Текст книги "Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет"

Муха

1. Записки заключенного

Итак – я в тюрьме! Боже, какая тоска… Ни одного звука не проникает ко мне; ни одного живого существа не вижу я.

О, Боже! Что это там?! На стене! Неужели? Какое счастье!

Действительно: на унылой тюремной стене моей камеры я увидел обыкновенную муху. Она сидела и терла передними лапками у себя над головкой.

Милая муха! Ты будешь моим товарищем… Ты скрасишь мое одиночество.

* * *

Я очень боюсь: как бы она, огорченная неприхотливостью пищи, не улетела от меня.

Устроим ей ужин.

Я беру кусочек сахару, смачиваю водой и, положив его рядом с крошками вареного мяса (не знаю, может быть, мухи едят и мясо), начинаю наблюдать за своим маленьким товарищем.

Муха летает по камере, садится на стены, на мою убогую койку, жужжит… Но она не замечает моих забот. Мушка, посмотри-ка сюда!

Я встаю с койки и начинаю осторожно размахивать руками, стараясь подогнать ее к столу. Не бойся, бедняжка! Я не сделаю тебе зла: мы оба одинаково несчастны и одиноки.

Ага! Наконец-то она села на стол.

Я не удержался, чтобы не крикнуть ей:

– Приятного аппетита!

* * *

В камере холодно.

Моя муха – мой дорогой товарищ – сидит на стене в каком-то странном оцепенении… Неужели она умрет? Нет!

– Эй, вы, тюремщики! Когда я был один, вы могли меня морозить, но теперь… Дайте нам тепла! Дайте огня!

Никто не слышит моих воплей и стуков. Тюрьма безмолвствует.

Муха по-прежнему в оцепенении.

Какое счастье! Принесли чайник с горячим чаем.

Милый друг! Сейчас и тебе будет тепло.

Я подношу осторожно чайник к стене, на которой сидит муха, и долго держу его так около мухи; вокруг распространяется живительная теплота; муха зашевелилась… Вспорхнула… Наконец-то! Мы должны, дорогой товарищ, поддерживать друг друга, не правда ли, хе-хе!

* * *

Сегодня не мог уснуть всю ночь.

Всю ночь меня тревожила мысль, что муха, проснувшись, начнет в темноте летать, сядет на койку, и я неосторожным движением раздавлю ее, убью моего бедного доверчивого друга.

Нет! Мне кажется – смерти ее я бы не перенес.

На столе горит лампа… Я лежу с открытыми глазами.

Ничего! Днем можно выспаться.

* * *

Какой ужас! Моя муха чуть не погибла в паутине. Я и не заметил этих адских сетей. Правда, паука я нигде не нашел, но паутина!

Я немного задремал, когда до моего уха донеслось еле заметное жужжание.

Встревоженный предчувствием, я вскочил… Так и есть! Она бродит у самого края паутины.

– Милый товарищ! Я так же попался в расставленные мне сети, и я предостерегу тебя от повторения этого ужасного шага. Кш!.. Кш!..

Я размахиваю руками, кричу, однако не настолько громко, чтобы испугать муху.

Заметив меня, муха мечется в сторону – и, конечно, попадается в паутину.

Вот видишь, глупыш!

Я снимаю рукой всю паутину и осторожно выпутываю из нее муху. О, если бы кто-нибудь так же разрушил и мою тюрьму и так же освободил меня.

* * *

Сегодня я не могу ни есть, ни пить.

Лежу на койке и бессмысленно гляжу в одну точку…

Муха исчезла!

Улетела, покинула меня, эгоистичное, самодовольное создание!

Разве тебе было плохо? Разве не был я тебе преданным, верным другом, на чью сильную руку ты могла опереться?! Улетела!..

2. Записки мухи

Залетела я сюда из простого любопытства.

И сразу вижу, что сделала глупость.

Тоска смертная! Только что уселась на стену – привести себя в порядок и немного подремать, – как вздрогнула, чувствуя на себе чей-то взгляд.

Мужчина. Что ему нужно?

