Текст книги "Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет"

Переоценка ценностей

Одесская городская дума сначала долго думала. Потом поморщилась. Потом сказала:

– Не нравится мне это!

– Что не нравится?

– Которые евреи.

– Ну?

– Чтоб не было их участия в выборах.

– Да разве можно их устранить?

– Так они ж, ведь, евреи!

– Ну, так что же?

– Они ж Христа распяли.

– Ну?

– Так вот, чтоб турнуть их с выборов.

– Нельзя.

– Почему нельзя? Будем церемониться?..

– А закон?

– Это которые книжки, такие толстые?

– Ну, да! Основные законы.

– Которые в переплетах?

– Есть в переплетах, есть без переплетов.

– Видали. Книжки основательные!

– То-то и оно.

– А изменить нельзя?

– Да как же их менять, если они основные?

– Може какую книжку без переплета взять и изменить… штоб не так жалко.

– Дело не в переплете… А законов основных менять нельзя.

– Довольно странно. А мы похадатайствуем… А?

– Не имеете права. Это не подлежит вашей компетенции.

– Чего-с?!

– Компетенции, говорю, вашей не подлежит!

– Вы, однако, не очень… этими словами. Решено было возбудить ходатайство:

– Об устранении лиц иудейского вероисповедания от участия в выборах от города Одессы в Государственную Думу.

Написали. Послали.

* * *

Мышкинскому исправнику Крушилову в последнее время очень не нравилось поведение Испании в мароккском вопросе.

– Дождутся они, кажется, у меня… – говорил он сурово.

– Чего дождутся?

– Молчу я, молчу, да и лопнет же наконец мое терпение!!

– А что вы сделаете?

– Что? Объявлю им войну!

– Как – войну?

– А так. Возьму, да от имени России и объявлю.

– Да какое же вы имеете право?

– А разве я не имею? Ведь, я исправник.

– Ну, конечно. По закону – только правительство может объявить и начать войну с иностранным государством.

– А исправнику нельзя?

Поведение Испании продолжало не нравиться Крушилову. Он ходил бледный, задумчивый и, наконец, решил:

– А я все-таки объявлю!

– Да поймите же вы, что это противозаконно.

– И даже мобилизации нельзя объявить?

– По закону – и думать не можете.

Крушилов вздохнул.

– Тогда нечего делать – придется просить об изменении закона…

– Да разве основные законы можно менять? Ведь это же государственный переворот!

– Ну, вот! Одесской думе можно, а мне нельзя? Подумаешь!

В тот же день исправник Крушилов написал ходатайство:

О предоставлении исправникам права объявлять и вести войны с иностранными державами, а также с предоставлением им, исправникам – объявления, как частичной, так и общей мобилизации…

* * *

Чиновник Стулов пришел к священнику и заявил ему о своем желании вступить в брак.

– Благое дело, – одобрительно сказал священник. – Холост? Вдов?

– Женат, батюшка.

– Ка-ак женат? Так чего же вы говорите, что хотите жениться?

– Еще раз хочу, батюшка. Очаровательная девушка!

– При живой жене?!

– Да она уже старая!

– Нет, это невозможно… По нашим законам многоженство не разрешается!

– Батюшка! Очаровательная девушка!

– Нельзя. Нет такого закона.

– А какой же есть?

– Можно быть женатым только на одной живой жене.

– Странный закон. Изменить нельзя?

– Что вы!!

– Ну вот – «что вы!» Одесской думе можно, исправнику Крушилову можно, а мне нельзя? Тоже не левой ногой… простите – облегчаю нос.

Чиновник Стулов пришел домой и написал ходатайство:

О предоставлении всем чиновникам, служащим на государственной службе – права вступать в брак до… (он призадумался)… до четырех раз, со внесением оных шагов в формуляр.

* * *

Сашка кривой зарезал на проезжей дороге богатого еврея. Когда его арестовали, он, пораженный до глубины души, спросил:

– За что, братцы?

– За то. Нет такого закона, чтоб евреям по дорогам головы отпиливать!

– Очень жаль, – сказал Сашка огорченно.

И, сидя в тюрьме, возбудил ходатайство:

– О предоставлении на проезжих дорогах всем Сашкам Косым права – отделять голову от туловища, принадлежащего лицам иудейского вероисповедания, независимо от возраста и пола потерпевшего.

