Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Дела церковные

Приведем другой пример того, как коммунистическая идеология мешала нормальной дипломатической работе. В данном случае свою роль сыграла антицерковная политика большевиков. Это ставило советских дипломатов в особое положение, поскольку многие официальные мероприятия за рубежом с приглашением дипломатов так или иначе были связаны с религиозными обрядами. С точки зрения здравого смысла участие в них представителей социалистического государства можно было рассматривать как вынужденную дань условностям, не наносящую большевикам никакого репутационного ущерба. Но в стране, где правил режим, ожесточившийся и озлобленный в результате событий революции и гражданской войны, где священнослужители рассматривались как заклятые враги народа, здравый смысл «отдыхал».

Многие в советской правящей верхушке чувствовали, что создавшаяся ситуация нелепа, ведь она способствовала изоляции полпредств в стране пребывания, а во многих случаях к ним и без этого относились с предубеждением. 12 января 1926 года Коллегия НКИД все-таки решилась на некоторое послабление, постановив, «что полпреды не присутствуют на церковных церемониях, но могут принимать участие в похоронах членов иностранных правительств»[217]217
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, д. 56601, 18.


[Закрыть]. Тем не менее, вопросы постоянно возникали.

В январе 1926 году в Японии умер премьер-министр Като Такааки, и Виктор Копп, в то время полпред в Токио, запросил: может ли он участвовать в церемонии прощания в буддийском храме (на сами похороны дипломатов не приглашали). В НКИД подумали и решили, что «означенная церемония не должна рассматриваться как церковная» и Коппу надлежит принять в ней участие[218]218
  АВП РФ, ф. 057, оп. 6, п. 103, д. 1, л. 286.


[Закрыть].

В декабре того же года года умер японский император Ёсихито Тайсё, и в Москве вновь со всей серьезностью рассматривали вопрос (причем на самом высоком уровне, в Политбюро) об участии в похоронах, организованных по религиозному обряду. Положительное решение приняли с любопытными оговорками, обусловленными идеологическими соображениями. Григорий Беседовский (Копп тогда уже отбыл из Токио, и Беседовский являлся поверенным в делах) вспоминал:

«Смерть императора Ёсихито, в конце 1926-го года, поставила и перед советским правительством ряд вопросов формального этикета. Надо было решить, пошлет ли советское правительство на похороны своего специального посла, как другие правительства, будет ли возложен венок на могилу императора, примем ли мы участие в религиозных церемониях во время похорон и т. д. Все эти вопросы были разрешены Политбюро в положительном духе: в Москве чересчур дорожили хорошими отношениями с японцами в момент развития китайской революции и готовы были пожертвовать обычной формулой пренебрежения к буржуазному и придворному этикету. Я получил телеграмму из Москвы с сообщением, что Центральный исполнительный комитет назначил меня чрезвычайным послом на похоронах японского императора. Специальным постановлением Политбюро мне разрешалось “принимать участие во всяких церемониях, связанных с похоронами, но вести себя так, чтобы в рабочих массах Японии не возникло представление о нашей чрезмерной угодливости в отношении японских императоров”. Практически это постановление означало, что, если какому-нибудь предприимчивому фотографу удалось бы сфотографировать мое участие в религиозной процессии и такая фотография вызвала бы скандал в коммунистических кругах, мне пришлось бы расплачиваться за ловкость фотографа. Было решено также возложить венок с советским государственным гербом на могилу императора, но при этом рекомендовалось “не грапировать на герб надписи 'пролетарии всех стран соединяйтесь'”. Мне оставалось только подчиниться такой целомудренной стыдливости Сталина, и венок с советским гербом, без надписи “пролетарии всех, стран, соединяйтесь”, остался на могиле японского императора, как памятник сталинского лицемерия»[219]219
  На путях к термидору, с. 80–81.


[Закрыть].

