Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Школа Черутти

В 1920-е – в начале 1930-х годов по интенсивности двусторонних отношений с СССР Италия занимала второе место после Германии. Фашистский переворот там произошел еще в 1922 году, что, конечно, наложило отпечаток на дипломатические связи (о чем уже говорилось), но торгово-экономическому сотрудничеству в конечном счете не мешало. Возможно потому, что Муссолини особо не упражнялся в антисоветской риторике и длительное время не ставил своей целью завоевание славянских земель.

Итальянское посольство разместилось в старинном особняке в Денежном переулке, где прежде, в 1918 году, находилось германское посольство, и где был убит граф Отто фон Мирбах. Трудно сказать, насколько это событие печалило итальянских дипломатов, скорее всего, они предпочитали об этом не вспоминать. И не обращать особого внимания на сохранившиеся следы от пуль на потолке, что несколько диссонировало с красочной росписью, толстыми розовыми купидонами среди павлинов и цветов.

В 1924 году в Москву прибыл первый итальянский посол, граф Гаэтано Манзони (его предшественниками были главы миссии с более низким статусом) вместе с эффектной супругой. «Она красива, строга, богата, американская испанка с острова Куба»[314]314
  Мемуары посланника, с. 228.


[Закрыть]. Если немцы сделали свое посольство средоточием политической жизни дипкорпуса, то чета Манзони выделялась как ценители культуры и искусства. Они регулярно устраивали музыкальные вечера с приглашением известных композиторов и пианистов, а также певцов, исполнявших русские романсы. По словам Карлиса Озолса, «приезд в Москву посла графа Манцони с графиней придал дипломатическому корпусу еще больший внешний лоск»[315]315
  Там же.


[Закрыть].

Посол и его подчиненные гордились своим аристократизмом и скорее по необходимости отдавали дань фашистской идеологии (зал приемов был украшен портретами короля и Муссолини). Зато сменивший Манзони в самом начале 1927 года Витторио Черутти был убежденным фашистом, членом партии и всегда носил фашистский значок. С Манзони у Флоринского и его коллег в НКИД отношения были вполне доброжелательными, а вот с Черутти и его женой («стройная, гордая, красивая венгерка, бывшая артистка, всегда находчивая, умная, резонная, презрительно относившаяся к большевистским порядкам»[316]316
  Там же, с. 229.


[Закрыть]) поначалу не складывались.

Во многом это было связано с критическим отношением супругов Черутти к социалистическому государству. «Черутти, – писал шеф протокола, – имел смелость бросить и проводить лозунг “презренье ко всему советскому”. Эта установка получила достаточно широкое распространение. Вот то новое, что наблюдается сейчас в Корпусе и что не может не вызывать справедливых опасений. Раньше самые убежденные наши недоброжелатели, как Эрбетт, Гейденштам, даже в былое время Ходжсон (французский и шведский послы и британский поверенный в делах – авт.) не шли дальше шушуканья по углам, сохраняя хотя бы внешнюю маску приличия. Грубо-откровенные методы Черутти пришлись по сердцу наиболее враждебным элементам, за которыми потянулись на поводу все остальные нерешительные и колеблющиеся. Понятно нам не приходится рассчитывать на дружбу иностранных дипломатов, но никогда еще Корпус в своей массе не был так враждебен и подчеркнуто замкнут, никогда еще в его среде не наблюдалось такого количества злостных слухов и кривотолков. Этим мы в значительной мере обязаны “школе” Черутти и его присных. Даже в случае ухода Черутти посеянные им навыки и традиции будут продолжать жить, если не принять мер, чтобы по возможности их рассеять»[317]317
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56755, л. 29.


[Закрыть].

В феврале 1927 года, то есть еще до вручения Черутти верительных грамот, Флоринский посвятил ему целый пассаж в своих записках под заголовком «О вредной деятельности Черутти»:

«Развитая итальянская активность на фоне нынешнего тусклого сезона дает свои плоды. Итальянское посольство является сейчас центром, где создается мнение дипкорпуса, где культивируются и объединяются антисоветские настроения, ловко используется и муссируется недовольство отдельных дипломатов, откуда идет самая беззастенчивая дезинформация об СССР… Умная светская обходительность м-м Черутти, не скрывающей ненависти ко всему советскому, и высокомерный ее супруг, импонирующий дипломатам своим снобизмом, ловко ведут игру… используя всякий повод, чтобы настроить дипломатов против нас, играя на самой слабой струнке – задетых самолюбиях. Здесь же фабрикуется самая возмутительная дезинформация об СССР….»[318]318
  Там же, л. 27.