Журналисты

Ст-н написал в «Нов. Вр.», что финны напали в Гельсингфорсе на русского дьякона о. Никольского и заплевали его так, что он был принужден зайти в магазин очиститься. По расследовании все это оказалось ложью.

Недавно ко мне прибежал нововременский Ст-н и, задыхаясь от ужаса, закричал еще с порога:

– Невероятное известие! Сто тысяч финляндцев стоят у границы и ждут только сигнала, чтобы двинуться на Петербург!

Я укоризненно взглянул на него.

– Зачем же вы врете?.. Ведь, вы сами прекрасно знаете, что это неправда, что вы, идя ко мне, сами по дороге это придумали… Неужели же серьезно думали, что я вам поверю?

Он, смущенный, остановился у стены и стал ковырять толстым пальцем какой-то гвоздик.

– В сущности, – нерешительно сказал он, – я, конечно, не уверен, что их сто тысяч и что они стоят именно у самой границы… Но что они решили в ночь на 17-е число перерезать всех русских, живущих в Финляндии, так это верно… Честное слово! У меня даже письмо есть. Позвольте… где оно? Куда же это оно девалось? Гм…

– Не ищите письма, – посоветовал я, пожав плечами.

– Почему… не искать? Оно было у меня вот тут, в боковом кармане… Гм… Неужели Меньшиков вытащил?

– Вы письма не найдете, – сказал я.

– Почему?

– Потому что насчет письма вы соврали. Никакого письма У вас не было и насчет независимости Финляндии – это только сейчас пришло вам в голову. Как можно так изолгаться? – удивился я.

– Почему же вы думаете, что я лгу? – обиделся Ст-н. – Правда, может быть, они перережут не все русское население Финляндии, а только духовенство…

– У вас нет задерживающих центров в мозгу, – сказал я. – За минуту до этого вы даже не знали, что вам придется сказать что-нибудь о духовенстве. Просто, язык сболтнул.

– Язык сболтнул?! А хотите – я вам покажу телеграмму от верного лица… Позвольте… Где она? Нет, в этом кармане нет. Неужели Меньшиков украл?

– Никакой у вас телеграммы нет. А просто вы шарите по карманам, чтобы скрыть смущение, оттого что я уличил вас во лжи. Сознайтесь – ведь вы солгали, что финляндцы хотят перерезать все русское духовенство? Ну, будьте мужественны – сознайтесь!

– Разве я сказал – все духовенство? – удивился Ст-н. – Они убьют некоторых, наиболее ненавистных. Недавно, например, одного священника убили.

– Ложь, ложь!

– Ну, не священника, а дьякона. Взяли его и разрезали на куски.

– Сознайтесь – про дьякона сейчас только выдумали?

– Нет, не выдумал! Никольский его фамилия.

– Соврали, соврали, – засмеялся я. – Отец Никольский жив, и никто его не убивал. Я знаю это точно.

«Ну, тащись, Сивка»

Мой собеседник не смутился:

– Жив? Ну, что ж такое, что жив. Иногда смерть лучше позора. А финляндцы опозорили дьякона на всю жизнь.

– Послушайте… Что у вас за странный язык такой? Сболтнете и потом, вероятно, сами удивляетесь: с чего я это? Ну, как финляндцы могли опозорить дьякона Никольского?

– Они его заплевали!

– Как заплевали?

Ст-н подумал.

– Он шел по улице, а на него напали вооруженные с ног до головы финляндцы и стали плевать. Четыре часа плевали.

– Врете вы все, – пожал я плечами. – Ей-Богу, даже скучно! Никто на него не плевал.

Не плевали?! Не плевали?! Ну, не четыре часа, а два часа… Но плевали! Из верных источников знаю! Да вот у меня фотография есть… Гм… где же это она? Вот тут, в этом кармане лежала…

* * *

Я зевнул.

– Уходите вы. Скучно.

– Нет, я вам докажу! Он еще потом, когда его заплевали, зашел в магазин Синявина, и там его обчищали. Часа три обчищали.

– Выдумали! Сейчас только и магазин выдумали и три часа выдумали.

