Электронная библиотека » Аркадий Аверченко » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 26 января 2024, 15:22


Автор книги: Аркадий Аверченко


Жанр: Литература 20 века, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Записки трупа

Не могу сказать, чтобы я, в качестве трупа, испытывал какие-нибудь совершенно новые, еще никем не испытанные ощущения. Я уверен, что большинство нас, русских, в последнее время превосходнейшим образом прошло всю гамму переживаний выдержанного в гробу трупа; но дело в том, что все остальные, как самые настоящие трупы, не отдавали себе в этих переживаниях отчета. А я могу дать полный отчет и не требую за это никаких почестей и наград, от которых на моем месте не отказался бы всякий другой разоткровенничавшийся труп.

Я не знаю – есть ли в жизни каждого трупа такая резкая граница, до которой он чувствовал бы себя настоящим живым, жизнерадостным человеком, а перешагнув эту границу, должен бы заявить поспешно и категорически:

– Ага! A вот с этого момента я делаюсь трупом!

Со мной это случилось. Я уловил этот роковой момент.

* * *

Третьего дня я был жив: мы сидели целой компанией у Тихоходова и рассуждали о том, что в России не разрешаются самые безобидные союзы и общества.

– Вы знаете, – кричал я, – почему они не разрешили какого-то Бахлушского союза поощрения полезных ремесел? Потому что «союз, видите ли, взял на себя непосильную задачу, которая невыполнима по местным условиям». Да вам-то что?! Вам какое дело – выполнима или не выполнима?!

– Безобразие!

– Возмутимый произвол!

– И чего это полиция смотрит? – машинально проревел кто-то, желая, по русскому обыкновению, свалить всякую вину на полицию.

Я хрипло кричал, размахивая руками:

– А где, я вас спрошу, нормальные законы о печати?! Где они? Может быть, у вас в кармане? Или у Черта Иваныча за пазухой?

Было пять часов утра.

* * *

На другой день я проснулся утром очень поздно и долго лежал в кровати. Думать не хотелось, была невыносимая, какая-то предсмертная тоска.

Я взял свежую газету и развернул ее.

– Из Москвы высылают пятилетнего сына акушерки еврейки Юдиулевич, который не имеет права жительства. Мать его, по закону, имеет право жительства.

Я прочел это известие, и меня удивило то обстоятельство, что я не возмутился.

– Отчего же мы не возмущаемся? – спросил я сам себя. – Ведь это же неслыханный факт! Как может маленький, крохотный еврейчик угрожать государственному спокойствию? За что его высылают? Ну же – возмущайся!

Внутри меня все молчало.

Тщетно я старался раздразнить себя, поставить на место акушерки, у которой отнимают сына, или на место этого маленького мальчика, которого лишают матери.

Тяжелая равнодушная мысль свернулась комком и залегла куда-то на самое дно.

Тогда я попробовал придать всему факту юмористическую окраску, чтобы рассмешить себя, чтобы хоть этим расшевелить себя, если мне не удается возмутиться или растрогаться.

– Смешно, должно быть, – сказал я вслух, – как этот маленький еврейчик убегает по московским бульварам от целого отряда конной и пешей полиции, а сзади бежит встревоженная мать и щелкает акушерскими щипцами.

– Нет, – равнодушно сказал я, зевая. – Это не смешно. Нет здесь ничего смешного и ничего ужасного… Пусть вышлют маленького еврея, вышлют большого – пусть! Дума там какая-то заседает – пусть. Хочет, пусть заседает, не хочет – не надо. Гегечкори там разный, или Гучков, или еще кто – пусть себе живут. А не хотят – могут умереть. И Финляндию пусть по кусочкам растащат – не важно.

И спросил я сам себя:

– А интересно знать – что же важно?

И правдивая мысль ответила:

– Во-первых, ничего нет на свете важного, дорогого, а во-вторых, зачем ты говоришь «интересно»?.. Тебе ведь ничего не интересно… Зачем же произносить пустые звуки?

И почувствовал я, что шагаю через границу.

– Баста, – равнодушно прошептал я. – Труп. Ну и труп. Ну и наплевать.

Вот как я сделался трупом.

* * *

Я одевался, когда пришел Тихоходов.

– Здравствуй, – сказал я. – А знаешь, маленького еврейчика из Москвы высылают. От матери отнимают.

– Да, – ответил Тихоходов. – Акушерка. Администрация высылает.

– Что ты на это скажешь?