[Закрыть].

Для Черутти, указывал Флоринский, характерны «невежественное и высокомерное презрение к нашему строительству и бесцеремонное искажение фактов». Супруга посла, проявив «талант», задавала тон в светской жизни дипкорпуса и активно участвовала в обработке всех его членов, особенно вновь прибывших: «В кабинете посла, в элегантном салоне его жены, во время небольших интимных завтраков и обедов и партий бриджа…». А с теми, кто не поддавался обработке, итальянская послица не церемонилась. «Новому турецкому послу Рагиб-бею (вероятно, с учетом его расположенности к СССР – авт.) м-м Черутти авансом постаралась создать репутацию нелюдимого и тяжелого человека. К новому мексиканского посланнику Герцогу[319]319
  Хесус Сильва Герцог.


[Закрыть] приклеили уже ярлык “бандита”»[320]320
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56755, л. 27–28.


[Закрыть].

По сути, Черутти с супругой были людьми такого же склада, как те идейные нкидовцы, которые считали возможным развивать отношения с Италией, но одновременно избегали принятых норм общения с ее представителями. Ругали и осуждали фашистские порядки не менее ожесточенно и убежденно, чем Черутти – большевистские. С подобным подходом боролся Георгий Чичерин, но мало что мог сделать, сторонников у него было немного. Флоринский входил в их число, хотя, разумеется, это не означало, что он симпатизировал Черутти. Напротив, гневно критиковал его и других итальянских дипломатов, которые демонстрировали свое неприязненное отношение к СССР, впрочем, не забывая намекнуть, что на то у них были свои причины.

Однажды итальянский военный и морской атташе демонстративно ушли с первомайского парада, как раз в тот момент, когда остальные атташе пошли представляться наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, и Флоринский припечатал: «мутят итальянцы». Но случилось это не на пустом месте, а «коль скоро появились оскорбительные для Муссолини лозунги и плакаты» – об этом шефу протокола возмущенно поведали сами итальянцы[321]321
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 56661, л. 87.


[Закрыть].

Тем не менее, какой-то позитив оставался. Торгово-экономические отношения развивались, контакты между людьми – тоже. Огромную роль сыграла решающая роль СССР в спасении итальянской полярной экспедиции Умберто Нобиле. Попытка добраться до Северного полюса на дирижабле закончилась катастрофой и на выручку отправились ледокол «Красин» и советские летчики-поисковики.

11 октября 1928 года в посольстве Италии устроили чай в честь красинцев. Присутствовали все награжденные орденами Красного Знамени участники экспедиции, весь состав Комитета по оказанию помощи дирижаблю «Италия» и представители НКИД. Угощение Флоринского не удовлетворило (по своему обыкновению он упоминал об этой части приема): «Чай был довольно куцый: немного сандвичей, совсем мало печенья, простое кианти и намек на шампанское. Больше всего было водки, но моряки ее стыдливо избегали». Флоринский не упустил случая, чтобы украсить свои записи живыми подробностями: «Впечатлительным итальянцам особенно понравились жены т. т. Чухновского и Самойловича, шведскому поверенному в делах – жена т. Ораса[322]322
  Б. Г. Чухновский, В. С. Самойлович, П. Ю. Орас – советские летчики.


[Закрыть], которую он принял было за итальянку. Демократия была ультралевая: кроме посольства присутствовали два матроса с “Красина” и все служащие посольства. Фотографы снимали участников чая в разных видах»[323]323
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56982, л. 74.


[Закрыть].

Сохранялось с Италией и военно-техническое сотрудничество. В 1929 году Флоринский ездил в Одессу – туда с визитом прибыли итальянские корабли и самолеты-гидропланы[324]324
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 159.


[Закрыть], но об этой командировке уже упоминалось.

Шеф протокола, конечно, наряду с сотрудниками территориального отдела НКИД, прилагал немалые усилия, чтобы повлиять на отношение к СССР Черутти и других итальянских дипломатов. К концу пребывания этого посла в Москве Флоринский уверял, что добился успеха. В марте 1930 года он оценил «сильное впечатление», которое на Черутти произвели осмотр завода АМО и беседа с его директором Иваном Лихачевым[325]325
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 110.