– Ну, уж я не знаю, как с вами и говорить! И тому вы не верите, и этому. Ну, не три, ну, час, ну, двадцать минут – но вычищали.

– Чепуха!

– Позвольте! Это, наконец, даже обидно! – вскричал Ст-н со слезами обиды в голосе. – Но, ведь, было что-нибудь? Что-нибудь должно же быть! Не могло же быть так, чтобы ничего не было!?

– Ничего и не было! Все соврали. От первого до последнего словечка.

– В таком случае – извините-с! – закричал он. – Уж если пошло на чистоту, так я вам скажу: дьякон был!

– Какой дьякон?

– Никольский.

– Ну, так что ж?

– Пусть, может, на него и не плевали, но он есть на свете и живет в Финляндии!

Призадумавшись, я потер лоб и сказал:

– Ну, хорошо… Хотя вы все и врете, но я готов допустить, что на этот раз вы сказали правду: дьякон Никольский живет в Финляндии. Так что ж из этого?

– Как – что?

– Ну, да… что из этого следует?

Он приблизился ко мне, засунул руки в карманы и, выпятив живот, торжественно сказал:

– Из этого следует, что Финляндия должна сделаться русской провинцией!

Национализм

Купец Пуд Исподлобьев, окончив обед, отодвигал тарелку, утирал салфеткой широкую рыжую бороду, откидывался на спинку стула, ударял ладонью по столу и кричал:

– Чтоб они пропали, чертово семя! Чтоб они заживо погнили все! Напустить бы на них холеру какую-нибудь или чуму, чтоб они пооколели все!!

Бледная робкая жена Пуда всплескивала худыми руками и в ужасе широко раскрывала испуганные глаза:

– Кого это ты так, Пуд Кузьмич?

Пуд ожесточенно теребил рыжую бороду.

– Всех этих чертей – французов, американцев и китайцев. Штоб знали!

– Да за что же это ты их так?

– Потому – иностранцы. Потому – не лезь.

Он сладко улыбался.

– У нас в городу француз булочный магазин завел… Взять бы ночью пойти, да сдаля побить ему стекла каменьем. Стекло дорогое, богемское…

– Да ему ж убыток? – задумчиво возражала жена.

– Пусть. Зато и иностранец. Ха-ха-ха! Вчерась я итальянца, который с фигурами, встретил. Ты, говорю, такой-сякой, чтоб тебя градом побило, патент на право торговли имеешь? В церковь ходишь? Да по корзине его! Народ, полиция; с околоточным потом беседовал. Как в романе.

Жена робко моргала глазами и молчала. Ей было жалко и француза булочника, и итальянца, но она сидела тихо, не шевелясь, и молчала.

* * *

Через некоторое время купец Пуд Исподлобьев опять, сидя за обедом, судорожно схватился за свою рыжую бороду и стал кричать:

– Чтоб вас небесным огнем попалило, чтоб вы с голоду все попухли, чтоб вас нутряной червь точил отныне и до века!!

– Французов? – спросила жена.

Пуд Исподлобьев ударил кулаком по ребру стола.

– Нет, брат, не французов! Полячишки эти, жидята, татарва разная… Нет на вас, гадов, праведного гнева Божьего!!

– Да они ж в России живут, – недоумевающе сказала жена.

– Это нам безразлично – все равно! Не наши черти!

Он задумался.

– Вытравить бы их порошком каким, что ли. Или пилюлей. Потому иностранцы.

Однажды учитель местной гимназии приехал к Пуду Исподлобьеву с подписным листом.

– Что? – угрюмо спросил Пуд.

– Не подпишетесь ли от щедрот своих? Страшное бедствие – голод, болезни, голодный тиф.

– Где? – спросил Пуд.

– В Самарской губернии.

– Ходи мимо, учитель. Пусть дохнут от тифа! Так и надо.

– За что? – изумился учитель.

– Потому – мы рязанские, а они что? Самарцы. Не нашей губернии. Ходи мимо.

– Да что вы такое говорите?! – ахнул учитель. – Разве они не такие же русские, как и мы?

– Нет, – упрямо сказал Пуд. – Не такие. Не пожертвую. Будь еще наши, рязанские. А то какие-то иностранные люди – самарцы.

– Да какие же самарцы иностранные?! Они русские, как и мы с вами.