Участие в похоронах императора прошло для Беседовского без неприятных последствий. Но в Москве Сталин, тем не менее, попенял ему за отклонение от «пролетарской дипломатии». Такой термин использовал Сталин, недовольный тем, что Беседовский слишком уж сближался с японцами, в особенности, с заместителем министра иностранных дел Кацудзи Дебучи. «В международных отношениях и дипломатической работе, – говорил Сталин, – нужно показывать больше твердости и настойчивости, иначе вы легко поддаетесь влиянию окружающей вас, по существу, враждебной нам среды. Вас обволакивали лаской и вниманием, которые вы принимали за чистую монету, а не за технический прием в работе японской дипломатии. Я знаю, что вы были очень близки с Дебучи и при этом вели себя даже не вполне тактично с точки зрения требований, предъявляемых к пролетарской дипломатии. Вы чересчур афишировали свою личную дружбу с представителями буржуазной дипломатии, что не могло не компрометировать вас в глазах японского пролетариата»[220]220
  Там же, с. 153–154.


[Закрыть].

А 16 февраля того же, 1926 года полпред в Литве Сергей Александровский уклонился от присутствия на торжественном богослужении, на котором присутствовал весь дипкорпус. Между тем, отмечался литовский национальный праздник, День восстановления государства, и отсутствие главы советской миссии, конечно, восприняли как faux pas[221]221
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, д. 56601, л. 52.


[Закрыть]. Понятно, что государственные интересы СССР от этого не выиграли.

Михаил Кобецкий, полпред в Дании, с извинениями сообщал, что в Копенгагене «ему пришлось присутствовать на церковном обряде на погребении королевы-матери»[222]222
  Там же, л 52.


[Закрыть]. Судя по всему, деваться было некуда, хотя в религиозных пристрастиях этого человека обвинить было невозможно. Параллельно с дипломатической работой он руководил Союзом безбожников СССР и издавал журнал «Безбожник».

Длительную переписку Флоринский вел с Алексеем Устиновым, полпредом в Греции, стране, которую связывали с Россией многовековые православные узы. Поэтому казалось совершенно неразумным не использовать это обстоятельство в политических целях, и Устинов указывал «на неудобства, возникающие вследствие неучастия в церковных церемониях»[223]223
  Там же, л. 66.


[Закрыть].

Любопытно, что Флоринский занял в этой связи абсолютно жесткую позицию. Признавал, что «в Греции существуют специфические условия», но тут же подчеркивал, что «гораздо больше зла принесут отступления в этой области» и «степень участия полпредства в торжествах представляется вполне достаточной и помимо церковных церемоний». Конечно, они дают «возможность общаться с другими миссиями, но от этих выгод, мне думается, можно отказаться с легким сердцем»[224]224
  Там же.


[Закрыть].

Приведем его аргументы, по возможности, подробнее, они того заслуживают: «Нареканий можно избежать лишь в том случае, если мы решительно и твердо заявим, что ни в каких церковных церемониях мы не участвуем, и если мы действительно неуклонно будем проводить это решение в жизнь. …Понятно, неучастие наших полпредов в церковных церемониях может их ставить в отдельных случаях в затруднительное положение. Однако еще большим злом является отсутствие твердой линии в этом вопросе, могущее вызвать совершенно справедливые нарекания. Почему в самом деле на одной официальной церемонии мы присутствуем, а на другой нет; одного короля хороним на все 100 %, а другого наполовину. …Я полагаю, что твердость и последовательность линии в отношении церковных церемоний может вызвать лишь уважение к нам со стороны буржуазных кругов. О впечатлении среди рабочих говорить не приходится. Нам нет надобности рабски подчиняться всем традициям буржуазного общества. В частности, в этой области мы смело можем вести независимую и твердую линию и от этого мы только выиграем во всех отношениях[225]225
  Там же, л. 52–66.


[Закрыть].