Глаза на меня так пялит, что даже стыдно. Не думает ли он меня укокошить? Вижу, что придется распроститься с отдыхом. Полетаю по камере. Эх!

* * *

Чего он ко мне пристает?

Намесил на столе какой-то сладкой дряни с вываренной говядиной – и гоняется за мной по камере, хлопая в ладоши.

Что за смешное, нелепое зрелище: человек, а прыгает, как теленок, потерявший всякое достоинство…

Придется усесться на стол, отведать его месива. Брр!..

Что он там кричит? Как не стыдно, право! А еще человек.

* * *

Ни минуты покоя!

Только что я завела глаза, задремала, как он стал кричать, колотить кулаком в дверь и доколотился до того, что ему принесли чайник с кипятком.

Что-то он предпримет?

Этого еще недоставало! Тычет горячим чайником прямо мне в бок… Осторожнее, черрт!

Так и есть: опалил крыло. Попробую полетать…

Прямо-таки смешно: я летаю, а он носится за мной с чайником.

Зрелище, от которого любая муха надорвет животики.

* * *

На дворе ночь, спать хочется невероятно, а он зажег лампу, лежит и смотрит на меня.

Все имеет свои границы! Я так истрепала нервы, так устала, что жду не дождусь, когда можно будет удрать от этого маньяка.

Ночью не выспишься, а завтра с утра, наверно, опять будет прыгать за мной с горячим чайником в руке…

Всему есть границы! Этот человек чуть не вогнал меня в гроб!..

Сегодня я подошла к паутине (паука давно нет, и мне хотелось рассмотреть это дурацкое сооружение…). И что же вы думаете! Этот человек уже тут как тут… Замахал руками, заорал что-то диким голосом и так испугал меня, что я метнулась в сторону и запуталась в паутине.

Постой! Оставь! Я сама! Я сама выпутаюсь… Да оставь же! Крыло сломал, медведь. Нога, нога! Осторожнее, ногу! Ф-фу!

* * *

Не-ет, миленький, довольно.

Что это? Сигнал на обед! Какое счастье! Открывается дверь, и я – адью!

Теперь уж не буду такой дурой. И сама хобота сюда не покажу, и товарищей остерегу:

– Товарищи-мухи! Держитесь подальше от тюремных камер!! Остерегайтесь инквизиции!

Страшное дело

Илиодор предал анафеме председателя совета министров В. Н. Коковцова, обер-прокурора Синода В. К. Саблера, товарища его В. П. Даманского, а до этого – царицынского полицеймейстера и директора цирка Никитина.

(Из газет)

…Проснувшись, Илиодор долго лежал в постели. Вставать не хотелось: во рту было скверно и за окном моросил дождь. Он крикнул:

– Игнатий!

– Что прикажете, отец?

– Почему сапоги не вычищены?

– Да они вычищены.

– Врешь, врешь, лукавый! Я знаю, что я тебе сделаю: я предам тебя анафеме.

– Да за что же, помилуйте…

– Вот тебе: нерадивому отроку Игнатию за небрежное исполнение обязанностей – анафема!

– Мерси вас! Дослужился…

– Вот тебе. Выкуси!

– Уж, кажется, так чистил, все руки обломал. Должно быть вакса плохая.

– Вакса плохая?! Что ж ты молчишь. Тащи сюда коробку! Эта коробка? Ага! Я им покажу.

Илиодор вскочил с кровати, осмотрел коробку и, простирая руки, торжественно воскликнул:

– Акционерному обществу производства лаков и вакс «Молния» – анафема! Анафема! Анафема!

– А с меня как же… Снимите?

– С тебя? Ну, можно и снять, если тебе уж так приспичило. Какова погодка?

– Да, неважная. Такую грязищу замесили, что выйти нельзя.

– Ага, вот что. Грязище, на земной поверхности замесившейся – анафема!!

– Хватили, тоже, – пожал плечами Игнатий. – Будто грязи от вашей анафемы тепло или холодно. Ей все равно, что в аду, что тут. Да и не сама она замесилась, а люди замесили.

– Люди замесили?.. Человекам, замесившим с предыдущего на сегодняшнее число грязь – анафема!!

