Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Флоринский продолжал борьбу. Переделал концепцию и устав, и чтобы не мозолить чекистам глаза словом «дипломатический», изменил название. Теперь это был Клуб иностранных собраний в Москве, с целью служить местом «отдыха для членов Дипломатического корпуса при Правительстве СССР»[643]643
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56559, л. 110.


[Закрыть]. Но и этот вариант забраковали.

В сентябре 1924 года он заново изложил свои доводы в письме Чичерину под заголовком «О разрешении Клуба для дипкорпуса»: «Многократные обращения НКИД по этому поводу в ОГПУ встречали до сих пор неизменный отказ, причем приводились мало убедительные мотивы о “концентрации дипкорпуса”, к которой якобы приведет создание клуба». Флоринский ссылался на то, что такая возможность «очень живо интересует дипкорпус, и куда ни придешь всюду слышишь об этом разговоры» и следовало бы пойти навстречу пожеланиям дипломатов. «Тем более, – подчеркивалось, – что создание клуба всецело в наших интересах, т. к. клуб явился бы местом, где товарищи могли бы встречаться с интересующими их лицами и поддерживать некоторую связь с иностранными дипломатами, которой так не хватает в настоящее время»[644]644
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 69.


[Закрыть]. То есть, «концентрация» дипломатов отвечала интересам советской власти.

Но чекисты рассматривали клуб как лишнюю обузу и никак не соглашались. А Чичерин после смерти Ленина катастрофически быстро терял свой политический вес и ничем посодействовать Флоринскому не мог.

В 1928–1929 годах шеф протокола в очередной раз выдвинул идею клуба, предлагая для начала устраивать «ежемесячно не менее двух небольших приемов» с привлечением заведующих политотделами, которые бы проводил он сам[645]645
  Там же, л. 28.


[Закрыть]. А затем предоставить дипкорпусу для клуба Красную гостиную в Большой Московской гостинице на Неглинке[646]646
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 13.


[Закрыть].

Как видим, у шефа протокола еще сохранялись определенные иллюзии, но пройдет несколько лет и от них почти ничего не останется. В 1933 году он уже не смеет записывать в дневник какие-либо замечания относительно изоляции дипкорпуса, поскольку никакой изоляции в советской стране нет и быть не может, там все организовано справедливо и самым лучшим образом. Когда турецкий посол Хуссейн Рагиб-бей затеял разговор на эту ставшую уже щекотливой тему, Флоринский, по крайней мере, на страницах дневника, отреагировал политически правильно: «Я совершенно удивлен рассуждениями Р. об изоляции дипкорпуса. Насколько мне известно, большинство дипломатов довольны своим у нас пребыванием и с сожалением покидают нашу страну. В нашей стране строящегося социализма открыто широчайшее поле для наблюдений и изучений. Театры, музеи, спортом занимаются… Какая же это изоляция? …Берусь утверждать, что редко в какой другой столице дипкорпус живет так оживленно и интересно, как в Москве»[647]647
  АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 89, д. 7, л. 72.


[Закрыть]. Трудно удержаться от того, чтобы не добавить: «Эх, хорошо в стране советской жить!..»[648]648
  Известная советская песня на музыку И. О. Дунаевского (стихи В. Г. Шмидтгофа).


[Закрыть].

Годов не хватит…

Жизнь московских дипломатов омрачали не только внимание чекистов и изоляция от местного общества. Угнетающее впечатление производили многие советские порядки, внешний облик социалистической действительности, нередко совсем не радужный. Это способствовало негативному восприятию СССР, что расстраивало и раздражало Флоринского и наверняка заставляло задуматься: правильно ли он поступил, вернувшись на родину.

Он нередко ездил на советско-польскую границу – в его обязанности входили встречи и проводы важных иностранных делегаций и видных иностранных деятелей – и видел, насколько отличаются территории СССР и «панской Польши». Оба государства пострадали от войн и революции, но поляки почему-то быстрее восстанавливались. В 1929 году Флоринский сопровождал президента Сената Данцига Генриха Заама в ходе его визита в Москву, и вот что предстало его взору на пограничных железнодорожных станциях:

«Несколько часов, проведенных в Бигосове и Шепетовке, достаточны, чтобы иметь первое суждение о том первом впечатлении об СССР, которое иностранцы должны вынести от первой советской станции. В Бигосове построена новая станция по типу негорельской, но она окружена густым всюду валяющимся мусором. В Шепетовке омерзительный вокзалишко, грязненький донелья, битком набитый валяющимися на, около и под скамейками людьми.

