Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Ultima thule

Флоринский часто выезжал в командировки (последний раз в 1932 году) и не раз имел возможность остаться за рубежом, стать невозвращенцем – как Беседовский, Дмитриевский или другие дипломаты. Спасти свою жизнь. Ему было всего 45 лет – относительно молод, целеустремлен, энергичен. Не факт, что его приняла бы эмиграция, но можно было обойтись и без помощи соотечественников. С его опытом, квалификацией, знанием иностранных языков он с легкостью нашел бы работу в бизнесе или на худой конец стал экспертом-консультантом по вопросам советской внешней политики и дипломатии.

Однако Флоринский не уехал. В Москве были работа, завидный статус… Как-то не верилось, что человек его уровня мог в одночасье всего этого лишиться. Возможно, он испытывал определенные иллюзии насчет советского строя, убеждал себя, что все не так уж плохо и кривая вывезет. Да и не только он так рассуждал…

Илья Эренбург писал, что «еще легко было и спорить и мечтать»[777]777
  И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Кн. 5 и 6. М., Советский писатель,1966, с. 115.


[Закрыть], имея в виду конец двадцатых годов. Верно, остатки либерализма в советской жизни присутствовали и в конце двадцатых, и в начале тридцатых, но обманывались только те, кто «и сам обманываться рад». Хотя режим еще не подмял под себя всю страну и репрессии не приобрели тотального характера, давно уже шли аресты, были концлагеря, сфабрикованные процессы, режим спровоцировал страшный голод, обрекая на смерть миллионы крестьян. «Можно ли жить в стране, обреченной на голодное вымиранье, можно ли жить среди тупых, мрачных, озлобленных людей, злополучной, голодной, обманутой черни, мнящей себя властительницей?», – вопрошала Любовь Шапорина[778]778
  Л. В. Шапорина. Дневник. Т. 1 // https://www.litres.ru/l-v-shaporina/ dnevnik-tom-1/.


[Закрыть].

Большому риску подвергались государственные служащие, а если это были спецы из бывших, то риск удваивался. Матвей Ларсонс приводил слова одного из таких спецов: «Наше положение совершенно ясно. Лучше вcero ero можно сравнить с положением кaнaтноro плясуна. Мы все ходим по тонкому канату, мы знаем прекрасно, что мы несомненно когда-либо свалимся с каната. Мы не знаем только одноrо: коrда и по какую сторону каната мы сломаем себе шею»[779]779
  На советской службе. Записки спеца, с. 232.


[Закрыть].

Разные причины могли удерживать Флоринского в СССР. К примеру, забота о матери и сестре. Однако в любом случае следовало понимать: он рискует головой, и с каждым месяцем, неделей, днем, этот риск возрастал.

При всех своих попытках встроиться в советскую систему и быть ей полезным, Флоринский оставался попутчиком, человеком старой закалки, тяготевшим к общемировой культуре и традициям, а потому ненадежным и опасным в глазах советской верхушки и обслуживавших ее чиновников. Открыто критиковал методы ГПУ, свободно общался с иностранными дипломатами, вообще с иностранцами и даже требовал создавать для этого общения особо благоприятные условия! Вел себя так, словно жил в демократической стране. За гораздо меньшее люди могли поплатиться.

Повод для расправы нашелся легко, его особенно и искать не пришлось. О гомосексуальности Флоринского было известно, хотя известность эта опиралась в основном на слухи, едва ли тому имелись веские и неопровержимые доказательства. Только ГПУ в доказательствах не нуждалось, чекисты знали, как выбивать признательные показания.

Сохранилось немного свидетельств, отрывочных и косвенных, которые могут пролить свет на сексуальные пристрастия Дмитрия Тимофеевича. Он был дважды женат и всякий раз брак распадался. Ни семьи, ни детей у него не было. Первый раз он женился в Киеве, в 21 год. Избранницей была некая Мария Владимировна Колендо. Спустя два года они развелись.