– Врешь ты, придаточное предложение! Русские, брат, мы – рязанцы!

Учитель внимательно посмотрел на Пуда, покрутил головой и уехал.

* * *

Сидели за чаем.

– Человек пришел, – доложила кухарка. – В дворники найматься.

– Зови, – сказал Пуд Исподлобьев. – Это ты, брат, дворником хочешь?

– Мы.

– А какой ты, тово… губернии?

– Здешней. Рязанской.

– Это хорошо, что Рязанской. А уезда?

– Да уж какого ж уезда? Уезда мы Епифанского.

– Вон! – закричал купец. – Гони его, кухарка! Наклади ему, паршивцу, по первое число.

– За что ты? – спросила подавленно жена после долгого молчания.

– Иностранец.

– Царица небесная! Да какой же он иностранец?! Наш же, рязанский.

– Знаем мы. Рязанский – рязанский, а уезда-то не нашего. Иностранного. Этакий ведь чертяга, убей его громом…

* * *

Если бы изобразить поведение купца Пуда Исподлобьева в виде спирали – было бы ясно, что он со страшной быстротой мчался от периферии к центру. Круги делались все уже и уже, и близко виднелась та трагическая мертвая точка, которой заканчивается внутри всякая спираль.

На другой день после изгнания дворника к Пуду приехал в гости купец Подпоясов, живший от него через две улицы.

Пуд вышел к нему и сказал:

– Ты чего шатаешься зря! Гнать я решил всех вас, иностранцев, по шеям… Нет у меня на вас жалости!

– Пуд Кузьмич! – отшатнулся Подпоясов. – Побойся Господа! Да какой же я иностранец?!

– Бога мы боимся, – сухо отвечал Пуд. – А только раз ты живешь в другом квартале, на другой улице, то есть ты не более, как иностранец. Вот вам Бог, вот – порог… Иди, пока не попало…

Спираль сузилась до невозможности.

Пуду уже было тесно даже у себя дома. Он долго крепился, но в конце концов не выдержал…

Однажды позвал жену и детей, злобно посмотрел на них и сказал:

– Пошли вон!

Жена заплакала.

– Грех тебе, Пуд Кузьмич!.. За что гонишь?

– Иностранцы вы, – сказал Исподлобьев. – Нету у меня к вам чувства, чтоб вы подохли!

– Да какие ж мы иностранцы, Господи ж? Такие же, как и ты, – Исподлобьевы…

– Нет не такие, – сердито закричал Пуд. – Не такие! Я Исподлобьев, а вы – что такое? Иностранцы паршивые… Вон с моих глаз!..

* * *

В большом пустом купеческом доме бродил одинокий истощенный Пуд… Он уже не ел несколько дней, а когда жена из жалости приносила ему пищу, он бросал в нее стульями, стрелял из револьвера и яростно кричал:

– Вон, иностранка!!

Так он прожил неделю. К началу второй недели спираль дошла до своей мертвой точки. Пуд Исподлобьев увидел, что и он не более, как иностранец…

Висел три дня. Потом заметили, сняли с петли и похоронили.

Хоронили иностранцы.

Русская история

Выгнанный за пьянство телеграфист Васька Свищ долго слонялся по полустанку, ища какого-нибудь выхода из своего тяжелого положения.

И совершенно неожиданно выход был найден, в виде измятой кокарды, оброненной между рельсами каким-то загулявшим офицером.

– Дело! – сказал Васька Свищ.

Приладил к своей телеграфистской фуражке офицерову кокарду, надел тужурку, нанял ямщика и, развалившись в кибитке, скомандовал:

– Пшел в деревню Нижняя Гоголевка! Жив-ва!!! Там заплатят.

Лихо звеня бубенцами, подлетела тройка к Старостиной избе.

Васька Свищ молодцевато выскочил из кибитки и, ударив в ухо изумленного его парадным видом прохожего мужика, крикнул:

– Меррзавцы!! Запорю!! Начальство не уважаете?? Беспутничаете! Старосту сюда!!

Испуганный, перетревоженный выскочил староста.

– Чего изволишь, батюшка?

– «Батюшка»? Я тебе, рракалия, покажу, – батюшка! Генерала не видишь? Это кто там в телеге едет?.. Ты кто? Шапку нужно снять или не надо? Как тебя?