– Довольно уж вам. Кто и месил-то… Сами вчера и месили. А лучше бы вы на булочника нашего обратили внимание – который раз уже булки к чаю керосином продушены.

– Хорошо, – покорно сказал Илиодор. – Булочнику, булки керосином продушающему, – анафема! Мастерам его, подмастерьям и мальчикам, иже помогают разноске булок – анафема!

Он устало вздохнул и уселся за чай. Отпил глоток, подумал и встал:

– Мелочным керосиноторговцам, оптовикам и их наливным баржам – анафема! Нефтяным источникам, иже из земли бьют зря, а не бьют жидов, яко полагалось бы – анафема! Нефтеносным землям и новым на них заявкам – анафема! Департаменту, ведающему укрепление новых заявок – анафема! Министру оного ведомства – такоже! И председателю совета министров – сугубо!

– Эх, куда заехали, – удивился Игнатий. – Одевались бы лучше. С левой ноги, видно, встали.

– Левой ноге, поперек правой, забегшей – за прыткость, обстоятельствами не вызванную, – анафема! – заметил вскользь Илиодор, надевая сапоги.

– Сегодня одну ногу, завтра другую, – покачал головой Игнатий, – этак, вы, отец, по кускам сами себя предадите.

– И предам! – сердито крикнул Илиодор. – Не твое дело вмешиваться в деяния отцов церкви. Отчего платье не вычищено?!

– Щетки платяной нету.

– Отсутствию платяной щетки – анафема! – раздраженно сказал Илиодор, выходя из дому.

* * *

Идя по улицам, ворчал:

– Грязь-то какая анафемская. И все это дождик анафемский. Оно, и отцы города хороши. Не могут вымостить, анафемы. Их дело за этим смотреть. А не доглядели – полиция должна доглядывать. А полиция не доглядела – анафеме ее за это, анафему, предать.

– Здравствуй, отец Илиодор, сказал какой-то господин, приближаясь.

– А-а, борзописатель! Все лжу строчишь? Постой! Постой! Я тебя анафеме-то предавал?

– А, ей-Богу, не помню, – призадумался журналист.

– А ты вспомни. Может, уже предавал, так тогда что ж зря трудиться.

– Да это как же можно выяснить?

– На том свете выяснится.

– Гм… Не помню. Кажется, предавали.

– Ну, ступай с Богом, крапивное семя. Вот газетка твоя, кажется, без анафемы выходит. Надо бы ее…

– Спохватились! Вчера губернатор закрыл.

– Эх-ма! Ну и люди. Из-под носа у человека вытянуть готовы.

Журналист пожал плечами и ушел. Илиодор нерешительно почесал затылок и сказал крайне неуверенно:

– Губернатору, газету закрывши, – анафема!

* * *

А в мелочной лавке возгорелся спор:

– Без денег товара не выдам. Нет таких правил.

– Нет, ты мне выдашь, филистимлянин!

– Это, как хотите назовите, а товару не дам.

– А я тебя за это анафеме предам.

– Слыхали! С анафемы шубу не сошьешь.

– Так вот же тебе: лавочкину Перфильеву со чады – анафема!

– Дело ваше. А только товару не дам.

– Трижды анафема лавочнику Перфильеву!

– Мерси. И вам того же желаю. Терентий, проводи их.

* * *

– Хлопочешь, хлопочешь, – жаловался, ложась спать, Илиодор, – а толку ни на грош. И того прокляни и этого. День-деньской передохнуть некогда.

Игнатий сочувственно покачал головой и сказал:

– Это потому, что вы в розницу работаете, а не оптом. Оптом сподручнее.

– Да, как же – оптом-то?

– А так: предайте всю землю анафеме – уж тогда никто не вывернется. Всяк под нее влопается. И вам спокойнее.

– Ишь ты, а ведь верно.

Илиодор вскочил с кровати и привычным движением простер руки:

– Поверхность и недра всея земли, со всеми находящимися на них постройками и живым инвентарем, отныне и до века предаю…

– Кроме нас, отец, – подмигнул Игнатий. – Нам-то с вами чего в эту историю впутываться.