Такой подход только на первый взгляд вызывает удивление. Флоринский принадлежал к числу трезвомыслящих нкидовцев, но всегда помнил, что его окружают «более сознательные товарищи», включая «соседских». Любое проявление идеологической неустойчивости, в том числе религиозности могло быть использовано против него, особенно, учитывая не вполне пролетарскую биографию заведующего протоколом.

Добавим, что если за рубежом советские дипломаты еще могли задаваться вопросом – идти в храм или не идти, то в Москве подобная дилемма перед ними не стояла. В июле 1930 года, когда скончался 1-й секретарь итальянского посольства, на панихиду во французскую церковь – Храм Святого Людовика на Лубянке – никто от НКИД не явился.

Рауты

Существенная часть протокола – организация официальных приемов, которые пафосно называют дипломатическими раутами. Это и уважение к представителям другой страны (или стран), и возможность наладить контакты, и демонстрация своей культуры и т. д. Большевиками, даже интеллигентными и воспитанными, с опытом госслужбы в царской России, такие приемы поначалу воспринимались как буржуазные выкрутасы. Никакие правила и традиции для них не существовали, и если они и устраивали приемы, то делали это без затей.

Густав Хильгер описал прием 7 ноября 1920 года (трехлетие революции, шутка ли сказать), на который его пригласили:

«Не может быть контраста большего, чем между этим примитивным и скромным характером празднования 7 ноября 1920 года в Доме приемов московского Комиссариата иностранных дел[226]226
  Имеется в виду особняк на Софийской набережной, где позже обосновалось британское посольство.


[Закрыть] и тем блеском и богатством, которые отличают официальные празднования в Советском Союзе сегодня…[227]227
  То есть конец 1940-х – начало 1950-х гг.


[Закрыть] Наш банкет открыл Чичерин, который заставил своих гостей ждать его появления в течение полутора часов; люди Востока проницательно комментировали это, сказав, что коммунисты, вероятно, отменили, как буржуазный предрассудок, даже вежливость. Более того, Чичерин на том вечере презрел все правила протокола (с которыми он должен был быть знаком со старых времен), потому что заставил меня сесть справа от себя, между собой и его помощником Максимом Литвиновым… чтобы надлежащим образом подчеркнуть присутствие первого и единственного представителя великой державы с Запада.

Второй помощник Чичерина, обладавший приятной внешностью Лев Карахан, сел напротив хозяина, а по бокам от него расположились послы Ирана и Афганистана. Спокойная и уверенная распорядительность резко контрастировала с многими мелкими шероховатостями. Например, официанты вразрез с самыми элементарными правилами своей профессии постоянно предлагали еду справа, в то же время дружески подбадривая гостей брать побольше; качество приготовления пищи не делало бы чести даже второразрядному ресторану, и, не имея иного питья, гости должны были удовлетвориться разведенным малиновым лимонадом. Мы с Чичериным наливали друг другу»[228]228
  Россия и Германия, с. 78–79.


[Закрыть].

Такая непринужденность, с одной стороны, импонировала, а с другой напрягала иностранных дипломатов, привыкших к определенным стандартам.

Принимать зарубежных гостей следовало достойно, предлагать качественные угощения и напитки, и Чичерин не раз сердился из-за «отвратительных вин», которые подавали на приемах, недостатков сервировки и пр.[229]229
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 404, л. 281.


[Закрыть] В силу своего происхождения, общей культуры и жизненных привычек нарком разбирался в винах не хуже иного сомелье и приучал персонал НКИД к тому, что не следует ставить на столы отечественную продукцию. Шампанское, ликеры и другие алкогольные напитки стали выписывать из Парижа.

О пристрастиях Чичерина в дипкорпусе было известно (Георгий Соломон даже считал, что нарком «постепенно втягивался в пьянство» [230]230
  Среди красных вождей, с. 129.