Второй брак состоялся в 1929 году. На этот раз его женой стала артистка Большого театра Ксения Петипа, внучка знаменитого балетмейстера Мариуса Петипа[780]780
  См.: https://fccland.ru/stati/14518-florinskiy-dmitriy-timofeevich.html.


[Закрыть]. Выбор в пользу артистки Большого был хорошо просчитан, учитывая то, что красная элита «неровно дышала» в сторону балерин, а Флоринскому было важно сделать свой брак максимально публичным и эффектным.

Можно строить догадки, было ли это искренним союзом любящих сердец или попыткой шефа протокола выглядеть «нормальным» – в собственных глазах, в глазах светского общества и советского начальства, от которого зависела его судьба. Нельзя исключать, что верным было и то, и другое, и третье. Характерно, что он поспешил продемонстрировать свою супругу дипкорпусу, не преминув подчеркнуть это в дневнике: «В Корпусе стало известно о моем браке; мое появление с женой произвело даже некоторую сенсацию… нас поздравляли»[781]781
  АВП РФ, ф. 057, оп. 9, п. 107, д. 1, л. 11.


[Закрыть].

В соответствии с дипломатическими традициями и правилами куртуазности супруга Флоринского наносила визиты супругам глав иностранных миссий. Одной из первых она посетила супругу эстонского посланника Юлиуса Сельямаа, с которым Флоринский был дружен. Вообще-то, в Москве, среди сотрудников НКИД, мало кто следовал в данном вопросе традициям и правилам, и шеф протокола мог ими пренебречь. Но он старался соблюдать условности, придать своему браку общественно значимый характер и защитить себя от опасных для него пересудов и сплетен.

Трудно сказать, насколько это убедило дипломатов, пожалуй, не совсем. Мадам Заневская (жена 1-го секретаря польского посольства Хенрика Заневского) не без ехидства и игривости осведомилась у Флоринского: правда ли, что партия заставила его жениться «против воли»[782]782
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 37.


[Закрыть]. Само собой, шеф протокола категорически отрицал участие партии в своих личных делах, но сам по себе вопрос показателен. И возможно, было не слишком осмотрительно отражать этот разговор на страницах дневника.

Второй брак длился примерно столько же, сколько и первый. Во всяком случае, в анкете, заполненной Флоринским в марте 1932 года, он указывал, что разведен, а имени бывшей (второй) жены не сообщил.

Нужно сказать, что Флоринский пользовался необыкновенной популярностью у «лучшей половины человечества» и находилось немало женщин, желавших расшевелить его, чтобы убедиться на практике в его сексуальной ориентации. Дипломатические дамы неоднократно напрашивались к нему в гости, приглашали к себе и не скрывали своей симпатии.

Как-то мадам Заневская «выразила надежду, что шеф протокола не побрезгует принять скромное приглашение секретаря миссии на обед “ввиду прежних добрых отношений по Америке” (с четой Заневских Флоринский познакомился в США, когда был вице-консулом в Нью-Йорке – авт.)». Флоринский отреагировал следующим образом: «Я ей дал шутливую отповедь и приглашение, понятно, принял. После нескольких рюмок вина м-м Заневская, разоткровенничавшись, сказала, что, “несмотря на всё”, она всё же продолжает мне симпатизировать»[783]783
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 55.


[Закрыть].

Нет оснований полагать, что при всех женских симпатиях и брачных попытках Флоринскому удалось развеять устойчивое мнение о себе, как приверженце «мужской любви». Он был слишком заметен, многих раздражал своим светским лоском и не вполне советскими манерами, и объяснимо, что именно его выбрали в качестве центральной фигуры так называемого «дела педерастов», сфабрикованного ОГПУ в 1933–1934 годах.

Защитить Флоринского было некому, никто в НКИД не рискнул пойти наперекор чекистам. Тем более этого не мог сделать находившийся уже четыре года в отставке Георгий Чичерин, который и сам мог пострадать от набиравшей силу гомофобии. Современники отдавали себе отчет в его «нетрадиционных» пристрастиях. Если его не тронули, то лишь потому, что он тяжело болел, полностью утратил свое влияние и не представлял угрозы для режима. У Чичерина «не было не друзей, ни женщин», писал Владимир Соколин[784]784
  Ciel et Terre sovietiques, p. 207.