– Да что… Придется ему уехать.

– А какого ты мнения на этот счет? – спросил я, подозрительно глядя на него.

– Да какого же мнения: высылают, и пусть себе высылают.

– А тебе ничего?

– А мне что – не меня же высылают!.. Будут высылать – тогда и закричу.

– Может, и тогда не закричишь?

– Может, и не закричу.

– Труп, – одобрительно сказал я.

– Что?

– Труп. Нашего полку прибыло. Трупы мы с тобой, Тихоходов. Ты и я.

– Неужели? – прошептал он. – Вдвоем страшно. Мало нас.

– Может быть, и еще есть.

Я позвонил. Вошел слуга.

– Слушай, Павел… знаешь, новый закон вышел. Если ты будешь нехорошо вести себя – я имею право тебя высечь.

– Что ж, – равнодушно сказал Павел. – Секите.

– Разве тебе не обидно?

– Что ж там обижаться. Пусть!

– Труп, – засмеялся я. – Ступай. Тихоходов, пойдем на улицу.

Вышли на улицу. Сели на извозчика.

– Ну, ты! Пошевеливайся.

Извозчик обернулся к нам, и его провалившийся рот благодушно засмеялся.

– А чего же шевелиться?

– Как чего? Плохо будешь ехать – мы тебя оштрафуем.

– Тихо буду ехать – оштрафуете, скоро буду ехать – оштрафуют. Для нас все едино.

– Труп, – радостно сказал я. – Нас много, нас много.

На улицах кипела жизнь. Мимо нас пробегали солидные трупы, спешащие на службу, и элегантные, шикарно одетые трупы в модных шляпах и легких весенних платьях. Эти трупы были женские, и они гуляли. Проносились маленькие утомленные трупики с ранцами за плечами, а за ними плелись страшные, зеленые трупы целой вереницей с досками за плечами. На досках было написано: «Сегодня решительная борьба».


«Тризна»


Все – и солидные трупы, и шикарные трупы и дети – делали вид, что они живые, и поэтому все с натугой разговаривали, смеялись. Но всем было страшно, потому что каждый был уверен, что только он один труп, а кругом все живые.

Никто не догадывался.

А мы с Тихоходовым знали и смеялись.

* * *

Первое время нас забавляло это стремительное шествие веселых, преувеличенно живых трупов, но потом мы утомились.

Свернули в тихую улицу.

– Теперь мне интересно, – сказал Тихоходов, – остался ли в городе кто-нибудь в живых?

– Во-первых, тебе это неинтересно, а во-вторых, никого, вероятно, нет в живых.

Но я ошибся. Сейчас же мы увидели живого человека.

Это был постовой городовой – единственный, который не напоминал собой унылого трупа.

Он веселился: проходивший парень сдернул с головы торговки платок и надел его на себя – городовой расхохотался; дворник окатил из рукава водой задремавшего извозчика – это страшно развеселило городового. Но смех его звучал одиноко: торговка машинально сдернула с головы парня платок и надела на себя, а парень равнодушно пошел дальше. Обливающий дворник и обливаемый извозчик были каменно-молчаливы и апатичны.

И только гулко и одиноко смеялся городовой.

– Жутко ему, поди, среди покойников, – пожалел его Тихоходов.

– Сторож при морге, – покачал я головой. – Не сладко им. Тихоходов! Зайдем в эту мертвецкую, где кормят.

Мы зашли в ресторан, а потом, когда наступил вечер, поехали в анатомический театр смотреть какой-то фарс, весело разыгранный несколькими разложившимися трупами.

Так теперь и живем. Ничего, пустое.

Случай с Плюмажевым

Симеон Плюмажев был в этот вечер особенно оживлен… Придя ко мне, он засмеялся: подмигнул, ударил меня по плечу и вскричал:

– Хорошо жить на свете!

– Почему? – равнодушно спросил я.

– А вот Рождество скоро. Каникулы… Отдохнем от думской сутолоки. А вы почему… такой?

– Мне тяжело, вообще. Как вспомню я истязания политических каторжников в Зерентуе и их самоубийство – так сердце задрожит и сожмется.

Он протяжно свистнул.

– Вот-о-но-что… Да ведь это закона не нарушает.

– Что не нарушает?

– Да что их пороли.

– Послушайте, Плюмажев…

Он потонул в мягком кресле и добродушно кивнул головой.