[Закрыть]. 27 июня того же года, вручая отзывные грамоты Калинину, Черутти отметил достижения в развитии двусторонних торгово-экономических связей (техпомощь в строительстве завода шарикоподшипников; «по гидро-авто-строительству»; по «строительству дорожных машин»), но все же сетовал на недостаточное развитие сотрудничества, на то, что Италия отстает в этом плане от Германии и США[326]326
  Там же, л. 231.


[Закрыть].

Флоринский с удовлетворением замечал, что Черутти «изрядно переориентировался», стал «исключительно дружественен» и «жаль, что после всей обработки он покидает Москву… Три года мы обламывали Черутти. Можно пожалеть, что, когда мы в этом достигли значительных результатов, он покидает свой пост». Поэтому прощались с высокопоставленным итальянским дипломатом очень тепло. А мадам Черутти везла до самой Лозанны розы, подаренные ей Флоринским[327]327
  Там же, л. 173, 228.


[Закрыть].

Главный пост для Варшавы

Польский посол Станислав Патек любил говорить, что в СССР его направил лично «начальник государства» Юзеф Пилсудский, который считал «Москву своим главным постом, а я СССР – интереснейшим фронтом»[328]328
  АВП РФ, ф. 028 (Сскретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 404, л. 43.


[Закрыть]. Вероятно, так оно и было, но это не привело к улучшению отношений двух государств. Взаимная враждебность сохранялась, что не удивительно, после войны 1919–1920 годов, которую выиграла Польша. По Рижскому мирному договору Советская Россия обязалась выплачивать репарации (до конца так и не выплатила) и уступила обширные территории бывшей Российской империи, на которые претендовала Польская республика. На протяжении 1920-х и 1930-х годов поляки опасались советского реванша, а советские руководители раздумывали о том, как бы посрамить ненавистное им государство. На этом фоне, тем не менее, предпринимались попытки наладить взаимовыгодное взаимодействие, но добиться этого было совсем непросто.

Флоринский, можно сказать, стоял у истоков советско-польских отношений. В апреле 1921 года он встречал на Николаевском вокзале (сегодня Ленинградский) членов Польской репатриационной комиссии во главе с Августом Залесским[329]329
  Видный польский политик и дипломат.


[Закрыть]. Поляки добирались не без приключений и опоздали – «в пути дважды загорались оси поезда». С размещением сразу возникла проблема. Поселили в том же особняке, где находилась белорусская миссия («дверь в дверь»), и это возмутило поляков. Очевидно, сказался шляхетский гонор, и они «потребовали немедленного перевода»: «во-первых, по соображениям принципиального характера, и, во-вторых, вследствие фактической невозможности разместить Польскую комиссию в 7 отведенных спальнях, из коих одна биллиардная». Смысл «принципиальных соображений», очевидно, заключался в том, что поляки не воспринимали Белоруссию как самостоятельное и суверенное государство, достойное иметь собственное дипломатическое представительство[330]330
  АВП РФ, ф. 057, оп. 1, п. 101, д. 1, л. 7.


[Закрыть].

А через несколько месяцев Флоринский сопровождал до границы поезд с первым советским полпредом в Польше, Львом Караханом. Они долго беседовали, Флоринский объяснял порядок вручения верительных грамот и дипломатических визитов. Решили в контактах с поляками именовать полпредство посольством, «т. к. таковое название является более популярным и понятным для народных масс и кроме того легче переводится на иностранные языки». Выехали 1 сентября 1921 года в роскошном поезде, чтобы произвести впечатление в Варшаве. «Наш состав состоял из вагон-салона, сооруженного некогда быв. Морским министром Григоровичем и отличающегося чрезвычайным богатством отделки и мебели из карельской березы и красного дерева, двух отличных вагонов, вагона II класса, вагона для охраны и багажного вагона»[331]331
  Там же, л. 17-18


[Закрыть].

На границе Флоринский попрощался с Караханом и пересел в другой состав – в котором направлялся в Москву первый польский посол (имел ранг чрезвычайного и полномочного посланника, а аккредитован был как поверенный в делах) Титус Филиппович. Не питавший добрых чувств к стране своего назначения, хотя бы потому, что уже успел вкусить все прелести советского произвола. В начале 1921 года он вел дипломатические переговоры в Баку, был арестован, когда в город вошла Красная армия и, по словам Флоринского, некоторое время находился в заключении в качестве заложника[332]332
  Там же, л. 58.