[Закрыть], и свои последние дни он провел в полном одиночестве.

О том, в каком положении находился бывший нарком, свидетельствует Карлис Озолс:

«Его оттесняли, затирали, наконец сместили, он должен был уйти. Начались печальные дни Чичерина. Он проводил их кошмарно. Передавали, как, прибыв в Москву, первый американский посол Буллитт обратился с просьбой устроить ему свидание с Чичериным, с которым он был знаком еще с первого приезда в СССР. Прошло некоторое время, Буллитт повторил свою просьбу, но она была оставлена без внимания. Тогда он отправился разыскивать квартиру Чичерина. Нашел. Стучит раз, ответа нет. Стучит вторично, ответа опять нет. Тогда он стал колотить в дверь. Слышит, что-то зашевелилось. Наконец дверь медленно отворяется, и – о, ужас! – на миг появляется человек в растерзанном виде, в нем Буллитт тотчас узнал Чичерина. Тем не менее он все-таки спросил:

– Здесь живет Чичерин?

– Чичерина нет, он умер, – последовал злобный ответ, дверь захлопнулась»[785]785
  Мемуары посланника, с. 160–161.


[Закрыть].

Уголовное преследование за гомосексуальные отношения практиковалось во многих странах – например в Великобритании, Германии, Австрии и Швейцарии. Российская империя не была исключением, но сразу после революции соответствующую статью убрали из уголовного кодекса. Страна бредила идеей тотальной свободы, в том числе в личных, сексуальных отношениях. Однако по мере укрепления сталинского режима на смену ей пришла другая идея – тотальной государственной регламентации всех сторон общественной, личной и интимной жизни. Любые девиации воспринимались как «шаг влево, шаг вправо», недопустимые проявления индивидуализма. Это привело к широчайшему распространению ортодоксальной, консервативной морали, в ее наихудшем, ханжеском виде. Любые проявления сексуальной свободы считались чем-то грязным и недозволенным (буржуазным пережитком), внебрачные связи порицались, а гомосексуальные контакты квалифицировались как половое извращение.

В сентябре 1933 года Ягода доложил Сталину о том, что ОГПУ раскрыло целый заговор гомосексуалистов, якобы погрязших, помимо половых извращений, в контрреволюционной деятельности. Дескать, совращали невинных людей, особенно молодежь, бойцов Красной армии и флота, студентов, с тем, чтобы сделать их антисоветчиками, заставить заниматься шпионажем в пользу врагов СССР. Арестовали более 130 человек − журналистов, писателей, артистов и священнослужителей. И главным фигурантом сделали Флоринского.

Его судьбой интересовался лично Сталин и возмущался тем, что арест Флоринского задерживался. 4 августа 1934 года он направил гневное письмо Лазарю Кагановичу, члену ЦК и Политбюро и председателю Комиссии партийного контроля: «Просьба ответить: первое, почему решение ЦК о Флоринском не проводится в исполнение?»[786]786
  С. С. Хромов. По страницам личного архива Сталина. М., МГУ, 2009, с. 155.


[Закрыть].

Сталину объяснили, что причина заключалась в визите в Советский Союз министра иностранных дел Эстонии Юлиуса Сельямаа, который хорошо знал Флоринского, ценил его и наверняка был бы обескуражен, узнав, что шефа протокола бросили в застенок. Это могло негативно сказаться на ходе переговоров, посвященных важному для Москвы вопросу – подготовке Восточноевропейского пакта, который должен был заложить основы коллективной безопасности в Европе и сдержать агрессию гитлеровской Германии. Поэтому нарком иностранных дел Максим Литвинов просил не трогать Флоринского до окончания визита.

Сельямаа пообещал поддержку пакта со стороны Эстонии, если аналогично поступят Германия и Латвия, и подписал соответствующий протокол. В тогдашних условиях большего ожидать было трудно, поэтому результат переговоров можно было считать очередным успехом внешней политики СССР. После отъезда министра из Москвы уже ничто не мешало убрать Флоринского с политической сцены.