[Закрыть]), ему старались угодить. Китайский посланник Ли Тья-Ао[231]231
  Написание имени китайского посланника даем так, как в документах НКИД, Сегодня более употребительно – «Ли Цзяао».


[Закрыть] специально заказал для него во Франции «несколько десятков ящиков вина» и был «очень опечален, что вряд ли ему удастся угостить этим вином Георгия Васильевича». Чичерин тогда не смог прийти в китайское посольство, шел 1925 год, он уже часто болел и лечился за границей[232]232
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 1, 170.


[Закрыть].

Отсутствие общей культуры у дипломатических и технических сотрудников НКИД в организации приемов проявлялось в мелочах, но важных мелочах. В 1925 году комендант Кремля Рудольф Петерсон жаловался на «недостатки приема иностранных представителей тов. Калининым, Рыковым, Каменевым, Лежавой и др.». Его не извещали «заблаговременно “о приеме и характере самого приема”» (то есть нарушали важнейший принцип пунктуальности, сформулированный Флоринским), а штат курьеров был «недостаточно для этого подготовлен, не выбриты, плохо одеты, не сообразительны и т. д.» К чаю подавали «разные ложечки», бутерброды подносили «на тарелках с отбитыми краями», да и подносы были «плохие». Курьеров Петерсон просил «одеть в однообразную форму, выдав зимнюю тужурку и брюки суконные черные, летом из легкой материи», а также снабдить его запасом хороших сигар и папирос, «не в обыкновенной упаковке, а красивее было бы иметь из наших кустарных изделий красивую какую-нибудь вещь для папирос и сигар, если сигары, то специальный ножичек для нарезки»[233]233
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 7, л. 21.


[Закрыть].

На официальных приемах существенную роль играет рассадка (хотя бывают приемы и без рассадки). Есть места более и менее почетные, в зависимости от того, как далеко или близко они находятся от места, которое занимает хозяин дома, и с какой стороны от него. Хозяин – естественно, рангированный высокопоставленный дипломат, в то время, как нарком, члены Коллегии НКИД и начальники отделов таковыми не являлись, поскольку, как уже отмечалось, ранги большевики отменили. Приходилось втолковывать, что, несмотря на это, усаживать их следовало самым почетным и достойным образом. К наркому и замнаркомам – относиться как к послам, и наркому «в порядке любезности» неизменно предоставлять «первое место», а членов коллегии принимать как посланников[234]234
  АВП РФ, ф. 0146, оп. 9, п. 115, д. 6, л. 153.


[Закрыть].

Однако четкие и ясные разъяснения следовало дать официально и письменно, но, как уже говорилось, это не делалось. И турецкий посол Рагиб-бей, являвшийся дуайеном (был ноябрь 1933 года), жаловался, «что до сих пор не установлен твердый порядок старшинства членов правительства и ответственных работников НКИД», и это создает «неудобства», поскольку непонятно, как принимать и рассаживать[235]235
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 2, л. 66.


[Закрыть]. Флоринскому крыть было нечем, он лишь повторял, что «у нас чинов и званий нет… но принцип куртуазности надо соблюдать»[236]236
  Там же, с. 67.


[Закрыть].

Встречи, проводы, похороны

Особое внимание Флоринский и его подчиненные уделяли организации встреч и проводов зарубежных государственных деятелей, политиков и послов. И кстати, незаметно, чтобы в таких случаях они стремились к простоте и сдержанности, напротив, старались обставить дело со всевозможной торжественностью.

Посла Франции Жана Эрбетта встречали Флоринский и заведующий Отделом англо-романских стран НКИД Самуил Каган. «На вокзале был выстроен почетный караул при оркестре музыки. Куча фотографов, кинематографических операторов и корреспондентов… Сказав послу краткое приветствие от имени Правительства СССР, я представил ему т. Кагана. Затем посол прошел вдоль фронта почетного караула, поздоровавшись с ним по-русски. Перед вокзалом караул продефилировал церемониальным маршем»[237]237
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 6.


