Текст книги "Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет"

«Колокол»

Вспоминая о случае в городишке В., я всегда улыбаюсь: так это было смешно и глупо…

Однажды жарким летом я приехал в городишко В. Сухая серая пыль лениво металась перед глазами, крохотные домишки притаились и дремали с полузакрытыми окнами, будучи не в силах поднять отяжелевшие от душной скуки ставни…

Лениво бродил я по мертвому городку, не зная, чем убить время до поезда.

Неожиданно среди этой мелкой приземистой дряни вынырнула громадная чудовищная вывеска, которая, казалось, царила над всей окрестностью, лезла вперед, ширилась и топорщилась, занимая собою полгоризонта.

«Вход посторонним воспрещается»

Размеры этой вывески были таковы, что дом совершенно исчезал под ней. Как будто бы сделали сначала вывеску, а потом уже пристроили к ней домик.

Вывеска меня заинтересовала.

Я подошел ближе, разглядел одно слово:

«Колокол».

«Что это может быть? – подумал я. – Вероятно, это литейный завод. Отливают здесь, главным образом, колокола, почему весь завод и назван: «Колокол».

Подошел я еще ближе и разглядел на вывеске, под большим словом «Колокол», два других, помельче: «Страховое общество».

«Вот оно что, – подумал я. – Это, вероятно, общество страхования от пожаров. Где только тут оно может помещаться?»

И только когда я подошел совсем близко к загадочной вывеске, мне бросилась в глаза третья, самая мелкая, строка: «Страхование электрических звонков от порчи».

«Странные люди… – пожал я плечами. – Неужели они для такого маленького предприятия должны были выстроить такую громадину?»

Инициаторы и владельцы этого странного предприятия не на шутку заинтересовали меня. Я решил полюбоваться на них собственными глазами.

Открыл крошечную калиточку, пролез в нее боком и сейчас же наткнулся на голоногую старуху, кормившую морковью худощавого поросенка.

– Бабка, – сказал я. – А где общество?

– Которое?

– А это вот… «Страхование звонков от порчи».

– Ну?

– Так вот я спрашиваю, – где оно помещается?

– Что?

– Да общество же! Страхования звонков от порчи, под фирмой «Колокол».

– Да вон оно лежит! Ослеп, что ли?

– Что лежит?!

– Да общество же. С утра не продыхнет. Получит пятиалтынный за починку, насосется и валится, ровно колода. Тоже – мастер! Не люблю я чивой-то таких мастеров. Сынок мой.

Я сделал три шага в глубь дворика и действительно увидел под навесом разметавшееся «страховое общество». Было оно лет тридцати, того разнесчастного вида, который бывает у прогоревших мастеровых… Бороденка свалялась, волосы на голове сползли на сторону, и мухи сплошной тучей окружали голову спавшего.

Это и было «Колокол» – «страховое общество для страхования электрических звонков от порчи».

Очевидно, в свое время были у парня деньжонки, но ухлопал он их целиком на свою гигантскую вывеску, и теперь сладкий пьяный сон был для него предпочтительнее жалкого бодрствования…

Кустари и машина

Однажды я поймал жулика.

Это был очень дурной, нехороший человек.

Свойства его натуры так и сквозили наружу, как огонек свечи сквозь заклеенные цветной бумагой окна игрушечного гипсового домика…

Начать хотя бы с того, что поймал я его ночью у себя в спальне, куда он забрался с явно выраженным намерением обокрасть меня. Скажу больше: изловил я его в тот самый момент, как он сунул в карман мои золотые часы и уже принялся за прилежное обшаривание карманов моего, висевшего на спинке стула пиджака.

Я схватил его за горло, тряхнул так, что пуговицы его костюма посыпались в разные стороны, и вслед затем бросил его в кресло.

– Ах ты, негодяй! – возмущенно вскричал я. – Узнаешь ты, как воровать. Эй, люди! Ко мне!

Людей было немного: всего одна моя горничная.

Я послал ее за дворником и полицией, а пока, так как не люблю оставаться бездеятельным, принялся отделывать вора на обе корки.

– Ну и жулик же ты! Ну и дрянь же ты, братец! Будешь ты знать, как в чужие квартиры по ночам забираться… Есть тебе нечего, что ли? А ну, покажи свои карманы… Это что? Кошелек? Сколько тут? 50 рублей? Какое хамство! Имеешь деньги и лезешь воровать. Вот за то, что ты такой корыстолюбивый – я конфискую твои деньги. Пусть это будет тебе наказанием. Сиди! А то так стулом по голове трахну, что глаза на лоб вылезут.