– Ладно!.. и живым инвентарем, кроме мниха Илиодора и служки Игнатия, – отныне и до века предаю анафеме навеки нерушимой!

– Ну, а теперь спать, – сказал он, меняя торжественный тон на обиходный.

И мирно заснули эти два человека – единственные в своем роде на всем земном шаре с его поверхностью, недрами и живым инвентарем.

Мой разговор с Николаем Романовым

Однажды в начале мая 1916 года (числа точно не помню) я был приглашен по телефону приехать в Царское Село.

Звонил адъютант бывшего царя, граф Чубатов:

– Государь очень хочет познакомиться с вами, приезжайте завтра утром запросто. Форма одежды – жакет.

«Неприкосновенность личности» и «свобода печати»

На другой день ровно в 12 часов утра я встретился с царем на усыпанной гравием дорожке сада, примыкающего к царскосельскому дворцу.

– Вот вы какой! – приветствовал меня Николай. – Я думал, вы старше.

– Это и для меня удивительно, ваше величество, – возразил я, – как я еще не превратился в дряхлого старика? При наших дурацких порядках человек в 20 лет может колесом согнуться!

– А что? – насторожился царь, бросая на меня недоумевающий взгляд исподлобья.

– Цензура душит. Прямо сил нет.

– Неужели? Я об это и не знал, – мягко заметил Николай (вообще, в обиходе он был чрезвычайно мягок и вежлив).

– Ну как же. Прямо дышать нельзя.

Почему-то этот разговор был ему не совсем приятен. Но он не показал виду и деликатно перевел разговор на другое:

– Читал ваши сочинения. Мне нравятся. Много есть смешного.

Я тоже читал его произведения: манифесты, рескрипты и прочее. Но мне они не нравились, хотя в них было еще больше смешного, чем в моих рассказах.

Конечно, я не сказал этого вслух, но про себя подумал: «А что, если поговорить с ним о делах российских совершенно откровенно, по душам, без утайки, называя вещи своими именами, критикуя все плохое и без уверток освещая все недостатки?».

Правда, для беседы с царем это была не совсем удобная тема, и от нее за версту несло бестактностью, но я подумал: «Мы здесь только вдвоем, нас никто посторонний не слышит, а если бы даже что-нибудь и вышло, то я могу от всего отпереться. Знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю, а с царем беседовал только о жаркой погоде и о разведении шампиньонов».

Поди-ка потом докажи, что нет.

– Ваше величество! – воскликнул я в приливе какого-то неукротимого, неожиданно нахлынувшего экстаза. – Позвольте мне поговорить с вами откровенно!

– Сделайте одолжение, – спокойно сказал Николай, протягивая мне портсигар. – Вот скамеечка – присядем. Ну-с?

– Ваше величество! Конечно, не мое дело вмешиваться, но я должен сказать: с правительством у вас что-то неладное!

Он слегка поднял одну бровь и характерным, одному ему присущим движением потянул книзу ус:

– А что?

– Да как же! Неужели вы сами не видите, ваше величество?! Разве это министры? Дурак на дураке, жулик на жулике!

Он снисходительно улыбнулся в ус.

– Вы еще очень молоды, Аркадий Тимофеевич, чтобы судить их. Уверяю вас, это все достойные люди.

– Ну, полноте – достойные! Вся Россия стоном стонет от этих достойных людей. Думу они совершенно игнорируют, продовольствие расстраивается, армия воюет почти голыми руками, внутри страны все задавлено – народ ропщет – неужели вы этого не знаете?!

– Нет! – резко, почти грубо воскликнул он.

– Так знайте! – разгорячился и я в свою очередь. – Должны же вы знать об этом! Не забывайте, что вас называют Помазанником. Не зря же вас мазали, прости Господи!

– Конечно, не зря, – пожал он плечами. – Григорий Ефимович говорит, что на мне почиет благодать Божия.