– Конечно! Статья закона гласит: «За маловажные преступления и проступки каторжникам полагаются розги не свыше ста ударов». Еще недавно по этой же статье до 1906 года полагалось, кроме розог, наказывать плетьми даже за маловажные поступки. Это отменено, о чем я весьма сожалею…

– Что вы такое говорите, Плюмажев?! Стыдитесь!.. Ведь вы же интеллигентный, культурный человек, член Думы…

– Вот именно, потому я и говорю. Раз человек в чем-нибудь виновен, он должен понести наказание. Под влиянием иудейского страха, под влиянием трусости, позорной трусости, многие начальники тюрем отделяли этих политических каторжников от обыкновенных и не приводили в исполнение, не применяли тех кар, которые закон повелевал применять. К счастью, нашелся в вологодской тюрьме, а также в зерентуйской тюрьме истинный гражданин, истинный человек, исполнитель закона, который в надлежащем случае выпорол надлежащее количество негодяев {Подлинные слова с трибуны Маркова второго.}.

– Плюмажев, Плюмажев! – горестно всплеснул я руками. – Кто ослепил вас? Неужели вы не понимаете, что дело государства – только обезвредить вредные для него элементы, но не мучить их… не истязать!

– Поррроть! – взвизгнул Плюмажев. – Раз он преступник – нужно его пороть!!

Я встал. Прошелся по комнате.

– Значит, по-вашему, всякого преступника нужно пороть?

Плюмажев ответил твердо и значительно:

– Да-с. Всякого.

– Даже такого, который что-нибудь украл, утаил, присвоил?

Плюмажев замялся немного и потом ответил:

Даже такого.

* * *

Я, пожав плечами, молча позвонил. Вошел слуга.

– Пантелей! Позовите еще Евграфа и дожидайтесь в передней моих приказаний.

– Для чего это он вам? – засмеялся Плюмажев.

Я вынул из ящика письменного стола бумагу и развернул ее перед Плюмажевым.

– Знаете ли вы, Сеня, что это такое?

– Н…нет.

– Это, Сеня, копия с протокола, который составлен на вас за утаивание гербового государственного сбора.

– Ну-ну, – ненатурально засмеялся Плюмажев, – кто старое помянет – тому глаз вон. Порвите эту бумажонку – я вас хорошей сигарой угощу.

– Постойте, Сеня… Вы соглашаетесь с тем, что вы утаиванием гербового сбора обворовывали казну?

– Эко сказал! – засмеялся Плюмажев. – А кто ее нынче не обворовывает?

– Сеня! – торжественно сказал я. – Имели ли вы какое-нибудь наказание за это преступление? Не имели? Так по долгу справедливости вы его будете иметь, Сеня! Я вас сейчас высеку розгами.

– Фома! – вскричал Плюмажев, как мячик вскакивая с кресла. – Ты не имеешь на это права!!

– Сеня! Я имею право, основываясь на твоих же словах: раз человек преступник – надо его пороть.

– Но ведь это же, вероятно, чертовски больно! Фома! Поедем лучше куда-нибудь в ресторанчик, а? Выпьем бутылочку холодненького…

– Нет, Сеня… как я сказал – так и будет. Ты преступник – я тебя и выпорю. Эй, Пантелей, Евграф!..

Едва вошли слуги, как Плюмажев изменил растерянное выражение лица на спокойное, осанистое.

– Здравствуйте, братцы, – сказал он. – Мы вот, того… с вашим барином пари подержали: больно ли телесное наказание розгами. Хе-хе. Думаете, небось: «Чудят баре!..» Ну, ладно. Если все хорошо будет, на чай получите…

– Никакого пари мы с ним не держали, – хладнокровно сказал я. – А просто я хочу его высечь за то, что он воровал казенные деньги.

– Thomas! – укоризненно вскричал Плюмажев. – Devant les domestiques… {Фома!.. Перед слугами… (фр.).}

– Раздевайтесь, Сеня. Сейчас вы узнаете, приятно ли интеллигентному человеку обращение, за которое вы так ратуете…

– Чудак ты, Фома, – покрутил головой Плюмажев. – Вечно ты такое что-нибудь придумаешь… комичное.

Он снял сюртук, жилет, сорочку, погладил себя по выпуклой груди и сказал:

– Что это, как будто сыпь у меня? Ветром охватило, что ли?

Я смотрел на этого человека и диву давался: откуда он брал в эту минуту столько солидности, величавости и какой-то ласковой снисходительности.

Надеюсь, – сказал он внушительно, – это останется между нами?..