Я его ругал за все: за то, что он испортил хороший французский замок в передней, за то, что он разбудил меня среди ночи, за то, что в борьбе он уронил мои золотые часы и они, наверное, уже испортились – за многое я его ругал.

Он же, чувствуя себя виноватым, молчал и даже не оправдывался.

– Знаешь ли ты, что тебе в тюрьме придется сидеть?

– Чего ж там не знать? На такое дело шел.

– Значит, ты сознаешься, что хотел меня обокрасть?

– Господи! – обиделся он. – С часами в руках поймал меня да еще спрашивает.

Я помолчал. Тема разговора будто бы иссякла.

– А я тебе твоих денег-то не отдам.

– Ваше дело.

– Неужели тебе не жалко? Он пожал плечами.

– Недорого достались, не больно жаль. Снова молчали.

– Да-а, брат. Значит, и выходит, что ты вор. Жулик. Вот назови я так другого, порядочного человека, – да ведь он меня со свету сживет за эту клевету, за оскорбление… А ты, накось: я тебя называю вором, жуликом, а ты должен молчать. В суд, брат, меня за это не потащишь.

– Я не обижаюсь, – кротко улыбнулся он.

– Еще бы ты обиделся. Курам на смех было бы. Раз ты действительно вор, так уж тут, брат, не поспоришь.

Он во всем со мной соглашался, этот покладистый человек. Скоро пришел дворник и повел его в участок.

* * *

Недавно я чрезвычайно удивился:

Почему нет масла? Где спички? Где сахар?

Хор голосов согласно отвечал мне:

– Банки спрятали.

– Как так спрятали? Почему спрятали?

– Очень просто: они разные товары прячут.

– Да что они сумасшедшие, что ли – банки ваши. Разве товар можно прятать? Ведь от этого самому же себе убыток. Товар продавать надо, а не прятать.

– Много вы понимаете! – возразили все хором. – Это для банков очень выгодно: они скупают товары по нормальной цене, потом прячут и достигают того, что на рынке этого товара нет. Начинается повышение цены. А когда цены взвинчены – банки начинают постепенно выпускать товар на рынок.

– Послушайте – возмутился я. – Но ведь это же подлость. Все засмеялись.

– Дитя.

– Это форменное жульничество!

– Америку открыл.

– Грабеж среди бела дня!

– С луны свалился.

Я вспомнил своего ночного жулика, которого я так припер к стене, и сказал угрожающе:

– Хорошо же! Узнают у меня банки, как жульничать!

– Куда вы?

– В банк. Я сорву с них маски.

* * *

Снаружи это было внушительное, монументальное здание. Мрамор, бронза, скульптурные украшения.

– Хорошо нынче мошенники живут, – с горечью прошептал я. – Но, однако, постойте, голубчики.

Я энергично прошел через огромный зеркального стекла турникет и, подойдя к швейцару, в упор спросил его (нужно всегда начинать снизу и ошеломлять неожиданными вопросами):

– Где спички?

Он полез в карман, вынул коробку спичек и протянул ее мне.

– И это все? – ехидно спросил я. – И вы серьезно думаете этим отделаться? Не на такого напали, голубчик! Где сахар?

– Какой сахар? – притворился удивленным швейцар.

– Какой? Такой. Который вы спрятали. Ну, куда спрятали, признавайтесь.

Я заглянул под лестницу, бросил быстрый взгляд за дверь – нигде не было и следов сахара.

– Вам, собственно, что угодно? – спросил швейцар.

Я с достоинством ответил:

– Мне нужно выяснить некоторые стороны деятельности вашего банка.

Эта хитрая бестия прикинулась совершенно ничего не понимающей.

– Пожалуйте в банк. Там скажут, что нужно.

– Еще бы они не сказали, – пробормотал я, взбегая по лестнице. – Припру к стене, так скажут.

…Благообразный чиновник склонил ко мне розовое ухо.

– Послушайте, господин, – укоризненно спросил я. – Вы чем это тут занимаетесь?

– Онкольные счета, – отвечал он. – А вам что угодно?

– Нет, это не такой; это не тот, – подумал я, подходя к следующему.

«Ошеломлю его».

– Много у вас масла спрятано?

– Чего-с? Я по инкассо векселей, – приветливо отвечал он.