– Свинья он, ваш Григорий Ефимович, – отрывисто сказал я. – Послушайте, дорогой мой, ну, допустимо ли это? Возьмем того же «Григория Ефимовича», как вы его называете. Ведь вы все-таки царь, и Александра Федоровна царица – ну, допустимо ли, чтобы вы оба сделались посмешищем всей Европы и Америки? Ну можно ли допускать, чтобы это грязное животное, с наружностью банщика и ухватками конокрада, бродило по вашим дворцам, заходя во все спальни с видом своего человека?! Вы меня простите, Николай Александрович, я, может быть, говорю резче, чем нужно, но… Неужели вы сами не чувствуете всего этого?! Ведь вы человек не глупый, я знаю, и если бы не ваши подхалимы-советники…

– Да Григория я, пожалуй, прогоню, – задумчиво сказал царь, гася сапогом докуренную папиросу.

– Мало! Ваше величество, этого мало. Нужно подумать не только о себе, но и о великой России!

Он опустил голову и прошептал:

– А что же я еще могу сделать? Кажется, все делаю.

Я сказал отрывисто и жестко:

– Дайте ответственное министерство!

– Но ведь тогда мой авторитет как Помазанника Божия будет поколеблен…

– А какой вам дурак это сказал? Наоборот, возрастет. Вы сразу сделаетесь популярным государем. Ах, ваше величество! Если бы вы знали, как легко государю сделаться популярным! Мне, частному человеку, нужно десяток лет употребить на то, чего вы можете достичь в один день. Народ добр, кроток и незлопамятен. Дайте ответственное министерство, исполните свой же манифест 17 октября (ведь обещали же) – да ведь вас на руках носить будут! Вот, теперь вы без многочисленной охраны нос на улицу боитесь высунуть, а тогда – гуляйте себе пешком по Невскому от 2 до 4 по солнечной стороне – и вы увидите, какой восторг будет вас сопровождать. Трудно вам дать, что нужно? Эх, будь я царем!

– Так вы думаете: дать ответственное министерство? – спросил царь, наморщив сосредоточенно рыжеватые брови.

– Чего тут думать! Я не индюк. Это и без думанья ясно как палец.

– Ну… попробуем. Так и быть. Послушаю вас, а там будет видно…

Он взял меня под руку и повел во дворец.

Через 10 минут указ о назначении ответственного перед Думой и народом министерства был нами составлен и проредактирован.

Николай позвонил:

– Отправить для распубликования!

* * *

Все это было бы, если бы царь захотел со мной разговаривать и послушался бы меня в свое время.

А так как он разговаривать со мной не хотел, преклоняя вместо этого ухо к устам холопов, льстецов и лизоблюдов, – то вот оно все так и вышло!

Пусть пеняет сам на себя.

О бывшей цензуре

Какое смешное ощущение: будто были мы, сатириконцы, волжскими бурлаками, еженедельно тащившими своими натруженными лямкой плечами и грудью тяжелую цензурную барку… Тащили, кряхтя и надрываясь, с проклятием внутри и делано веселой улыбкой на губах.

И вот, в тот момент, когда мы особенно напружились, почти совсем пригибаясь к земле, кто-то одним молниеносным взмахом острого ножа разрезал бечеву, и мы, освобожденные, чуть не ткнулись с размаху носом в землю.

Цензура…

Ах, читатель, надо сказать правду: ведь вы почти ничего не знаете о ней и уж совершенно ничего в ней не смыслите…

А мы знаем – ох, как знаем…

Мы, пожалуй, лучшие специалисты по цензуре.

Вам было хорошо: сидели вы утром в мягком халате за чашкой дымящегося кофе и, когда почтальон приносил аккуратно сложенный вдвое и обандероленный номер журнала, вы, сорвав ленивым движением бандероль, откидывались на спинку кресла и погружались в снисходительное чтение…

– Ну, что они там изобразили?

Разве вы знали тогда, что наша работа вкупе с цензурой напоминала промывание золота в вашгерде? Причем все золото оставалось в цензурных решетках, а дрянной шлак, песок и вода проскакивали в журнал и подавались вам еженедельно под видом «политической сатиры», которую вы со снисходительным видом обильными, но безопасными для правительства порциями принимали внутрь.

Цензура…

Все это осталось уже позади, и поэтому у меня с вами разговор о цензуре будет спокойный, без истерических воплей, проклятий и гнева… Это уже история.