[Закрыть]. «Замкнут, малоразговорчив, и по-видимому с большим гонором и самомнением» – так охарактеризовал посла шеф протокола[333]333
  Там же.


[Закрыть].

Откровенно высказывался по поводу отношений Польши и России Роман Кнелль, тот самый однокашник Флоринского: «Новая Польша, освободившаяся от уз царизма и рабства, полна бодрящего и свежего революционного духа и не боится этого сближения, как одряхлевшая Европа, на глиняных ногах, трясущаяся при одном слове “большевики”, мечущаяся из стороны в сторону и не имеющая государственных людей, чтобы установить твердую линию политики в отношении Советской России. К сожалению, в своем стремлении сблизиться с Советской Россией Польша наталкивается на ряд препятствий со стороны Советского правительства»[334]334
  Там же.


[Закрыть].

Прежде всего Кнелль пенял советскому руководству за активную поддержку польских коммунистов: «Я понимаю… что Вы оказывали поддержку польским коммунистам во время войны и образовали даже временное правительство[335]335
  Имелся в виду Временный революционный комитет (с участием известных революционеров Ф. Э. Дзержинского и Ю. Ю. Мархлевского), созданный в июле 1920 г. в расчете на победу Красной армии в войне с Польшей.


[Закрыть] – это оружие, как и всякое другое… но теперь поддержка является совершенно необоснованной и портит лишь… польские коммунисты не представляют из себя никакой реальной силы. Это горсточка евреев-рабочих, не имеющая политического веса»[336]336
  АВП РФ, ф. 057, оп. 1, п. 101, д. 1, л. 58–59.


[Закрыть]. Антисемитские взгляды были характерны для всей польской политической элиты, что, конечно, не способствовало объективным оценкам, как и в данном случае. Дипломат явно выдавал желаемое за действительное – польская компартия состояла не только из евреев, в нее входили и поляки, и украинцы, и белорусы.

Комментировал ли шеф протокола антисемитское высказывание, неизвестно, но вряд ли удивился. Оно было созвучно распространенному мнению – не только в Польше, но в Европе и в США – что за революционными переменами, начавшимися в России и перекинувшимися на другие страны, стоят евреи и все дело в сионистском заговоре.

А парировал Флоринский лишь тем, что у поляков «пользуется гостеприимством» Борис Савинков, известный враг советской власти[337]337
  Там же, л. 60.


[Закрыть].

Вскоре, в том же 1921 году, Кнелль сменил Филлиповича в качестве руководителя миссии. Но тоже недолго продержался на этом посту, хотя успел произвести впечатление на дипкорпус своими резко антисоветскими и, главное, легковесными суждениями. О нем составил свое мнение Озолс: «К моему приезду польским посланником был Нолль. Советская политика его озлобляла, он, как мне стало известно, в минуту нервного возбуждения держал с кем-то пари на 12 бутылок шампанского, что большевики дольше трех месяцев не продержатся»[338]338
  Мемуары посланника, с. 232–233.


[Закрыть].

Пари посланник проиграл, уступив свою должность Казимиру Вышинскому, а затем, в 1925–1926 годах, посольство возглавлял Станислав Кентчинский. Советско-польская неприязнь временно пошла на убыль. Кентчинский «восторженно отзывался о тов. Чичерине… и о розовых перспективах советско-польского сближения»[339]339
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56559, л. 66.


[Закрыть].

Второй секретарь и консул Хенрик Янковский и помощник военного атташе Ян Грудзень говорили о том, как им нравится Москва. «Консул Янковский без устали хвалил Москву и москвичей. Он ни за что не хотел бы уезжать отсюда и не может понять недовольных дипкорпускников. В особенности нравятся ему “старинные переулочки, где никого не встретишь”». Приблизительно то же самое заявлял Грудзень, с добавлением жалоб на климат и простреленное в 1920-м году легкое. На вопрос Владимира Соколина, «страдал ли он от раны, презрительно ответил: “Что значит страдание человека и его жизнь? Совершенно наплевать”»[340]340
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, 5660, л. 77.


[Закрыть].

Вместе с тем искоренить взаимные подозрительность и недоверие до конца не удавалось, это проявлялось даже, казалось бы, в самых неподходящих для этого случаях. В 1926 году Авиахим[341]341
  Советская общественная организация в поддержку воздушного флота.