– Это тоже не то. А где у вас ответственное лицо по маслу и по спичкам?

– Не могу вам сказать. Да тут около каждого служащего табличка выставлена. Вы по табличкам посмотрите…

Долго я бродил, огорченный, от таблички к табличке. Эти мошенники замаскировали свою преступную деятельность так, что не за что было зацепиться: «оплата переводов», «личные счета», «текущий счет», «вексельная касса» – все это имело очень невинный вид.

– Кто у вас главный тут? – спросил я розового старика.

– Господин директор. Вон его кабинет.

– Мужайся, брат, – прошептал я сам себе. Ты сейчас входишь в логовище самого главного, самого страшного грабителя. В случае чего, постарайся подороже продать свою жизнь.

Я ворвался в кабинет – и остановился на пороге разочарованный.

Навстречу мне поднялся полный пожилой господин с озабоченным лицом и торопливо спросил:

– Что угодно? Только поскорее, я тороплюсь на биржу.

Не было ни в нем, ни в его кабинете, ничего мрачного и зловещего.

Но я решил идти до конца. Подошел к нему вплотную и многозначительно шепнул:

– Где масло? Он отшатнулся.

– Какое… масло?

– А спички где, а? А сахар? Вы думаете, от меня дешево отделаетесь? Не-е-т, батенька…

Он проворчал что-то, как мячик отпрыгнул от меня и выбежал из кабинета.

Я услышал его голос в другой комнате:

– Там у меня пьяный. Вышвырните его на улицу. Так и было.

* * *

Я стоял обескураженный у подъезда банка и думал:

– Как жаль, что мошенники бывают разные: одного я поймал за шиворот, за аппетитный физический, мнущийся и трещащий под рукой шиворот, изобличил пойманного, унизил его и предал в руки властей. А другого… что я могу сделать с другим, когда шиворота у него нет, когда весь он хитроумно расплылся в эмалированные таблички, в монументальный мраморный подъезд, в сотни чисто выбритых, розовощеких корректных сообщников за проволочной сеткой, в десятки сытых мордастых швейцаров, во все то наружно деловое, очень приличное, лощеное внешнее, под которым кроется темный человек, нащупывающий ночью в кармане вашего пиджака бумажник.

Кто выловит в мраморе и блеске сытой толпы мягкий, удобный для захвата, шиворот?

– Чей это выезд? – спросил я широкого, как печка, кучера.

– Господина директора банка.

– Ну, вот, – подумал я. – Я переплачивал на масле, на спичках, на хлебе – и вот где мои переплаченные денежки… Вот это сверкающее заднее колесо – наверное оно сделано на мои сто переплаченных рублей… Логически рассуждая, я могу, значит, отодрать это колесо и унести его домой… А попробуй я это сделать – такой крик подымется, что скандалу и не оберешься.

Ну их к черту. Не стоит связываться! Вздохнул и побрел домой, ограбленный.

* * *

Жаль, что не могу встретить того своего ночного жулика: я бы извинился перед ним.

Русские истории

Робинзоны

Когда корабль тонул, спаслись только двое:

Павел Нарымский – интеллигент.

Пров Иванович Акациев – бывший шпик…

Раздевшись догола, оба спрыгнули с тонувшего корабля и быстро заработали руками, по направлению к далекому берегу.

Пров доплыл первым. Он вылез на скалистый берег, подождал Нарымского и, когда тот, задыхаясь, стал вскарабкиваться по мокрым камням, строго спросил его:

– Ваш паспорт!

Голый Нарымский развел мокрыми руками:

– Нету паспорта. Потонул.

Акациев нахмурился.

– В таком случае я буду принужден…

Нарымский ехидно улыбнулся.

– Ага… Некуда!

Пров зачесал затылок, застонал от тоски и бессилия и потом молча, голый и грустный, побрел в глубь острова.

* * *

Понемногу Нарымский стал устраиваться. Собрал на берегу выброшенные бурей обломки и некоторые вещи с корабля и стал устраивать из обломков – дом.

Пров сумрачно следил за ним, прячась за соседним утесом и потирая голые худые руки. Увидев, что Нарымский уже возводит деревянные стены, Акациев, крадучись, приблизился к нему и громко закричал:

– Ага! Попался! Вы это что делаете?

Нарымский улыбнулся.

– Предварилку строю.

– Нет, нет… Это вы дом строите! Хорошо-с!.. А вы строительный устав знаете?