А история величава и невозмутима.

* * *

Мне лично приходилось иметь очень много дела с цензурой, и опыт дает мне право вывести одно главное заключение, характеризующее всю цензуру:

– Всякий цензор, охранявший «устои», был – дурак.

Это отнюдь не бранная полемическая выходка, нет. Спокойно и холодно я говорю на основании девятилетнего опыта:

– Цензором назначали обязательно дурака.

А так как в петроградском комитете было цензоров несколько десятков, то эта внушительная группа цельных, крепко-сбитых, профильтрованных и проверенных дураков производила грандиозное, незабываемое впечатление.

Казалось, что по всей России был кликнут клич, были произведены среди всероссийских дураков прямые, тайные и всеобщие выборы, и результатом этого явились те несколько десятков великолепных породистых дураков, которым официально было присвоено наименование: «члены цензурного комитета».

В чем тут секрет – непонятно, но всякий свежий человек сразу мог отметить яркую связь между должностью цензора и особым устройством мозговых извилин, комплекс которых характеризует старого матерого опытного дурака.

Не как полемист, а как хирург, как ученый, рассматриваю я сейчас вскрытый цензорский мозг на своем операционном столе, и нет у меня сомнений и ясно мне, как божий день:

– Дурак ты, голубчик.

Результат моих исследований таков:

– Если цензор, значит – дурак. Если не дурак, значит, не цензор, а просто прохожий, забредший сюда, в это казенное желтое здание на Театральной улице, по ошибке, – и вот уже вижу я своими умственными очами, как зовет тебя, случайного прохожего, в свой строгий кабинет председатель цензурного комитета и говорит он тебе, строго наморщив брови: «А ведь вы, голубчик, нам не подходите. Какой же вы цензор? Вот вы пропустили и то, и это. Разве можно? Нет, вы для нас слишком умны».

А еще бы! Негоже быть умному человеку в этом царстве сплошных рафинированных дураков.

Были ли эти цензурные дураки злы? Нет. По совести говоря, не были. Они даже не мстили, если мы пробовали посмеяться над ними в журнале.

Надо быть справедливым: народ все был не злой, не яростный, но до бесконечности глупый.

Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов.

Расцвет русской металлургии.

* * *

Сейчас я подхожу к самому деликатному месту моей статьи… сейчас я буду рассказывать правду, только голую неприкрашенную истину, и я убежден, что читатель ни на йоту мне не поверит. Так оно все странно, неслыханно и ни на что не похоже.

Однако заверяю своим честным словом, что все нижеследующее – правда, которую может подтвердить любой из моих товарищей по работе.

Принужден сделать такое предисловие, переходя к фактам и иллюстрациям моей девятилетней работы с цензурой.

* * *

Однажды я вырезал из газет два циркуляра: одного министра о том, что нужно экономить бумагу и не вести ненужной переписки, и другого министра – о том, что министрам нужно писать с обращением «ваше высокопревосходительство», к директорам департамента – «ваше превосходительство» и т. д.

Эти циркуляры я распорядился набрать и вставить в журнал безо всяких комментариев и критики.

Цензура их не пропустила.

– Почему?! – завопил я

– Это издевательство, – со скорбной извиняющейся улыбкой объяснил цензор.

– Да ведь эти циркуляры были разосланы?

– Были.

– И напечатаны во всех газетах?!

– Напечатаны.

– И вы их пропустили?

– Пропустили.

– Почему же нам нельзя?

– Рядом они стоят. Неудобно. Если бы расставить их в разные номера – тогда другое дело.

* * *

Однажды мной был представлен на цензуру графический рисунок О. Шарлеманя – римский воин, потрясающий копьем. У ног его были сложены отрубленные вражеские головы, а под рисунком П. Потемкин подписал стихи, воспевающие доблесть римских воинов и прелести войны.

И вдруг меня вызывают в цензуру:

– Этот рисунок мы пропустить не можем.

– Что-о-о?

Я смотрю на цензора широко открытыми выкатившимися глазами. Он на меня – сквозь две хитро прищуренные щелочки.