В Столбцах то же белорусско-еврейское местечковое население, что и в Негорелом, в Здолбунове[649]649
  Столбцы, Здолбуново – польские пограничные станции.


[Закрыть], то же украинско-еврейское население, что в Шепетовке, однако контраст огромен и не в нашу пользу. Шепетовская станция это сплошная грязь, вонь и сутолока. К этому прибавляется картина наших жел. дор. и таможен, служащих почти всех неопрятно, неряшливо одетых, часто совершенно оборванных, иногда исключительно нечистоплотных. Какая разница с прибывающими на советские погранстанции польскими и латвийскими кондукторами и машинистами! Совершенно необходимо, чтобы на первых порах, хотя бы западные наши границы не представляли таких удручающих картин. Это не говоря уже о крайней медлительности обслуживания, безразличии к пассажирам, “приблизительности” даваемых справок»[650]650
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 80–79.


[Закрыть].

Чтобы его записи не были истолкованы как очернительство советской реальности, Флоринский объяснял: его беспокоит «злорадство наших недругов», и чтобы не допускать этого, нужны «строгие административные меры». «С какой стати позволять белополякам и латышам в тех же белорусских болотах и лесах казаться значительно более культурными, чем мы?»[651]651
  Там же л. 80.


[Закрыть].

В письме Народному комиссару путей сообщения Яну Рудзутаку Флоринский высказался по поводу пограничной станции Негорелое:

«Негорелое является теми воротами, через которые иностранцы въезжают в Советский Союз. Для многих людей первые впечатления являются решающими и окрашивают их последующие впечатления и выводы. Не сомневаюсь, что впечатления иностранцев при въезде в темное и грязное Негорелое из чистых, опрятных и хорошо освещенных Столбцов настолько невыгодны для нас, что стоило бы израсходовать небольшую сумму на поддержание Негорелого в большей чистоте и на лучшее освещение этой станции»[652]652
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 169.


[Закрыть].

Шеф протокола обращал внимание на грязь в вагонах советских поездов, плохое снабжение вагона-ресторана, где «нет масла». Ладно бы дело касалось советских граждан, им не впервой, но речь шла об обслуживании иностранцев![653]653
  Там же.


[Закрыть].

Дипломаты могли понять экономические трудности, нехватку средств для строительства современных станций или общественных учреждений, но не понимали, почему нельзя обеспечить чистоту и порядок, хотя бы на тех же вокзалах; посещать которые волей-неволей приходилось часто, для встреч и проводов. Вот и случались неприятности… Так, «проводы Озольса закончились неприятным инцидентом с Черутти, который идя по перрону, провалился в яму, плохо прикрытую досками, что дало ему повод для негодования о наших порядках»[654]654
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 67.


[Закрыть].

Дипломатов задевали жилищные условия в Москве. Если им удавалось арендовать квартиру (что случалось не всегда, жилья в городе катастрофически не хватало), то условия далеко не всегда отвечали их требованиям. В 1928 году австрийский посол Отто Поль поселился в доме на Садово-Кудринской, 13. Прежде там уже размещалось австрийское посольство, но потом для него нашли другое здание. Теперь посол вернулся в прежнее помещение, собираясь сделать его своей резиденцией. «По словам Поля, дом теперь совершенно неузнаваем. Всюду грязь. На лестницах примусы. Ему говорили, что по воскресеньям идет общая пьянка. Поль это объясняет тем, что дом заселен не рабочими, а деклассированными элементами, которых Бюробин сюда перебросил в порядке освобождения других своих домов»[655]655
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 209.


[Закрыть].

Бюробином[656]656
  Бюро по обслуживанию иностранцев (ныне Главное управление по обслуживанию дипломатического корпуса).