– Ничего я не знаю.

– А разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?

– Отстанете вы от меня?..

– Нет-с, не отстану. Я вам запрещаю возводить эту постройку без разрешения.

Нарымский, уже не обращая на Прова внимания, усмехнулся и стал прилаживать дверь.

Акациев тяжко вздохнул, постоял и потом тихо поплелся в глубь острова.

«Не видать ли?»

Выстроив дом, Нарымский стал устраиваться в нем как можно удобнее. На берегу он нашел ящик с книгами, ружье и бочонок солонины.

Однажды, когда Нарымскому надоела вечная солонина, он взял ружье и углубился в девственный лес, с целью настрелять дичи.

Все время сзади себя он чувствовал молчаливую, бесшумно перебегавшую от дерева к дереву фигуру, прячущуюся за толстыми стволами, но не обращал на это никакого внимания. Увидев пробегавшую козу, приложился и выстрелил.

Из-за дерева выскочил Пров, схватил Нарымского за руку и закричал:

– Ага! Попался… Вы имеете разрешение на право ношения оружия?

Обдирая убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами.

– Чего вы пристаете? Занимались бы лучше своими делами.

– Да я и занимаюсь своими делами, – обиженно возразил Акациев. – Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение, впредь до разбора дела.

– Так я вам отдал! Ружье-то я нашел, а не вы!

– За находку вы имеете право лишь на одну треть… – начал было Пров, но почувствовал всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил:

– Вы еще не имеете права охотиться!

– Почему это?

– Еще Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?

– А у вас календарь есть? – ехидно спросил Нарымский.

Пров подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:

– В таком случае, я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.

– Арестуйте! Вам придется дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на прогулки!

Акациев заморгал глазами, передернул плечами и скрылся между деревьями.

* * *

Возвращался Нарымский другой дорогой.

Переходя по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу столбик с какой-то надписью.

Приблизившись, прочел:

– Езда по мосту шагом.

Пожав плечами, наклонился, чтоб утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном камне прочел надпись:

– Не пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются…

Заснув после сытного ужина на своей теплой постели из сухих листьев, Нарымский среди ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собою мрачного и решительного Прова Акациева.

– Что вам угодно?

– Потрудитесь впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений…

– А предписание вы имеете? – лукаво спросил Нарымский.

Акациев тяжело застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.

Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:

– Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания, и вы не заявили о хранении их начальству – виновные подвергаются…

Нарымский сладко спал.

* * *

Однажды, купаясь в теплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.

Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал. В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.

Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.

– Вы… живы? – с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.

– Жив. – Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. – Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки дорог вам, а?

Пров Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, и просто, без рисовки, ответил:

– Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.

И, помолчав, добавил искренним тоном:

– Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.

Граждане

Когда я зашел вчера к Оголтелову, он взглянул в мое лицо и ахнул.

– Что с тобой?

– Беда, брат!

Он вскочил с дивана, на котором лежал, и подбежал ко мне.

– Ты меня пугаешь! Что случилось?

– Вероисповедные законы взяты министерством обратно! Положение Думы шаткое.

Оголтелов лег опять на диван, заложил руки за голову и задумчиво сказал:

– Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, знаешь его, даже дружишь с ним и – ничего не подмечаешь. Но вот мелькает в нем какая-нибудь маленькая черточка, микроскопический зигзаг, и сразу осветит его: эге, думаешь… Да ведь ты, братец, дурак!

– Мне не случалось, – отвечал я после некоторого размышления. – А тебе… случалось?

– Да. Не так давно. Сейчас.

– Оголтелов! – сказал я, покачав головою. – Я не дурак… Но мне больно!

– Что тебе больно?

– Что осуществление гражданских свобод все отодвигается и отодвигается.

– И очень тебе больно?

– Чрезвычайно.

– Может быть, ты бы заплакал?

– Мне очень грустно, Оголтелов.

– Ты извини, что я без жилета!

– Почему ты извиняешься?

– Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-нибудь надет? Если не важно, достань в шкафу любой из жилетов и плачь на него.

Я печально смотрел в угол.

– И законы о печати отсрочены, потому что не решен вопрос о чрезвычайном положении… А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких русскому гражданину нет гражданских свобод.

– Они ему не нужны, – лениво улыбнулся Оголтелов.

– Тт… то есть… кккак… не нужны?

– Да так. Ну, посуди сам: ведь ты человек, в сущности, не глупый; ну куда русскому человеку – гражданские свободы?