Сегодня поведение Литвинова может показаться вопиющим проявлением цинизма со стороны человека, который привел Флоринского в НКИД и рука об руку работал с ним 14 лет. Допустим, отношения между ними были неровными, о чем свидетельствуют и «литвиновские заметки». В них Литвинов называет Флоринского то своим «копенгагенским крестным сыном», сочувствует ему и говорит, что «не даст в обиду», то по какой-то причине гневается и запрещает переступать порог своего кабинета[787]787
  Notes for a Journal, 30, 55.


[Закрыть], однако вряд ли нарком мог хладнокровно «сдать» своего коллегу. Скорее всего, он не рисковал идти наперекор Сталину – даже в 1934-м, когда Большой террор только стучался в двери. А позднее НКВД по указанию вождя приступил к массовому уничтожению кадровых дипломатов, и Литвинов сам находился на грани ареста.

И все же… Хотя нарком не мог спасти своего подчиненного, не укладывается в голове, как в такой ситуации, зная, что человеку грозит смертельная опасность, он не упустил последнюю возможность, чтобы использовать квалификацию и опыт Флоринского – перед тем как окончательно списать его со счетов. С другой стороны, проект коллективной безопасности был настолько важен для Литвинова, что ради его осуществления многое ставилось на карту.

Конечно, Флоринский боялся ареста, но не мог знать об этом наверняка и надеялся избежать такой развязки. Вероятно, рассчитывал, что руководство НКИД и непосредственно нарком заступятся за ценного работника. Ведь прежде ничего подобного в истории Наркоминдела не случалось. Можно не сомневаться, что поручение обеспечить протокольное сопровождения визита Сельямаа Флоринский воспринял как нечто обнадеживающее. Раз дают такое задание, значит по-прежнему доверяют и можно не беспокоиться. Наверное, он был благодарен Литвинову, не подозревая, что тот попросил отсрочки всего на несколько дней. Правда, они растянулись почти на неделю, и Кагановичу пришлось за это извиняться перед Сталиным[788]788
  По страницам личного архива Сталина, с. 155.


[Закрыть].

Пройдет совсем немного времени, аресты и казни сотрудников НКИД, причем высшего звена, перестанут быть чем-то особенным и неожиданным, начнется настоящая бойня – полетят головы замнаркомов, полпредов, старших дипломатов… Пик придется на 1937–1939 годы, и Литвинов ничего не сумеет сделать, чтобы остановить это безумие. Его самого сместят с должности, а пришедший ему на смену Вячеслав Молотов завершит избиение кадровых дипломатов.

Так что Флоринский был первым, но далеко не последним в ряду арестованных и физически уничтоженных дипломатов. Чекисты его взяли на следующий день после записки Сталина Кагановичу, и тогда же, 5 августа 1934 года, его освободили от работы в НКИД. Любопытная деталь: из Красной армии (как мы помним, шеф протокола был зачислен в резерв при штабе РККА, чтобы иметь право носить военную форму) его сразу не уволили. Спохватились через два года, и приказ об увольнении подписал заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский.

Флоринскому предъявили обвинение не только в мужеложестве, этого было маловато, но и в шпионаже – работе на германскую разведку. Его ultima thule, последним пределом, стали камера на Лубянке и барак в Соловецком лагере. Через пять лет последовал расстрел.

Арест шефа протокола вызвал недоумение и возмущение в дипкорпусе, дипломаты требовали разъяснений. Они были даны Николаем Крестинским (к тому времени выросшим до заместителя главы НКИД и через пару лет разделившим участь Флоринского) итальянскому послу Бернардо Аттолико. Встреча состоялась 14 августа 1934 года. Обсуждались разные вопросы, записывал беседу помощник заведующего 3-м Западным отделом НКИД Хаим Вейнберг. Но в конце встречи итальянец попросил Вейнберга удалиться, чтобы поговорить с Крестинским с глазу на глаз. Вот этот разговор в изложении замнаркома и официальной редакции:

«Когда мы остались вдвоем, Аттолико сказал, что хочет в совершенно частном порядке переговорить со мной о Флоринском.