[Закрыть] называлась советская контора, обслуживавшая иностранцев и пользовавшаяся дурной славой – как ведомство нерасторопное и насквозь коррумпированное. Флоринский именовал его «чудовищно неэффективным и жадным Бюробином»[657]657
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 33.


[Закрыть]. Шведский дипломат Густав Рейтершильд с «большой иронией рассказывал, как опростоволосились инженеры Бюробина, категорически отвергавшие наличие дымохода, дававшего ключ к ремонту, о котором в течение 2-х месяцев просил Рейтершильд и который Бюробин считал очень дорогим и сложным. Вступление шведских инженеров позволяет произвести этот ремонт в течение нескольких дней и за значительно меньшую плату. Неисправим наш добрый Бюробин»[658]658
  Там же.


[Закрыть].

А шведский посол Карл Гейденштам рассказывал, как «его дом с шумом треснул», когда он брился. После ремонта, сделанного Бюробином[659]659
  АВП РФ, ф. 057, оп. 09, п. 107, д. 1, л. 231.


[Закрыть].

Случалось, что не удавалось снять квартиру по причинам, кажущимся сегодня совершенно анекдотичными. Турецкий военный атташе Лютфи-бей договорился об аренде с хозяином, ученым, который надолго уезжал и оставлял квартиру «в профессорском кооперативе “Заря”». Но там потребовали от турка «представления удостоверения, что он “трудящийся”», то есть буржую арендовать квартиру не полагалось. Таким удостоверением дипломат не располагал, обратился к Флоринскому, НКИД направил разъяснение, «но _{домоуправление} вновь отказало»[660]660
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 212; АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 204.


[Закрыть].

Как-то по долгу службы, в 1926 году, Флоринский заглянул в МУНИ, такой аббревиатурой называлось Московское управление недвижимыми имуществами, чтобы обсудить с заведующим Арендным подотделом товарищем Ароном потребности дипломатов. Шеф протокола обнаружил условия, «воскресающие в памяти эпоху военного коммунизма: какие-то временные наспех сколоченные перегородки из досок, сонные курьеры, от которых не добьешься никаких указаний, прогуливающиеся по коридорам совбарышни и т. д.». И пришел к выводу: «Я положительно склонен думать, что посещение иностранцами Арендного п/отдела МУНИ отнюдь не будет способствовать формированию у них благоприятного представления о деятельности наших учреждений, и что лучше таких посещений избежать, пока Арендный п/отдел не приведет себя в порядок»[661]661
  АВП РФ, ф. 057, оп. 6, п. 103, д. 1, л. 199.


[Закрыть].

Советские гостиницы отталкивали иностранных дипломатов грязью, дороговизной, отсутствием надлежащего сервиса и охраны. Однако гостиничными услугами им все же приходилось пользоваться, пока они не подыскали для себя квартиру или особняк для посольства. Яркое впечатление от пребывания в гостинице «Савой» осталось у Эсмонда Овия – посол какое-то время жил там, пока англичане не переехали на Софийскую набережную. Об одном происшествии Флоринский узнал от 2-го секретаря британского посольства Джона Гринуэя: «Г. рассказал о странном вторжении в комнату Посла в “Савое” половой психопатки, когда Посол отлучился на несколько минут, оставив дверь незапертой. Эта немолодая и явно ненормальная женщина поставила Посла своей предприимчивостью в затруднительное положение»[662]662
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 226.


[Закрыть].

В 1932 году в СССР приехала с ознакомительным визитом герцогиня де Клермон-Тоннер (Элизабет де Грамон), французская писательница. Ей и ее спутнице (история умалчивает о личности этой гражданки, очевидно, очередной любовницы герцогини, которая славилась своими лесбийскими наклонностями) предоставили номер в гостинице и… «один матрас на двоих»[663]663
  АВП РФ, ф. 057, оп. 12, п. 110, д. 1, л. 32.


[Закрыть].

