизор. – Кричать после будешь. Взятки брал?

– Никак нет.

– А морской сбор?

– Который морской, то взыскивал по приказанию начальства. Сполнял, ваше-ство, службу. Их высокородие приказывали.

Ревизор потер руки профессиональным жестом ревизующего сенатора и залился тихим смешком.

– Превосходно… Попросите-ка сюда его высокородие. Никаноров, напишите бумагу об аресте городового Дымбы как соучастника.