Вам известно, сказал Аттолико, что Флоринский поддерживал довольное интимное знакомство со многими членами дипкорпуса, которые посещали его на дому, с которыми он играл в бридж, занимался спортом. Сами Аттолико были в хороших отношениях с Флоринским. Но в еще более близких отношениях были с ним семья греческого посланника и кое-кто другой из дипломатов. И вот у этих дипломатов появляется мысль, не пострадал ли Флоринский за эти свои близкие отношения с членами дипкорпуса?

Я ответил Аттолико, что, как ему передавал уже т. Шило[789]789
  В. Т. Шило, помощник заведующего Протокольным отделом НКИД. После ареста Флоринского был назначен врио заведующего Протокольным отделом


[Закрыть], Флоринский привлечен к ответственности за антиморальные поступки, по обвинению в гомосексуализме, и в связи с этим уволен из НКИД. Ему, конечно, никто не ставит в вину его добрых отношений с членами дипкорпуса и совесть тех дипломатов, которых Аттолико имеет в виду, может быть совершенно спокойна. Они ни в коей мере не повредили и не могли повредить Флоринскому своим хорошим отношением к нему. Далее Аттолико сказал мне следующее. Дипкорпус догадывался о том, что Флоринский не вполне нормален в области половых отношений. Но члены дипкорпуса думали, что если это известно им, то вероятно, об этом знают и советские власти. Тем не менее, Флоринский привлечен к ответственности лишь сейчас. Это и вызвало у некоторых членов дипкорпуса предположение, что увольнение Флоринского связано не только с его гомосексуализмом.

Я ответил – наши следственные власти только в самое последнее время установили виновность Флоринского. Может быть, у кого-либо и существовало предположение, что Флоринский в далекие молодые годы был гомосексуалистом, но никто не думал, что он продолжает заниматься этим теперь, и только в самое последнее время следственным властям стало известно, что он проявляет в этом деле большую активность. Естественно, он был привлечен к ответственности, и также естественно, что мы не могли после этого оставить его на службе в НКИД.

Аттолико поблагодарил меня за разъяснение и сказал, что он в свою очередь разъяснит действительное положение дела тем членами дипкорпуса, у которых было неправильное представление о деле»[790]790
  АВП РФ, ф. 010, оп. 09, п. 47, д. 185, л. 66–67.


[Закрыть].

Аттолико и его коллеги были людьми неглупыми и вряд ли поверили в байку о том, что в советском руководстве «никто не думал», что Флоринский практикует гомосексуализм», что все, дескать, были уверены, будто он расстался с этой привычкой «в далекие молодые годы». Трудно было сомневаться в том, что гомосексуализм – повод, но не причина.

Причин было несколько.

В обстановке кардинальных политических перемен, ужесточения тотального контроля над обществом председатель ОГПУ Генрих Ягода всячески старался угодить Сталину, а сделать это можно было единственным способом – раскручивая маховик репрессий.

Вождя не устраивала красная элита, к которой принадлежал Флоринский, она должна была быть выкорчевана полностью. Дело не в том, что диктатор стремился к социальному равенству. Он как раз поощрял неравенство и создавал максимально благоприятные условия для высшего класса, особенно на фоне нищеты и забитости народных масс. Советский строй, что бы ни заявляла советская пропаганда, всегда отличался неравноправием, просто менялся характер элит и назывались они по-разному: партократия, номенклатура, советская аристократия или советская буржуазия… Проблема заключалась в том, что элита 1920-х – начала 1930-х годов вобрала в себя не только прожигателей жизни, напыщенных фанфаронов, но и многих думающих людей, способных критически отнестись к системе, которую Сталин растил и пестовал.