* * *

Когда слуги положили его на скамью и дали несколько ударов, он солидно откашлялся и заметил:

– А ведь не особенно и больно… Так что-то такое чувствуешь… И не показалось мне это противным.

– Довольно! – крикнул я и отошел, уткнувшись лицом в угол.

Так стоял я, пока он не оделся. Обернулись мы лицом друг к другу и долго стояли, смотря один на другого.

– Нынче летом, – сказал Плюмажев, – видел я в Москве одну девочку итальянку. Актриса с отцом играет. Можете представить: маленькая, а играет, как взрослая.

– Очень страдает? – спросил я.

– Что такое?

– Ваше самолюбие. Ведь я вас высек сейчас.

Он солидно засмеялся.

– Шутник! А что, Фома, не найдется у вас стаканчика чаю? Жажда смертельная.

Нам подали чай. Я потчевал его вареньем, чаем, а он солидно благодарил, рассказывал думские новости и причмокивал, слизывая с ложечки варенье.

– Да, – вздохнул я после долгого молчания. – Такой человек, как вы, не поймет самоубийства Сазонова.

– Пороть их всех нужно, – машинально сказал Плюмажев.

Потом он что-то как будто вспомнил, побледнел и боязливо посмотрел на меня.

– Сознайтесь, Сеня… – засмеялся я. – Ведь я знаю, о чем вы думаете: разболтаю я о том, что было, или нет? Небось тысячи рублей не пожалели бы, чтоб молчал.

– Уж и тысяча, – поморщился он. – И на пятистах отъедешь. Сейчас дать?

– Гадина! Пошел вон.

Он засуетился, вскочил, пожал мне руку и озабоченно сказал:

– Да… пора мне! Засиделся. Гм!.. Ну, всех благ. Заглядывайте.

Путаница

Старый провокатор, носивший партийное прозвище – Волк, сидел в своей большой неуютной комнате и тревожно прислушивался к радостному перезвону праздничных колоколов.

Он вспомнил свою молодость, мать, ведущую его, маленького, чистенького, в церковь, и этот перезвон – мучительно радостный и ожидательно-праздничный. И когда он подумал о своем теперешнем поведении, о своем падении в пропасть предательства – сердце его сжалось и на глазах выступили слезы… А колокола радостно гудели:

– Бом-бом! Бом-бом!

– Нет! – простонал провокатор. – Больше я не могу!.. Сердце мое разрывается от раскаяния!.. Довольно грешить! Пойду и признаюсь во всем – пусть делают со мной, что хотят. Никогда не поздно раскаяться в своих грехах.

Он оделся и вышел из дому.

* * *

Идя по улице, Волк бормотал себе под нос:

– Пойду прямо в полицию и расскажу все начистоту: как выдавал революционерам ее тайны и как я однажды стянул со стола полковника предписание об обыске у своего знакомого эсера. Все выложу! Пусть сажает в тюрьму, пусть делает со мной, что хочет!..

– Бом-бом! Бом-бом! – радовались колокола.

По мере приближения к дому полковника шаги Волка все замедлялись и движения делались нерешительнее и нерешительнее.

Новое чувство зажигалось в груди старого Волка.

– Куда я иду? – думал он. – Разве мне сюда нужно идти каяться? Кому я делал тяжкий вред? Кого продавал? Товарищей? А они мне доверяли… Ха-ха! Туда и иди, старый Волк! Перед ними и кайся!

Взор его просветлел.

Он решительно повернулся и зашагал в обратную сторону, по направлению конспиративной квартиры товарища Кирилла.

– Приду и прямо скажу: так и так, братцы! Грешник я великий, за деньги продавал вас – простите меня или сделайте со мной, что хотите.

Он всхлипнул и вытер глаза носовым платком. Ему самому было жаль себя. Вдали показались окна квартиры товарища Кирилла.

– Приду и скажу, – бормотал Волк. – Обманывал я вас!.. И полицию обманывал, и вас обманывал. Полицию даже больше.

Он замедлил шаг, остановился и задумался.

– Гм… Ведь если я полицию больше обманывал, я перед нею и должен каяться. Ей я и должен признаться, что вел двойную игру. Она не виновата в том, что она полиция, – она исполняет свои обязанности. Бедненький полковник… Сидит теперь, дома и думает: «Вот придет Волк, парочку сведений принесет». А я-то!

– Бом-бом! Бом-бом! – разливались колокола.

Волчьи глаза увлажнились слезами.