Среди ведомств, которые приводили в негодование иностранцев своей некомпетентностью, выделялся «Интурист». Французский дипломат Пьер Шарпантье говорил по этому поводу: «…Интурист причиняет вашей стране величайшее зло… Главный порок… в совершенно неудовлетворительном подборе гидов. Вместо того, чтобы, ограничиваясь деловой информацией, дать иностранному туристу спокойно осмотреть показываемый объект (производство, школы и т. д.) и сделать свои выводы, гид на каждом шагу засыпает его дешевой агиткой, проводя параллель между советским и капиталистическим строем и жесточайшим образом клеймя последний. Делается это неумно, назойливо, часто совершенно безграмотно, сплошь и рядом сопровождается нелепыми анекдотическими преувеличениями…»[664]664
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 13.


[Закрыть].

Вызывали негодование служба доставки и таможенная служба.

Эстонский посланник Юлиус Сельямаа жаловался, что его багаж «блуждал четверо суток между границей и Москвой»[665]665
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 75.


[Закрыть].

Германский посол Герберт фон Дирксен критиковал таможенные тарифы – за небольшую посылку с консервами и игральными картами его заставили заплатить 12 тысяч рублей. Кроме того, его возмутили «неряшливые манипуляции» таможенников – «надрывают пакеты, содержащиеся в ящиках, причем часть содержимого высыпается, что приводит к смешению продуктов». В результате мадам Дирксен очень огорчилась из-за «смешения риса с какао и солью»[666]666
  АВП РФ, ф Секретариат Ф. А. Ротштейна, оп. 3, п. 24, д. 51, л. 203.


[Закрыть].

Ну, а про пересылку несопровождаемого багажа и говорить нечего. Вещи греческого дипломата Александра Коантзакиса, которые отправляли из Негорелого, потерялись. Чиновник организации Союзтранс «невозмутимо объяснил… что очевидно вещи посланника выгружены где-то на промежуточной станции, но где именно и какова их судьба Союзтранс не берется установить и рекомендует Коантзакису проводить поиски через НПО[667]667
  Не удалось установить название советской организации с таким названием.


[Закрыть]». Надо ли говорить, что вещи так и не были найдены. Флоринский с возмущением отметил, что «мы уже имеем представление каким расхлябанным учреждением является Союзтранс. Нужно было бы покрепче подтянуть это учреждение»[668]668
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 228.


[Закрыть]. Не факт, что из этого что-то получилось, таких учреждений в СССР было немало…

А когда доставляли багаж итальянского посла, «таможня нас уведомила, что крыша в вагоне с вещами Черутти пропилена и что некоторые ящики вскрыты»[669]669
  АВП РФ, ф. 057, оп. 7, п. 104, д. 1, л. 63.


[Закрыть].

Действовали на нервы постоянные перебои почтового сообщения, запреты на фотографирование и требования милиционеров и агентов в штатском засветить пленку, даже если объектом были совершенно безобидные сооружения.

Дипломаты, в силу профессиональной сдержанности и осторожности, редко откровенничали по поводу советской обстановки, но иногда давали себе волю. Как-то, хорошенько выпив, эстонский посланник Юлиус Сельямаа не поскупился на «резкие выпады против ударничества, соцсоревнования и форм социалистического труда». В ответ на возражения Флоринского бросил: «Все что мне приходится слушать по радио, не осуществимо пока в жизни, нельзя перевоспитать таким образом человека; потребуются новые поколения… вы приписываете своим ударникам качества, которые вы хотели бы у них увидеть, но которых у них пока нет»[670]670
  АВП РФ, ф. 057, оп. 12, п. 110, д. 1, л. 50.


[Закрыть].

О политическом произволе и репрессиях в разговорах с Флоринским и его коллегами иностранные дипломаты редко упоминали (в основном обсуждали между собой), но порой их прорывало. О Шахтинском процессе итальянец Гвидо Релли, шеф пресс-бюро в посольстве, сказал прямо: «Подсудимые, которые сознаются, отчасти терроризированные ГПУ, душевно полубольные люди, остальные, может быть, провокаторы. Так или иначе, это только комедия, а не суд»[671]671
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 75.


[Закрыть].