[Закрыть] устроил банкет в гостинице «Савой» в честь польских летчиков Болеслава Орлинского и Леона Кубяка, совершивших перелет по маршруту Варшава-Токио и возвращавшихся домой. Они, безусловно, были людьми упорными и мужественными, не пасовавшими перед трудностями. Летели на легком французском бомбардировщике, который к концу перелета настолько износился, что Орлинский называл его «старой соломорезкой». В пути случилось шесть аварий, причем «из них одна настолько серьезная, что первоначально он решил прервать полет». Владимир Соколин, присутствовавший на банкете, рассказывал: «У самолета сломано крыло (заменено самим Орлинским в Чите какой-то решеткой) и сбит весь перед, так что ноги авиатора почти свешиваются по воздуху. Наши летчики говорили, что были поражены видом машины и решимостью Орлинского закончить перелет. “Он летит, в буквальном смысле, на честном слове”. Видимо только личное самолюбие и национальная гордость побуждают его докончить столь опасный перелет. Сам Орлинский шутя говорил, что машину надо сдать в музей»[342]342
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, д. 56601, л. 151.


[Закрыть].

Соколин отмечал, что «Орлинский и Кубяк производят очень приятное впечатление», но «обед прошел более сдержанно, чем немецкий» (имелся в виду прием в честь перелета Люфтганзы), и поляки не хотели, чтобы летчики выступали. Вероятно, опасались, что они скажут «что-то не то», поэтому в основном говорил помощник военного атташе Ян Грудзень. Но все-таки выступить пилотам пришлось, после того как выступили советские летчики (среди них был и Михаил Громов[343]343
  М. М. Громов – прославленный советский летчик и военачальник.


[Закрыть]).

Это «вынудило произнести тосты». «Причем Кубяк, не говорящий по-русски, произнес короткое, но очень горячее приветствие по-польски, выразив благодарность “большевистским властям за прием и подлинную товарищескую помощь и поддержку, которую он повсеместно встречал”». В результате «поляки были очень смущены и Грудзень при переводе старательно скомкал его речь»[344]344
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, д. 56601, л. 151.


[Закрыть].

Банкет в «Савойе» устроили днем, а вечером Грудзень позвал к себе на ответный прием. Кубяка, что характерно, не пригласил[345]345
  Там же.


[Закрыть]. На всякий случай в протокольном дневнике Флоринский сделал политически грамотную запись, чтобы не создалось впечатления, будто они с Соколиным восхищаются польскими летчиками. Подчеркнул, что приоритет, конечно, закреплен за советскими асами: «Проторенная нашими летчиками дорога на Дальний Восток через СССР стала уже столбовой»[346]346
  АВП РФ, ф. 028 (Архив С. И. Аралова), п. 4, д. 124, л. 21.


[Закрыть].

Добиться большего потепления и даже прорыва в отношениях между Варшавой и Москвой взялся новый посол Станислав Патек, личность примечательная. Из мемуаров Карлиса Озолса: «…до революции известный петербургский адвокат, защищавший политических преступников. В частности, знаменитого Дзержинского, создателя ЧК. Об этих процессах Патек не раз рассказывал нам, действительно, со многими из большевистских вождей он был знаком лично. Польша думала, что личные знакомства, хотя и давнишние, могут способствовать улучшению политических отношений. В этом лучшее доказательство того, что Польша искренне шла навстречу СССР, стремилась к улучшению отношений с восточным соседом. Па-тек был первым посланником, которому в самом деле удалось добиться в этом направлении значительных успехов»[347]347
  Мемуары посланника, c. 233.


[Закрыть].

Судя по записям Флоринского, Патек был человеком тщеславным, с большим самомнением, постоянно подчеркивал свои «превосходные личные отношения с руководителями польской политики; с Пилсудским, с которым Патека связывает 30-летняя дружба и совместная работа»[348]348
  АВП РФ, ф. 057, оп. 7, п. 104, д. 1, л. 17.


[Закрыть], и любил рисоваться.

Он действительно был известной фигурой, участвовал в борьбе за национальное освобождение, сидел в царской тюрьме, после восстановления независимости Польши входил в состав Верховного суда, в польскую делегацию на Версальской конференции, занимал должность министра иностранных дел. По его словам, из большой политики ему пришлось уйти из-за его антивоенной, пацифистской позиции, которую мало кто разделял в Варшаве. Он вспоминал (в изложении Флоринского):

«Я, как патриот, спорил с моей матерью, моей политической противницей.