– Я не понимаю, в чем дело. Что за причина?

Лукаво, с легким заигрыванием, он толкает меня локтем в бок:

– Ну да, не понимаете! Знаем мы, как вы не понимаете. О-о, вы, сатириконцы, хитрый народ, с вами нужно держать ухо востро!

– Даю вам честное слово, не понимаю!

– Не понимаете? Так, так…

Смотрит на меня с неописуемым лукавством, как авгур на своего собрата-авгура.

– Не понимаете? Будто! Ну я вам объясню. Вот тут у ног воина лежат четыре головы – так?

– Так.

– Хорошо-с. Одна, скажем, Абдул-Гамида, другая Мануэля Португальского, третья – персидского шаха… Так-с. (Значительно и тихо, приблизив свое лицо к моему лицу): – А четвертая голова – чья?

Ну разве это не страшно? Какие растленные, сплющенные мозги должны быть у этого дурака, чтобы в безобидном художественном рисунке на античную тему найти страшный намек на то, о чем тогда и думать боялись.

Ужаснее всего было то, что он не бушевал, не грозил мне скорпионами, а только тихонько и лукаво подхихикивал: «А что, мол, – хотели меня обойти? Ан, я вас и разоблачил!»

* * *

Однажды представили мы на цензуру рисунок, иллюстрирующий безобидный еврейский анекдот: еврей, сидя верхом на лошади, съезжает, благодаря ее прыжкам, к самому хвосту и кричит испуганно окружающим: «Давайте мне скорей другую лошадь – эта уже кончается».

Я готов дать любую премия тому человеку, который догадается, почему не был пропущен этот рисунок.

Не мог бы объяснить этого и я даже под угрозой смертной казни.

А цензор объяснил (факт!):

– Это неудобно. Тут у вас написано, что лошадь уже кончается, что еврей съезжает к хвосту…

– Ну?!!!!!

– Ну а теперь, вы сами знаете, когда стали поговаривать об отставке министра Хвостова – это намек, который всякому понятен.

В тот момент мне жгуче захотелось взломать ему перочинным ножом голову и заглянуть туда: что там? Вот бы, я думаю, закашлялся от пыли!

* * *

Когда сатириконцы предприняли издание детского журнала «Галчонок», то А. Радаков придумал напечатать в «Сатириконе» интригующее объявление: в одном номере только букву «Г», а в другом «а», в третьем «л» и т. д., пока не составится целое слово.

Но на первой же букве мы в цензуре споткнулись.

Едем объясняться:

– Почему такое?

– Не могу пропустить. У вас тут какое-то кривое что-то нарисовано.

– Ну да. Буква «Г». Что же тут нецензурного?

– Да ведь она на ногу похожа!

– С этим ничего не поделаешь. Всякая буква «Г» на ногу похожа.

– Вот это и неудобно.

В унисон раздались два вопля – мой и Радакова:

– Почему?

– Да как вам сказать… Видите ли… этот рисунок напоминает ногу, а у наследника Алексея, как известно, болит нога. Могут счесть за недостойную шутку. Тем более, что журнал-то – для детей.

Сказал и сам полураскрыл испуганно рот: не хватим ли мы его сейчас стулом по голове.

По лицу Радакова я ясно видел, что он был недалек от этого.

Но обошлось благополучно. После долгих убеждений пропустил и только в конце поторговался:

– Вот тут нарисован галчонок, а у него глаз похож на череп.

– Ну так что?

– Переделать бы. Ну зачем череп. Детский журнал и вдруг – череп.

Переделали.

* * *

Вспоминаю первые попавшиеся факты, которые пришли в голову. А их сотни, тысячи. Весь наш скорбный путь был усеян грудами «зарезанных» рисунков и статей, залит красными чернилами, слезами бессильной злобы и оглашен стонами муки и отчаяния.

«Редакторы у дверей Цензурного комитета»

Нас было мало, и мы не имели ружей и сабель. Мы все знали и ничего не могли сказать.

А пришли те, которых много, и у них были ружья и были сабли.

И они сказали.

Слава им и горячая благодарность за сорванные с нас цепи.