26 ноября 1930 года Жан Эрбетт направил в Париж телеграмму, где говорилось, как добивались чекисты признательных показаний от основного фигуранта сфабрикованного процесса «Промпартии» профессора Леонида Рамзина. Посол ссылался на «человека, которого обычно воспринимают как главного агента ГПУ при дипломатическом корпусе». Несложно догадаться, что речь шла о Борисе Штейгере, хорошенько выпившего на вечеринке «в одном советском доме» и многое рассказавшего. Процитируем телеграмму:

«…процессор Рамзин, главный обвиняемый на процессе о государственной измене, был подвергнут ГПУ специальному режиму (абсолютная тишина, резкая перемена освещения). Благодаря этому от него добились всех необходимых заявлений. Этот человек добавил, что… русские, когда их мучают, как это было с профессором Рамзиным и его коллегами, думают только о том, как сделать всевозможные признания и ложные доносы, чтобы спасти свою жизнь»[672]672
  Исторические материалы // https://istmat.org/node/61332.


[Закрыть].

Не стеснялась говорить о своем возмущении советскими порядками мадам Черутти. «На вопрос достаточно ли долго она в Москве, чтобы проникнуться любовью к этому государству, посольша, не колеблясь ответила: “Я здесь довольно долго, но любви не питаю”. М-м Гай при этом шепнула своей соседке: «Годов не хватит, чтобы такую любовь испытать»[673]673
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 27


[Закрыть].

Когда в 1930 году приехал новый итальянский посол Бернардо Аттолико, менявший Витторио Черутти, мадам Черутти не упустила случая позлословить: «”Он еще не стар, но философ и любит уединение”. Потом она добавила не без ехидства: “Таким образом он найдет в Москве то, что ему нужно”»[674]674
  АВП РФ, ф. 057, оп. 9, п. 107, д. 1, л. 22.


[Закрыть]. Другими словами, делался намек на скудость развлечений и контактов.

Не стеснялись и дети из дипломатических семей. В январе 1931 года заместитель Флоринского Владимир Соколин посетил новогодний обед в норвежской миссии и был ошеломлен тем, что «младшая дочь хозяев, умеренно поддерживаемая старшей сестрой, обрушилась с крайне злобной критикой на коммунизм и советскую власть. Доведенная до нервного расстройства моими ответами, она покинула общество задолго до разъезда, не простившись с никем[675]675
  Так в документе.


[Закрыть]. Главные пункты обвинения: мистицизм, фанатизм, жестокость и т. п. Даже завод АМО показался девушке мрачной развалиной, грязной, хаотической, “доказывающей» нашу неспособность строить промышленность”»[676]676
  АВП РФ, ф. 057, оп. 11, п. 109, д. 2, л. 6.


[Закрыть].

Советник германского посольства Фриц фон Твардовски регулярно устраивал костюмированные вечеринки с политической окраской. В феврале 1929 года такая вечеринка сопровождалась театральной самодеятельностью в виде кабаре. Соколин, побывавший там, рапортовал: «Весь вечер носил подчеркнутый характер противопоставления “белой” и “красной” Москвы. К лицу ли советнику германского посольства устраивать такие демонстрации?»[677]677
  АВП РФ, ф. 057, оп. 11, п. 109, д. 1, л. 26.


[Закрыть].

А в феврале 1931 года прием у Твардовских стал, по выражению Флоринского, «гвоздем сезона». «…Почти вся постановка носила резко выраженный характер противопоставления “человеческой” жизни жизни в Красной Москве. …На стенах хорошо сделанные углем шаржи советских типов: мрачного милиционера, мерзнущей в короткой юбке обывательницы, странного еврея в красноармейской форме и т. п.». Спектакль начался в семь вечера и шел почти три часа без перерыва и, судя по всему, был сделан небесталанно и почти профессионально. Представление «было насыщено ироническими, не всегда приятными, но, надо признать, весьма остроумными намеками на нас». Как-то: «О советском протоколе – всюду опаздывает, как ждет похвалы за совершенные благодеяния, которых, увы, никто не замечает, как он навязывает голодных гостей; отмечалось в комической форме незнание языков нашими сотрудниками и их непонимание шуток; много было инсинуаций по поводу нищеты, опоздания поездов, неисправной работы таможни и т. д. Все сцены кончались возгласами: жизнь полна жертв и страданий». Авторы спектакля издевались над немецкими коммунистами и их газетой «Роте фане».