[Закрыть].

Сложной задачей стала разработка программы пребывания в СССР китайского генерала Сю. В письме Фрунзе (10 июня 1925 года) Чичерин указывал: «генерал Сю… разъезжает по европейским странам и Америке со специальной миссией Президента Китайской Республики в качестве, так сказать, чрезвычайного посла», и в других странах ему устраивают «пышные встречи». Китайский посланник Ли Тья-Ао по этому поводу «отмечал нежелательность каких-либо упущений в виду китайской щепетильности к вопросам этикета». С другой стороны, генерал, указывал нарком, «является в наших глазах одиозной фигурой, как монархист и враг дружественной нам Монголии, в которой он в течение долгого времени занимал пост вице-короля и прославился своей жестокостью». Поэтому Чичериным предлагалось найти золотую середину и «устроить ему более или менее торжественный прием с наименьшей при этом оглаской»[238]238
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 5, л. 1.


[Закрыть].

В итоге встретили достойно, но камерно, без лишней помпы и без почетного караула. Однако визит прошел настолько успешно (Сю приняли Михаил Фрунзе, Алексей Рыков, нарком путей сообщения Ян Рудзутак, генерала свозили в Ленинград), что было решено проводить гостя более эффектно и торжественно и на этот раз с «оглаской». Даже выстроили почетный караул – впервые при проводах иностранного гостя. «Перед вокзалом был расчищен большой квадрат, одну сторону которого образовал многочисленный почетный караул из транспортной школы ОГПУ и кавдивизиона ОГПУ при 2 оркестрах музыки, а остальные стороны многочисленная толпа, сдерживаемая милицией». Сю приветствовал красноармейцев фразой «Здравствуйте, товарищи!». Женщины махали красными косынками. «Получилась очень внушительная манифестация. Затем пехотная часть караула была выстроена на перроне перед вагоном генерала. Генерал снова благодарил караул, низко ему кланяясь. Просил также передать его горячую благодарность т. т. Чичерину и Фрунзе, за оказанный ему прием. Поезд отошел под звуки оркестра. Эти торжественные проводы бесспорно произвели сильнейшее впечатление на генерала и глубоко его растрогали. В этом отношении был достигнут несомненный эффект, хотя столь шумные проводы и расходились с первоначальным решением Коллегии о характере приема генерала»[239]239
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56559, л. 20.


[Закрыть].

Таким образом, степень торжественности всяких проводов и встреч зависела от характера политических отношений между странами. К примеру, в Варшаве в 1934 году создалось впечатление о холодности готовящегося для Юзефа Бека приема в Москве. Основания для этого были, Польша в то время заигрывала с гитлеровской Германией, с которой у СССР отношения как раз испортились. Но опасения поляков все же оказались напрасными. Правда в Негорелом (это была первая железнодорожная станция, куда приходили поезда из Европы) Бека встречали «без знамени и оркестра» и без почетного караула. Вдоль перрона выстроилась цепочка стрелков ОГПУ, тем дело и ограничилось. Зато в Москве был выставлен почетный караул, а в Большом театре, как помните, и гимн исполнили[240]240
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 28.


[Закрыть].

Протокольному отделу приходилось решать вопросы, связанные с присутствием иностранных дипломатов на похоронах. Не их коллег (здесь протокольщики умывали руки), а крупных советских деятелей и дипломатов. Опыта не было никакого, всё осваивали «с колес», и организацией занимались, в основном, Флоринский и Канторович. Вопросов возникала масса, например, куда пускать иностранцев, а куда не пускать? В июле 1926 года умер Феликс Дзержинский, и тогда Флоринский констатировал: «Корпус участия в похоронах не принимал, т. к. в траурной церемонии и к присутствию на Красной площади мы никогда не допускали дипломатов в силу понятных причин, а приглашать присутствовать при выносе тела из Дома Союзов не представлялось возможным, в виду недостаточности помещения Малого Зала, где было поставлено тело т. Дзержинского (Большой Зал ремонтируется)»[241]241
  АВП РФ, ф. 028 (Архив С. И. Аралова), п. 4, д. 124, л. 82.