Он решительно повернул и пошел назад.

– …Сидит он и думает: «Придет Волк, принесет парочку сведений». Хорошо у него, уютно. Лампа горит, на стенах картинки… Тепло. Это не то, что те, которые недавно влопались. Сидят по камерам и скрипят зубами. Поддедюлил вас Волк!

Он вздохнул.

– А ведь им теперь, поди, холодно, голодно, в камерах каменные полы. Они мне доверяли, думали – свой, а я… Эх, Волк! Глубока твоя вина перед ними, и нет ей черты предела.

«Бом-бом! – ревели колокола. – Покайся, Волк! – Бом-бом!»

Схватившись за голову, застонал несчастный и побежал к товарищу Кириллу.

– Все скажу! Руки их буду целовать, слезой изойду. Где моя молодость? Где моя честность?

* * *

К Кириллу Волк не зашел.

Долго стоял он на улице, раздираемый сомнениями и обуреваемый самыми противоположными чувствами. Ему смертельно хотелось покаяться, никогда так, как теперь, не жаждал он очищения, умиротворения мятущейся души своей, и долго стоял так Волк на распутье:

– Куда идти?

И не знал.

Мимо него быстро прошел человек, лицо которого показалось Волку знакомым. Отложив на минуту раскаяние, Волк подумал:

– Где я видел этого человека? Да, вспомнил! Это Мотя. Я его частенько встречал в полиции!

В Волке проснулись профессиональные привычки.

– Куда это он идет? Ба! Да ведь это подъезд товарища Кирилла!..

Неужели…

Волк догнал Мотю и положил ему руку на плечо. Мотя обернулся, сконфузился и растерянно сказал:

– А, Волк! С праздником вас.

Но сейчас же он оправился, и его пронзительные глаза устремились на Волка.

– Вы… тоже сюда?

– Да, – сказал Волк, а про себя подумал: – Не думает ли он на меня донести, червяк поганый! Хорош бы я был перед Кириллом.

Он переступил с ноги на ногу и сказал:

– Видите ли, Мотя. Мне почему-то хочется быть с вами откровенным: я, в сущности, партийный работник, а в полицию хожу так себе… для пользы дела!

– Вот и прекрасно! – обрадовался Мотя. – Тогда и я буду откровенен: ведь я, признаться, проделываю то же самое!

Но в глазах Моти Волк заметил странно блеснувший огонек, который слишком поспешно был потушен опустившимися веками.

– Эге! – подумал Волк и, рассмеявшись, дружески хлопнул Мотю по плечу.

– К черту уловки и хитрости! Я вижу – вы парень ой-ой какой! Ведь я насчет партийности-то подшутил над вами. Ну, какой я, к черту, партийный работник, когда на днях типографию провалил.

– Xa-xa! – закатился хохотом Мотя. – То-то! Сообразили.

Но смех его показался Волку фальшивым, а глаза опять блеснули, погасли.

– Господи! – подумал, растерявшись, Волк. – Ничего я не разберу. Зачем бы ему являться к Кириллу, если он гласно работает на отделение? С другой стороны… Гм…

Мотя раздумывал тоже.

Так они долго стояли, в недоумении рассматривая друг друга.

– Пойди-ка, влезь в его душу, – думал растревоженный Волк. – Ну, времечко!

– Черт его знает, чем он, в сущности, дышит, – досадливо размышлял Мотя. – Ну, времена!

Постояв так с минуту, оба дружески улыбнулись друг другу, пожали руки и разошлись. – Мотя наверх, по лестнице, а Волк на улицу.

Выйдя на воздух, Волк вздохнул и прислушался: колокола перестали звонить.

– Ага! – облегченно подумал Волк. – То-то и оно. А то – каяться!

Не размышляя больше, зашагал он к полковнику и, вызвав его, сообщил, что Мотя очень подозрителен, что он шатается по конспиративным квартирам и что за ним надо наблюсти.

А Мотя в это время сидел в квартире Кирилла и говорил, опасливо озираясь:

– Подозрителен ваш Волк… Шатается к полковнику и, вообще, не мешало бы за ним наблюсти!..

Миг счастья

Однажды, когда енисейцы, по обыкновению, встали утром, оделись, умылись, помолились Богу, сели за чай с маслом, вареньем, лепешками и взялись за газету – они неожиданно вскочили с выпученными глазами, раскрытыми ртами, будто через них пропустили электрический ток.