Зрители печалились, потому что не увидели сцену, «которую заранее предвкушали все» – «разговор по телефону германского секретаря и т. Литвинова». Но ее приказал снять Дирксен, решив, что это уже перебор[678]678
  АВП РФ, ф. 057, оп. 11, п. 109, д. 2, л. 7.


[Закрыть].

Страдания Ирмы Дункан

Дипломатам с трудом верилось в преимущества советского строя, который все основательнее отгораживался от остального мира. Граждане, захотевшие покинуть страну, в СССР неизменно вызывали подозрение. Что, не нравится, значит, социалистическая родина? Разве это не предательство? Не измена? Выехать за рубеж, даже не для отдыха, а по любой профессиональной надобности, становилось все сложнее. Такого просителя, кем бы он ни был, априори воспринимали как потенциального невозвращенца.

Флоринский знал это не хуже других, ведь и к нему являлись просители, совсем не из дипломатической среды. Просто считали человеком со связями, думали, вдруг поможет. Как-то к нему пришел актер Дмитрий Смирнов. Его не пускали сниматься в Германии, не выдавали паспорт. Он сыграл в фильмах «Шутки императрицы» и «Пугачев», и «у Центропосредрабиса[679]679
  Типичный образчик аббревиатуры из советского новояза. Имелось в виду «Центральное посредническое бюро по найму работников искусств».


[Закрыть] возникли всякие сомнения об интерпретации этих ролей Смирновым». Флоринский «вошел в положение», подготовил доклад Литвинову, и замнаркома принял решение: «НКИД не считает целесообразным задерживать отъезд»[680]680
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 188.


[Закрыть].

Затянулась история с отъездом Ирмы Дункан – приемной дочери прославленной танцовщицы Айседоры Дункан, которая жаловалась Флоринскому на произвол чиновников. Она руководила московской школой для девочек, созданной Айседорой, и добивалась разрешения на гастроли в США. В 1928 году, когда возникла эта проблема, все проявления стиля модерн и авангардизма уже вычищались из советской культуры. Поощрялись неоклассицизм, помпезные и пафосные произведения – отвечавшие задачам строительства нового, величественного государства.

10 сентября Ирма пришла к Флоринскому и обрисовала бедственное положение своего учебного заведения. Подчеркивала, что «Московская школа, это все что осталось ныне от Айседоры Дункан, это все ее наследство, ибо нигде больше таких школ не существует». Говорила, что «7 лет работали над созданием у нас революционного балета», и школа «продолжала существовать и развиваться благодаря героическим усилиям Дункан, верившей в будущность своей школы в пролетарском государстве и стремившейся сделать свое искусство достоянием широких народных масс». Причем большинство выступлений перед рабочими и крестьянами давались «бесплатно или с покрытием лишь действительных расходов»[681]681
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56699, л. 47, 54.


[Закрыть].

Теперь школа оказалась в бедственном положении, поскольку «Наркомпрос не оказывал никакой материальной поддержки». Все выдававшиеся субсидии шли на классический балет. Школу лишили даже помещения – вернувшись с гастролей в Киеве, Ирма и ученицы обнаружили, что их здание передали Университету Сунь Ятсена. Это был коминтерновский вуз (полное название – «Университет трудящихся Китая имени Сунь Ятсена), руководил им Карл Радек, а лекции читали крупнейшие советские и зарубежные коммунистические деятели, включая Сталина. Тягаться с таким заведением, конечно было невозможно. Таким образом, с горечью констатировала Ирма, у нее нет даже «студии, где можно было бы репетировать перед выступлением в Экспериментальном театре», там предполагался вечер памяти Айседоры. И просила внести ясность в вопрос о дальнейшей работе, помещении, дотациях, учебном и производственном плане и т. д. [682]682
  Там же.


[Закрыть].

Она получила приглашение от «Мангатен Опера хауз» (Гранд Опера на Манхэттене) и считала, что «поездка в Америку является единственным спасением для школы, потерявшей в Москве всякую базу для работы». Гастроли позволили бы заработать деньги и выиграть время для достижения договоренности с Главискусством[683]683
  Главное управление по делам художественной литературы и искусства при Наркомпросе.