– Как ты можешь посылать на смерть столько людей?

– Пусть еще сотни помирают, лишь бы мое Отечество было счастливо.

И что же? Я добился лучшего мира, чем ожидали.

Однако депутаты, завидев меня, негодующе орали.

Левые за то, что они платят кровью, правые за то, что платят золотом. Я решил уйти и подальше. Министры, делавшие войну, не годятся для мира»[349]349
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат. Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 43.


[Закрыть].

Патек сначала уехал послом в Токио, а в 1926 году – в Москву. Как видно, переживал, что лишился возможности вершить государственные дела, и никого не обманывали его уверения, что переход на дипломатическую работу явился для него осознанным выбором. На приемах «подвыпивший Па-тек» рассуждал «о величии и грусти государственных мужей»[350]350
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 2.


[Закрыть] и не упускал случая упомянуть о своем знакомстве с Клемансо: мол, был с ним «интимно связан во время Версальской конференции». Называл его «самым доступным тигром», и когда Патек приходил к нему, тот неизменно замечал, что «для старого друга всегда есть место в этом доме»[351]351
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 8, л. 7; премьер-министра Франции Ж. Б. Клемансо прозвали «тигром».


[Закрыть]. Само собой разумеется, что польский посол при этом никогда не забывал похвалить Пилсудского – «Пилсудский не вождь наш. Он провидение»[352]352
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 8, л. 7.


[Закрыть].

Патек поставил своей задачей улучшить двусторонние отношения, говорил, что нужно «изживать недоверие», существующее «между СССР и Польшей в силу исторических причин», и налаживать сотрудничество[353]353
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 43.


[Закрыть]. Заявлял, что приехал в Москву минимум на пять лет, такой срок, по его мнению, был нужен для достижения поставленной цели. Многие к этому отнеслись скептически, в том числе в польской миссии. В частности, это видно из разговора 2-го секретаря посольства Владислава Сидоровича с заместителем Флоринского Владимиром Соколиным. Беседа состоялась в апреле 1927 года, то есть вскоре после приезда Патека и за несколько дней до его протокольной встречи с Чичериным. Сидорович изрядно выпил, держался развязно и явно не заботился о дипломатических условностях. Его слова записал Соколин:

«Наш хозяин с вашим собирается начать разговаривать во вторник. Думает, договорится. Я не верю. А он верит. Привез из Варшавы картинки. По стенам развесил. Собирается пять лет жить, такой он. Он еще не знает, что такое в Москве работать. К осени вылетит отсюда. Нам фантомы мешают договориться. Наш фантом – это совместное выступление не против, а анфас вас, с балтийцами. На что они сдались, я не знаю, но факт, что наша публика за это стоит. У вас тоже кое-какие фантомы имеются. Для нас война с вами представляет некоторый риск. Насколько я понял, вы тоже не хотели бы сейчас воевать. Не хотим, а придется. Не в этом году, так в будущем. А хозяин на пять лет приехал. Чудак.

Мечтательно стал разглядывать лампочки и картины. Вот бы из браунинга трахнуть. Жаль, револьвер забыл. У турок дебош устрою. Лес Шишкина, красота. Ведь прямо на пулю просится.

Поляков и финнов, заговаривавших со мной по-французски, Сидорович перебивал: “Что дурака валяешь? Своего языка не знаешь? Крой по-русски». И те слушались”»[354]354
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 5660, л. 77.


[Закрыть].

Сидорович ошибся. Патек действительно провел в Москве пять лет и, в общем-то, реализовал задуманное. И при нем советско-польские отношения развивались неровно, с откатами, периодически вспыхивали конфликты, имели место взаимные нападки в прессе и т. д. Но в феврале 1929 года был подписан Московский протокол между СССР, Польшей и государствами Балтии о немедленном вступлении в силу пакта Бриана-Келлога, а в июле 1932-го – двусторонний договор о ненападении. Его подписали Патек и заместитель главы НКИД Николай Крестинский. И то, и другое посол мог считать своими достижениями. Отбыв из СССР, он получил назначение послом в США.