Специфика этой элиты заключалась в том, что она в немалой степени переняла привычки, манеры и общий жизненный настрой, прежде присущие привилегированным сословиям старой России. Определенные аристократизм и интеллигентность, скажем так. И не только благодаря присутствию в ней отдельных представителей этих сословий, их там было меньшинство. Главное заключалось в притягательности прежнего, ушедшего мира. Несмотря на все пертурбации и катаклизмы, свежи были воспоминания о том, как хорошо была налажена жизнь, по-своему уютна и мила. В глубине души многие красные функционеры хотели вернуться в нее, пусть ненадолго, и создавали для себя в Москве эрзац-аналог этой старорежимной жизни.

Позже на смену этой элите пришли другие – менее образованные, недалекие, умственно и духовно ограниченные, а потому органично вписавшиеся в социалистическую действительность и не представлявшие опасности для кремлевской верхушки. В отличие от красной знати 1920-х и начала 1930-х годов, которая, как бы она ни декларировала новые идеи, смотрелась инородным телом в советских условиях. И отпущен ей был короткий жизненный срок.

Наконец, значительную роль сыграло традиционно неприязненное и подозрительное отношение Сталина к сотрудникам внешнеполитического ведомства, которые с его точки зрения были особенно подвержены вредному буржуазному влиянию – так как подолгу жили за рубежом и, даже находясь в центральном аппарате НКИД, получали объективную информацию о жизни в развитых странах и могли сравнивать ее с тем, что происходило в Советском Союзе, не впадая в коммунистический экстаз.

Сталину и Молотову, которые в 1930-е годы составили своего рода правящий дуумвират (неравноправный, конечно, Молотов играл второстепенную роль), требовались не самостоятельно мыслящие дипломаты, а преданные исполнители, хорошо обученные, но не слишком выделявшиеся на общем фоне. Эту тенденцию Георгий Чичерин охарактеризовал еще в 1924 году в письме Льву Карахану, образно, но по сути точно: «Вы не сознаете, насколько все переместилось. Теперь наиболее сильны люди, не любящие красивых наружностей и хороших сигар»[791]791
  В. В. Соколов. Неизвестный Г. В. Чичерин // Неизвестный Чичерин. Часть 1 // https://idd.mid.ru/informacionno-spravocnye-materialy/-/ asset_publisher/WsjViuPpk1am/content/neizvestnyj-cicerin-cast-1-.


[Закрыть].

Сталин и Молотов перекроили НКИД, а затем Министерство иностранных дел СССР по своим лекалам. Трансформировали в хорошо отлаженную машину, четко исполнявшую решения, которые принимались в Политбюро и Секретариате ЦК Коммунистической партии, но не игравшую самостоятельной роли.

Массовые репрессии второй половины 1930-х годов приобрели невероятный размах и привели практически к полному разгрому НКИД – в том виде, в каком он успел сформироваться при Георгии Чичерине и Максиме Литвинове. Под нож пошли все дипломаты из бывших. Одновременно было организовано истребление идейных нкидовцев, представителей революционной интеллигенции, которые и в подполье успели поработать, и революцию делали, и в гражданскую воевали. Они знали цену Сталину, и этими своими знаниями представляли опасность для вождя, внедрявшего в массовое сознание советского общества выгодную ему историческую картину.

С Флоринского начали потому, что он чрезмерно выделялся, и его можно было упрекнуть в том же, в чем позже в глазах Сталина провинился Михаил Кольцов – «слишком прыткий». Но расправа с шефом протокола была только первой ласточкой, отправной точкой кампании репрессий, направленной против НКИД.

В вестибюле высотного здания МИД России на Смоленской площади установлены несколько памятных досок из красного гранита. На них выбиты золотом имена сотрудников, погибших за свободу и независимость нашей Родины в Великой Отечественной войне и при исполнении служебных обязанностей. А на доске из белого мрамора надпись гласит: «Памяти работников советской дипломатической службы – жертв репрессий 30–40-х и начала 50-х годов». Только на ней нет имен, слишком много было репрессированных, больше 340. По архивным материалам их установили сотрудники Историко-документального департамента Министерства и внесли в Книгу памяти. Есть в ней и имя Дмитрия Флоринского.