[Закрыть].

Дипломатические миссии по-разному отнеслись к кончине человека, который возглавлял могущественное ведомство – главный орган массового террора в СССР. Германский посол Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, друживший с Чичериным и являвшийся горячим сторонником укрепления советско-германских отношений, как дуйаен, по всем миссиям разослал циркуляр «о приспуске флага в день погребения»[242]242
  Там же, л. 83.


[Закрыть]. Все выразили соболезнования, кроме англичан, поляков, китайцев и греков. «Первые двое бесспорно злостно», – уточнял Флоринский. С Великобританией и Китаем отношения тогда стремительно портились, с Польшей они никогда не были особенно хорошими, а с Грецией вышло недоразумение. Посланник Пануриас находился в Ленинграде и потом исправился, дал телеграмму. А флаг не приспустило только одно посольство, польское, и Флоринский пожаловался Ранцау. Однако тот не захотел объясняться с послом Станиславом Кентчинским – германо-польские отношения были тогда не более теплыми, чем советско-польские. Да и сам глава польской миссии отталкивал дуайена своим шляхетским гонором. Ранцау сказал, что «не имеет удовольствия часто встречаться с этим малосимпатичным коллегой»[243]243
  Там же, л. 6, 82.


[Закрыть].

А вот кончина Леонида Красина, полпреда СССР в Великобритании, вызвала всеобщее сожаление. Он пользовался уважением, как серьезный политик и дипломат, чуждый идеологических вывертов. Урну с его прахом доставили из Лондона на Белорусский вокзал 1 декабря 1926 года. На перроне собрались многие главы миссий, включая Ранцау и Эрбетта. Обратим внимание на эмоциональное поведение Ранцау, хорошо знавшего Красина:

«После прибытия поезда урна с прахом была вынесена из вагона т. т. Литвиновым, Енукидзе и другими и было приступлено к ее укреплению на пьедестале, вокруг которого сгрудилось порядочно народу, несколько оттеснившего послов. Ранцау пришел в величайшее волнение от мысли, что ему не удастся возложить венка. Он весь побледнел, руки у него тряслись, и он начал тянуть за рукава красноармейцев, державших огромный венок, стараясь пробиться к урне». Но все устроилось, «Енукидзе[244]244
  А. С. Енукидзе, видный политический и государственный деятель, секретарь ЦИК СССР.


[Закрыть] сделал знак», посла пропустили, и он возложил венок[245]245
  АВП РФ, ф. 057, оп. 6, п. 103, д. 1, л. 31.


[Закрыть].

Тяжелым событием стало убийство в Варшаве в июне 1927 года советского полпреда Войкова. Оно ударило по советско-польским отношениям, хотя официальная Варшава следила за тем, чтобы соблюсти все формальности. Телеграммы с соболезнованиями отправили в Москву от имени польского правительства и непосредственно от министра иностранных дел. А посол Станислав Патек (получил назначение в Москву в 1926 г.) выразил соболезнования лично Литвинову (Чичерин болел и не появлялся в наркомате). Его примеру последовали главы всех миссий, за исключением китайской – после Шанхайской резни (апрель 1927 года)[246]246
  Массовые убийства китайских коммунистов сторонниками Чан Кайши 12 апреля 1927 г.


[Закрыть] отношения Москвы и Пекина испортились.

Организация похорон легла опять-таки на плечи Флоринского, Канторовича, а также заведующего Отделом Балтийских стран и Польши Михаила Карского. Из Варшавы доставили урну с прахом, которую захоронили в Кремлевской стене (как и урну Красина). На Красную площадь допустили одного Патека.