– Ко… коровий-Кирпич.

Телеграфист нахмурился и ткнул кулаком в зубы растерявшегося Коровьего-Кирпича…

– Староста! Взять его! Впредь до разбора дела. Я покажу вам!!! Распустились тут? Староста, сбей мне мужиков сейчас: бумагу прочитать.

Через десять минут все мужики Нижней Гоголевки собрались серой испуганной, встревоженной тучей.

– Тихо! – крикнул Васька Свищ, выступая вперед. – Шапки долой! Бумага: вследствие отношения государственной интендантской комиссии санитарных образцов с приложением сургучной печати, по соглашению с эмеритурным отделом публичной библиотеки – собрать со всех крестьян по два рубля десять копеек тротуарного сбора, со внесением оного в Санкт-Петербургский мировой съезд!.. Поняли, ребята! Виновные в уклонении подвергаются заключению в крепость сроком до двух лет, с заменой штрафом до пятисот руб. Поняли?!

– Поняли, ваше благородие! – зашелестели мужицкие губы.

– Благо-о-родие?! – завопил телеграфист. – Мер-рзавцы!!! Кокарды не знаете? Установлений казенной палаты на предмет геральдики не читали?! Староста! Взять этого! И этого! Пусть посидят! Тебя как? Неуважай-Корыто? Взять!

Через час староста с поклоном вошел в избу, положил перед телеграфистом деньги и сказал робко:

– Может, оно… насчет бумаги… поглядеть бы… Касательно печати…

– Осел!!! – рявкнул телеграфист, сунул в карман деньги, брезгливо отшвырнул растерянного старосту с дороги и, выйдя на улицу, вскочил в кибитку.

– Я покажу вам, негодяи, – погрозил старосте телеграфист и скрылся в облаке пыли.

Мудрейший из мужиков Петр Савельев Неуважай-Корыто, белый, как лунь, и глупый, как колода, подошел к старосте и, почесавшись, сказал:

– С самого Петербурху. Чичас видно! Дешево отделались, робята!

Хлопотливая нация

…Когда я был маленьким, совсем крошечным мальчуганом, у меня были свои собственные, иногда очень своеобразные, представления и толкования слов, слышанных от взрослых.

Слово «хлопоты» я представлял себе так: человек бегает из угла в угол, взмахивает руками, кричит и, нагибаясь, тычется носом в стулья, окна и столы.

«Это и есть хлопоты», – думал я.

И иногда, оставшись один, я от безделья принимался хлопотать. Носился из угла в угол, бормотал часто-часто какие-то слова, размахивал руками и озабоченно почесывал затылок.

Пользы от этого занятия я не видел ни малейшей, и мне казалось, что вся польза и цель так и заключаются в самом процессе хлопот – в бегстве и бормотании.

С тех пор много воды утекло. Многие мои взгляды, понятия и мнения подверглись основательной переработке и кристаллизации.

Но представление о слове «хлопоты» так и осталось у меня детское.

Недавно я сообщил своим друзьям, что хочу поехать на Южный берег Крыма.

– Идея, – похвалили друзья. – Только ты похлопочи заранее о разрешении жить там.

– Похлопочи? Как так похлопочи?

– Очень просто. Ты писатель, а не всякому писателю удается жить в Крыму. Нужно хлопотать. Арцыбашев хлопочет. Куприн тоже хлопочет.

– Как же они хлопочут? – заинтересовался я.

– Да так. Как обыкновенно хлопочут.

Мне живо представилось, как Куприн и Арцыбашев суетливо бегают по берегу Крыма, бормочут, размахивают руками и тычутся носами во все углы… У меня осталось детское представление о хлопотах, и иначе я не мог себе вообразить поведение вышеназванных писателей.

– Ну что ж, – вздохнул я. – Похлопочу и я.

С этим решением я и поехал в Крым.

* * *

Когда я шел в канцелярию ялтинского генерал-губернатора, мне казалось непонятным и странным: неужели о таком пустяке, как проживание в Крыму, нужно еще хлопотать? Я, православный русский гражданин, имею прекрасный непросроченный экземпляр паспорта – и мне же еще нужно хлопотать! Стоит после этого делать честь нации и быть русским… Гораздо выгоднее и приятнее для собственного самолюбия быть французом или американцем.