Однако договор о ненападении не привел к стабильному улучшению отношений между СССР и Польшей, их по-прежнему лихорадило на фоне общего ухудшения международного климата в Европе. Уже на излете своей дипломатической карьеры Флоринский принял участие в крупном двустороннем событии – визите в Москву министра иностранных дел Польши Юэефа Бека в феврале 1934 года.

Вопреки опасениям поляков министра принимали, соблюдая все условности, со всеми необходимыми атрибутами и церемониями. Встречали с почетным караулом, вокзал декорировали государственными флагами Польши и СССР и исполнили сначала польский гимн, а потом «Интернационал». Айви Литвинова вручила супруге Бека букет цветов. Вечером в Большом театре польской делегации показали сцены из «Садко» и «Князя Игоря» (Торжище и Половецкие пляски) и снова исполнили гимны.

Флоринский опасался, что зрители «на польский гимн не встанут», «однако зал не только встал, но и многократно аплодировал». Шеф протокола добросовестно отразил это в дневнике, но, чтобы избежать обвинений в полонофильстве, благоразумно и искусно прокомментировал следующим образом: «Эти аплодисменты, относящиеся скорей к т. Литвинову, Бек чистосердечно принял на свой счет и был видимо растроган…». Флоринский также упомянул о «бестактности» главы ТАСС Якова Долецкого, сказавшего, что «нужно дать в печать об аплодисментах, которыми был встречен министр». Такое решение было бы чревато неприятными последствиями, и Флоринский отреагировал сдержанно-негативно: «Я ответил уклончиво, давая понять, что меня это никак не касается». Он также осадил не в меру прыткого корреспондента ТАСС, пожелавшего дополнить уже готовый текст коммюнике информацией об аплодисментах («а когда я этому воспротивился, побежал объясняться с т. Долецким… Мне пришлось немедленно вмешаться и оборвать этого несознательного чудака»)[355]355
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 31.


[Закрыть].

Воспримем это как очередное доказательство того, насколько осторожно и политически расчетливо вёл Флоринский свои записи, понимая, что при необходимости они могут быть использованы против него. И не стеснялся бросить тень на своих коллег (помните, что писал Малапарте насчет «престраннейших историй»?), прекрасно понимая, что в противном случае вызовет огонь на себя.

С учетом важности Польши в ряду советских внешнеполитических приоритетов шеф протокола уделял особенное внимание всем польским дипломатам, как гражданским, так и военным. Некоторые характеристики носят настолько яркий и запоминающийся характер, что ими нельзя не поделиться.

О польском военном атташе Тадеуше Кобылянском (был дуайеном среди военных атташе в 1924–1926 годах):

«Бывший русский офицер. Офицер 2-го отдела польского генштаба… В Париже окончил академию французского генштаба… Ловкий и способный человек. Имеет большие знакомства и пользуется уважением среди дипкорпуса»[356]356
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 7, л. 10.


[Закрыть].

«…Польский военный агент Кобылянский…начинает играть все большую роль в дипкорпусе, обладая для этого нужными данными: энергия, предприимчивость, светскость, известная оригинальность и наконец доза импонирующего снобизма; к тому же Кобылянский хороший танцор, спортсмен, приятный собеседник. …До сих пор никто из состава польской миссии не мог претендовать на такую роль: Вышинский и Тарновский прирожденные домоседы, тяготящиеся светской жизнью; к Балинскому в его бытность в Москве вообще никто серьезно не относился; Халупчинский полное ничтожество, равно как и Корсак, делающий, правда некоторые потуги, в успех которых он сам не верит – это просто хлыщеватый мальчишка; остальные сотрудники миссии стушевались и их не было видно. Кобылянский… первый из поляков… на арене московского дипкорпуса начал играть активную роль. В нашем зоологическом саду это определенно выраженный тип ловкого, осторожного и умного хищника, у которого, мне кажется, авантюризм сочетается с беззастенчивостью в средствах. Он заслуживает того, чтобы ближе к нему присмотреться и понаблюдать за его махинациями»[357]357
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 67.


[Закрыть].

Преемник Кобылянского (Ян Ковалевский) не произвел впечатления на шефа протокола:

«Познакомился с новым польским военным атташе майором Ковалевским; грузный мало подвижный человек; по первому впечатлению ему далеко до ловкого и светского Кобылянского»[358]358
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 24.


[Закрыть].

Ковалевский производил впечатление дешевого позера. Выпив, «рассказывал о своих разведывательных подвигах против немцев в время войны»[359]359
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 142.


[Закрыть].