– Да что же он, не человек, что ли?

– Конечно, не человек.

– А кто ж он?

– Он?

Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться.

– Если ты свободен, пойдем прогуляемся. На улице я тебе покажу русского человека.

* * *

Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошел к одинокому извозчику.

– Эй ты!

– Пожалуйте-с!

– Нет, не пожалуйте… А что это у тебя на руках?

– Рукавицы, – отвечал оторопевший извозчик.

– Рукавицы? Ах ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлеца! Брось рукавицы!

– Ваше благородие! Нешто ж можно… Опять же хозяйскую вещь…

– Бррось рукавицы! – истерически закричал Оголтелов. – Тебе говорю – брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?

Оголтелов, пошарил в карманах и вынул счет от прачки.

– Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!

Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.

– Батюшка! Не погуби… Чичас брошу, чтоб им пусто было.

– То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдем, брат.

Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.

– Видал?

– Слушай… Ты берешь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом…

– Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого не извозчика. Эй, молодой человек!

Мимо нас проходил какой-то господин в котелке и золотом пенсне.

– Молодой человек!

– Что вам угодно? – удивленно спросил прохожий, останавливаясь.

– Это вы сейчас узнаете. Не будете ли вы так добры пожаловать под эти вот ворота? На одну минутку.

– Что вам нужно? Отстаньте, я вас не знаю!

– Не знаете? – ядовито засмеялся Оголтелое. – Удивительно! Эй, дворник! Вот этого господина… Позвольте! Вы не вырывайтесь: вам же хуже будет…

– По какому праву вы… – возмущенно начал прохожий, вырываясь.

– Это вы узнаете там, куда я вас предоставлю после результата обыска. Позвольте вас обыскать… Эй, дворник! Что ж ты, осел, стоишь, открыв рот. Помоги мне!

Оголтелов толкнул дворника в грудь, ввел прохожего в арку под воротами и внушительно сказал:

– Если вы добровольно покоритесь – вам же лучше будет. Если при вас ничего подозрительного нет, я вас отпущу. Поднимите руки… Вот так. Это что, паспорт? Ага! Позвольте… жилетный карман. Благодарю вас! Извините, что обеспокоил. Можете идти.

Прохожий испуганно огляделся, застегнулся и быстро зашагал от нас.

– Эй! – закричал ему Оголтелов. – Может быть, вы хотите жаловаться? Может, вы считаете меня не имеющим права так поступать? Вы скажите… Желаете пожаловаться?

Не-ет! – донесся из темноты несмелый голос. – Я ничего не имею…

* * *

Оголтелов погрозил дворнику пальцем, взял меня под руку и, отведя в сторону, спросил:

– Нет ли тут поблизости какого-нибудь общественного учреждения: церкви, почты или театра?

– Вот в следующем доме почтовое отделение. А что?

Оголтелов вынул из кармана какую-то большую бумагу и развернул ее.

– Смотри… Видишь – плакат! Самая магическая штука для русского человека. Всего четыре слова: «Вход посторонним строго запрещается». Смотри.

Оголтелое прицепил бумагу к дверям почтовой конторы и отвел меня в сторону.

– Смотри!

Изредка по улице деловито пробегали прохожие. Они добегали до дверей почтовой конторы, хватались за дверную ручку, сейчас же отдергивали руку и, потоптавшись у дверей, уходили медленными, нерешительными шагами.

Один чиновник, с телеграммой в руке, стоял у дверей минуты три, очевидно размышляя про себя:

«Постороннее он лицо или нет?»

Решив, что постороннее, почесался, махнул рукой и пошел обратно.

Я не выдержал.

– Слушайте! – закричал я, догоняя его. – Почему вы не вошли в контору?

– Да там надпись: посторонним нельзя.

– Чудак вы! Ведь это же общественное учреждение: для публики! Разве может кто-нибудь ни с того ни с сего запретить вход на почту?

Он призадумался.

– Бог его знает. А вдруг, может.

Я разозлился.

– Осел вы этакий! Как вы смеете разговаривать со мной, держа руки в карманах. Знаете, кто я такой?! Последнюю телеграмму с лондонской биржи читали? Налог за самовар уплатили? Почему в калошах? О менингите слышали? Вон из этого города! Чтоб духу вашего не было.

В голосе моем дрожали слезы.

Невдалеке стоял Оголтелов и, держась за бока, смеялся до упаду.