«Пирамида самодержавия»

В канцелярии генерал-губернатора, когда узнали, зачем я пришел, то ответили:

– Вам нельзя здесь жить. Или уезжайте немедленно, или будете высланы.

– По какой причине?

– На основании чрезвычайной охраны.

– А по какой причине?

– На основании чрезвычайной охраны!

– Да по ка-кой при-чи-не?!!

– На осно-ва-нии чрез-вы-чай-ной ох-ра-ны!!!

Мы стояли друг против друга и кричали, открыв рты, как два разозленных осла.

Я приблизил свое лицо к побагровевшему лицу чиновника и завопил:

– Да поймите же вы, черт возьми, что это не причина!!! Что – это какая-нибудь заразительная болезнь, которой я болен, что ли, ваша чрезвычайная охрана?!! Ведь я не болен чрезвычайной охраной – за что же вы меня высылаете?.. Или это такая вещь, которая дает вам право развести меня с женой?! Можете вы развести меня с женой на основании чрезвычайной охраны?

Он подумал. По лицу его было видно, что он хотел сказать:

– Могу.

Но вместо этого сказал:

– Удивительная публика… Не хотят понять самых простых вещей. Имеем ли мы право выслать вас на основании охраны? Имеем. Ну, вот и высылаем.

– Послушайте, – смиренно возразил я. – За что же? Я никого не убивал и не буду убивать. Я никому в своей жизни не давал даже хорошей затрещины, хотя некоторые очень ее и заслуживали. Буду я себе каждый день гулять тут по бережку, смирненько смотреть на птичек, собирать цветные камушки… Плюньте на вашу охрану, разрешите жить, а?

– Нельзя, – сказал губернаторский чиновник.

Я зачесал затылок, забегал из угла в угол и забормотал:

– Ну, разрешите, ну, пожалуйста. Я не такой, как другие писатели, которые, может быть, каждый день по человеку режут и бросают бомбы так часто, что даже развивают себе мускулатуру… Я тихий. Разрешите? Можно жить?

Я думал, что то, что я сейчас делаю и говорю, и есть хлопоты.

Но крепкоголовый чиновник замотал тем аппаратом, который возвышался у него над плечами. И заявил:

– Тогда – если вы так хотите – начните хлопотать об этом.

Я с суеверным ужасом поглядел на него.

Как? Значит, все то, что я старался вдолбить ему в голову, – не хлопоты? Значит, существуют еще какие-то другие загадочные, неведомые мне хлопоты, сложные, утомительные, которые мне надлежит взвалить себе на плечи, чтобы добиться права побродить по этим пыльным берегам?..

Да ну вас к…

Я уехал.

* * *

Теперь я совсем сбился: Человек хочет полетать на аэроплане. Об этом нужно «хлопопать».

Несколько человек хотят устроить писательский съезд.

Нужно хлопотать и об этом.

И лекцию хотят прочесть о радии – тоже хлопочут.

И револьвер купить – тоже.

Хорошо-с. Ну, а я захотел пойти в театр? Почему – мне говорят – об этом не надо хлопотать? Галстук хочу купить! И об этом, говорят, хлопотать не стоит!

Да я хочу хлопотать!

Почему револьвер купить – нужно хлопотать, а галстук – не нужно? Лекцию о радии прочесть – нужно похлопотать, а на «Веселую вдову» пойти – не нужно. Откуда я знаю разницу между тем, о чем нужно хлопотать, и – о чем не нужно? Почему просто «О радии» – нельзя, а «Радий в чужой постели» – можно?

И сижу я дома в уголке на диване (кстати, нужно будет похлопотать: можно ли сидеть дома в уголке на диване?) – сижу и думаю:

«Если бы человек захотел себе ярко представить Россию – как она ему представится?»

Вот как:

Огромный человеческий русский муравейник «хлопочет».

Никакой никому от этой пользы нет, никому это не нужно, но все обязаны хлопотать: бегают из угла в угол, часто почесывают затылок, размахивают руками, наклеивают какие-то марки и о чем-то бормочут, бормочут.

Хорошо бы это все взять да изменить…

Нужно будет похлопотать об этом.