[Закрыть], «начать новую жизнь». «Но Комиссия по выездам артистов якобы отказала в разрешении», а преданный идеям социализма т. Свидерский заявил, что «дети русских рабочих и крестьян не должны танцевать для буржуазии». Это и стало преградой для поездки. Алексей Свидерский был начальником Главискусства и членом Коллегии Наркомпроса. Ольга Каменева, руководившая ВОКС, хлопотала за Ирму, но этого было недостаточно, даже могло повредить делу. Брат Каменевой, Лев Троцкий, был уже выслан из страны, а муж, некогда один из ближайших соратников Ленина, находился в опале.

Дункан надеялась на содействие Флоринского, но если он и решился оказать помощь (такое вполне возможно), то из осторожности не стал об этом указывать в дневнике. Там он написал политически правильно, с учетом обстановки: «Я дал Ирме уклончивые ответы, рекомендовав ей договариваться с Главискусством, к компетенции которого всецело относится это дело. По моим сведениям, Главискусство опасается возможности эксплуатации Ирмой ее учениц… Не может быть уверенности, как скоро вернется Ирма и вернется ли она вообще в СССР, поскольку перспективы ее дальнейшей работы, судя по всему, довольно туманны»[684]684
  АВП РФ, ф. 04, оп, 59, п. 411, д. 56699, л. 55.


[Закрыть].

Дальше дело развивалось со всеми атрибутами советской бюрократической волокиты и чиновничьей опасливости. В том же месяце, в сентябре, вопрос о школе Дункан вновь обсуждался на Комиссии по выездам артистов при Совнаркоме РСФСР, и на этот раз имелось «отсутствие возражения» со стороны НКИД и Главискусства. Не исключено, что сыграло свою роль вмешательство Флоринского – в том, что касается НКИД, то скорее всего. Однако теперь «категорически возражал Политконтроль, тов. Маркарьян, который высказывал опасения, что Ирма не вернется, будет скандал, девушки пропадут и т. д.». Политконтролем назывался надзорный отдел ОГПУ, а Сергей Маркарьян был помощником начальника этого отдела. Решено было «просить Главискусство изыскать приемлемый способ урегулирования трудовых взаимоотношений Ирмы с ученицами, во время их пребывания за границей, и вынести после этого окончательное решение»[685]685
  Там же, л. 62.


[Закрыть].

Волокита продолжалась, об этом свидетельствует очередная запись в дневнике:

«Межведомственное совещание по обмену артистическими силами постановило выпустить студию Ирмы Дункан заграницу, но Моссовет виз не дает, т. Маркарьян из Политконтроля утверждает, что у него есть данные, доказывающие, что студия не вернется, если ее выпустят. Дункан озлоблена и возбуждена до крайности. Грозит поднять скандал в американской прессе. Т. О. Д. Каменева кажется собирается говорить об этом деле с т. Менжинским»[686]686
  Там же, л. 74; см. также: АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 140.


[Закрыть].

Ирма вновь и вновь обращалась к Каменевой, к Луначарскому и Флоринскому, выезд одна инстанция разрешала, а другая запрещала, и главным препятствием были, конечно, бдительные чекисты, тот же Маркарьян, повторявший, что «ОГПУ доподлинно известно, что Ирма Дункан не вернется в СССР и способна задержать своих учениц заграницей»[687]687
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 4.


[Закрыть].

В конце концов школу все-таки отпустили, и Ирма Дункан действительно не вернулась из США. Однако можно не сомневаться, что главной причиной явилось поведение Маркарьяна и ему подобных. Общение с такими чиновниками отбивало всякую охоту жить и работать в СССР. А ученицы вернулись и 26 июля 1934 года успешно выступали в американском посольстве. Уильям Буллит был в восторге от концерта и как мог помогал школе[688]688
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 146.


[Закрыть]. Ее закрыли только в 1948 году, в разгар борьбы с космополитизмом, когда США и другие демократические страны в представлении советского режима переродились в фашистов-империалистов.