– О! – воскликнул каждый такой енисеец. – Не может быть?!

– В чем дело? – спросила каждая жена енисейца.

– Сообщают, что у нас в Енисейском уезде – в единственном месте России снято исключительное положение!.. Что у нас, в Енисейском уезде – в единственном месте России – восстановилось действие нормальных законов. Го-го-го!!.

* * *

С утра все енисейцы наскоро напились чаю и пошли на улицы смотреть: что теперь будет.

К их изумлению – все было по-старому; все расхаживали, солидно покрякивая от мороза, никто не появлялся в шубе, вывернутой мехом наружу, ни одна душа не пыталась стать на голову или закричать петухом, и только какой-то прохожий выполз из-под ворот на четвереньках… Но и тот, при ближайшем рассмотрении, оказался пьяным.

– Ты чего безобразишь, охальник! – набросились на него енисейцы. – Снимай вам, чертям, после этого чрезвычайную охрану!

– Нешто он понимает? Вот возьмут, да опять введут!

Пьяный поднялся с земли, заплакал и, с просветленным лицом, ударил себя в грудь.

– И сколько ж я, братцы, годов ждал этого самого!.. Уррра!!!

И ни у кого из енисейцев не нашлось больше ни слова осуждения. Улыбнулись, покачали головами, отправили пьяного домой и снова пошли бесцельно шагать по нормальным улицам, дыша нормальным воздухом и изредка раскланияваясь с нормально встреченными и нормальными околоточными.

Несколько дней спустя, один енисеец поссорился с супругой и, будучи выгнан ею, сказал:

– И не надо! Подумаешь… Пойду, переночую в гостинице.

Он приехал в одну гостиницу и потребовал номер. Ему сказали:

– Нет ни одного номера. Все заняты приезжими.

Он поехал в другую.

– Только одно место и осталось: под лестницей на корзине с бельем!

– Да что такое?

– Приезжие. Заняли даже кухню и буфетные стойки. А один привязал себя веревками к потолку, да так, вися, и спит…

В третью гостиницу он не мог даже добиться: у дверей стояли толпа с чемоданами и сундуками и кричала:

– Может, на чердаке где-нибудь?

– Ишь ты, ловкий какой – на чердаке!

– Мне бы, г. коридорный, в сарайчике для дров где-нибудь, или в дымовую трубу залезть, что ли… Нет ли рукомойника какого-нибудь пустующего?.. Мне бы только где ночь переспать!..

Енисеец потоптался около этой странной толпы, пожал плечами и пошел, недоумевая, прочь.

К утру так, – недоумевающий, – и замерз на улице.

* * *

Через несколько дней Енисейск представлял собою странное зрелище: на всех улицах горели костры, а вокруг костров кишмя-кишела самая разнообразная толпа: слышался гортанный кавказский говор, певучий жаргон евреев из Привислянского края, лихая малороссийская песня и быстрая кудреватая речь ярославца.

Енисейцы подходили, со страхом смотрели на это море костров и человеческих тел и все допрашивали:

– Кто такие?

– Приезжие.

– Зачем?!

– Уж очень на нормальное положение потянуло! Стосковались.

– Хучь недельку бы нам у вас пожить… Хорошо у вас.

– Что и говорить… Единственное вы, можно сказать, нормальное народонаселение.

– Это правильно. Пошлет же Господь.

* * *

С востока, с запада шли новые толпы.

Через неделю на улицах было тесно, и приезжие располагались за городом, в степи.

Еще через неделю появились в газетах зловещие, леденящие душу слухи, что Россия превращается в тихую, молчаливую пустыню…


«Свобода собраний»


А еще через неделю было опубликовано следующее:

– Ввиду громадного скопления в Енисейском уезде народных масс, что угрожает общественному порядку и спокойствию – в Енисейском уезде, впредь до отмены, вводится чрезвычайная охрана…

* * *

Бледные, унылые, молчаливые, стараясь не смотреть енисейцам в глаза, уезжали приезжие на восток, запад, юг…

Енисейцы враждебной толпой обступили их и злобно смотрели на своих недавних гостей.

– Дьяволы! Очень нужно было вам приезжать!

– Сидели бы дома!

– Не у вас, ведь, сняли охрану, а у нас!

– Поле-езли!..

– Чтоб вы лопнули! Ни себе, ни другим.

Один енисеец сорвал с головы шапку и бешено швырнул ее на мерзлую землю.

– Чего ты?

– Теперь – жди!!!


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации