Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

…И теперь бояться нечего

Заголовком к этому разделу послужили слова первого китайского посланника в Москве Ли Тья-Ао: «У нас за тысячу лет до Рождества Христова был коммунизм, но ничего не вышло. Так и теперь бояться нечего»[471]471
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 56661, л. 221.


[Закрыть].

Ли Тья-Ао был пожилым и мудрым человеком, прекрасно сознававшим тщетность надежд на создание справедливого общества. Но считал, что пробовать надо, и такие попытки нужно поддерживать. Он провел в Москве около двух лет (с 1923 по 1925 годы), это был сложный период в развитии советско-китайских отношений. Страны обменялись официальными представителями (в Пекин отрядили Льва Карахана), правда, долго не могли установить дипломатические отношения. Поэтому официально Ли Тья-Ао именовали «главой китайской делегации». Правительство Северного Китая, которое он представлял, опасалось революционных протестов, которые усиленно подогревал Карахан. Только в мае 1924-го было заключено двустороннее соглашение, означавшее взаимное признание.

Хотя в Пекине, мягко говоря, не одобряли коммунистические идеи, Ли Тья-Ао прослыл в московском дипкорпусе убежденным сторонником СССР. При всем своем скепсисе ему, судя по всему, нравилось дразнить высокомерных западников и пользоваться расположением советского руководства. На память о пребывании в СССР он увез портрет Чичерина и золотой портсигар, подаренный ему коллегией НКИД.

Получив назначение в Финляндию, Ли Тья-Ао прибыл в Гельсинфоргс (в НКИД использовали это шведское наименование Хельсинки) и произвел на тамошнюю публику неизгладимое впечатление своими «советофильскими демонстрациями». Китайский посол «начал еще на вокзале, бросившись к т. Кол-чановскому[472]472
  Н. П. Колчановский – советский дипломат, сотрудник Экономическо-правового отдела НКИД.


[Закрыть] и игнорируя встречавших его финнов. На следующий день он сделал визит в полпредство (советское – авт.)

и лишь затем отправился к министру иностранных дел». При вручении верительных грамот говорил по-русски, и текст своей речи направил в финский МИД на русском языке. Его убеждали, что выступать нужно на английском, но Ли Тья-Ао на голубом глазу утверждал, что полностью забыл английский. В в конце концов, поддавшись на уговоры, дипломат произнес свою речь на китайском. И «обратился к президенту со своеобразной тирадой на китайском языке, в которой честил самыми скверными словами глупых финнов, не позволяющих ему произнести свою речь на понятном для обеих стран языке. Говорят, что китайский посланник, присутствовавший при этом неслыханном инциденте, решил, что Ли Тья-Ао сошел с ума». Однако новый посол решил, что для эпатажа сделано недостаточно и после вручения грамот во время частной аудиенции снова выступил, чтобы окончательно смутить президента Финляндии.

«Вы служили в русской армии, а потому говорите по-русски. Как приятно, что я могу вести с вами беседу на этом языке».

Президент, однако, предпочел говорить по-фински[473]473
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 1, л. 202–203.


[Закрыть].

Все равно, братские народы

Как-то Владимир Соколин в разговоре с японским военно-морским атташе Кисабуро Коянаги спросил, хорошо ли тот знает Японию. Коянаги сказал, «что знает, за исключением Камчатки». На вопросительный взгляд Соколина отреагировал такой репликой: «Все равно, братские народы»[474]474
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56669, л. 3.


[Закрыть].

Трудно сказать, что конкретно имел в виду японский офицер, завоевавший в Москве далеко не лучшую репутацию и закончивший свои дни весьма трагически. Но не будем опережать события, а лишь отметим пока, что Коянаги, возможно, плохо знал географию, а возможно и хорошо, просто выдавал желаемое за действительное. При этом имел в виду, конечно, не русских, в которых ничего «братского» не видел, а коренных жителей полуострова, камчадалов. Как и другим азиатским народам, с точки зрения японцев, им следовало тянуться к Токио, который собирался устроить «зону сопроцветания Азии», захватив весь Дальний Восток, юго-восточную и южную часть Тихоокеанского региона и «освободив» коренное население от иностранных колонизаторов. В данном случае колонизаторами и врагами были русские, а туземцы, знамо дело, объявлялись родственными народами по духу и по крови.

Разговор Соколина и Коянаги состоялся в 1928 году, оставалось около трех дет до захвата Маньчжурии и идеология экспансии еще окончательно не утвердилась как основа внешней политики Токио. После восстановления советско-японских дипломатических отношений в январе 1925 года двустороннее сотрудничество в целом развивалось неплохо. Японский посол Такеши Танака уверял, «что в Японии нет предрассудков против представителей соввласти, как в других странах Европы и Америки»[475]475
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 56661, л. 105.


[Закрыть]. Расширялись торговля, экономическое сотрудничество, японцам предоставлялись концессии, интенсивно шел культурный и общественно-политический обмен. В Японию съездил известный писатель Борис Пильняк, написавший книгу «Корни японского солнца» (его консультировал разведчик Роман Ким, о котором еще пойдет речь в связи с «делом Коянаги»). В СССР гастролировал театр Кабуки.

Отношение к японцам отличалось благожелательностью, до враждебных настроений (в духе строки из культовой песни – «…и летели наземь самураи») было еще далеко. Японская интервенция на Дальнем Востоке воспринималась не так болезненно, как английская или французская в европейской части страны, и Токио не угрожал Москве ультиматумами типа «керзоновского». Поэтому трудящиеся массы с энтузиазмом приветствовали представителей Японии. Например, крупного японского бизнесмена и политика Фусаносукэ Кухару, путешествовавшего в 1928 году по Сибири. «В одном месте, – отмечал Савелий Костюковский[476]476
  С. Л. Костюковский был в НКИД секретарем подотдела Скандинавских стран (которым руководил Флоринский), потом секретарем Экономическо-правового отдела.


[Закрыть], один из помощников Флоринского, – представитель Исполкома просил Кухару “передать братский привет всему японскому революционному пролетариату и рассказать ему всю правду об СССР”». Логика была простой: раз иностранец приехал к нам, значит, он наш, иначе зачем было приезжать? «А кажется в Новосибирске Кухару приветствовали от имени Новосибирского революционного пролетариата»[477]477
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 4.


[Закрыть].

Виконт Симпэй Гото приезжал дважды. Во второй раз, в 1927 году, он отметил в развитии СССР «большой сдвиг по сравнению с 1922 годом, когда он совершал поездку по Сибири, сохранившей еще память об интервенции». И привез в подарок советским пионерам альбом с фотографиями и рисунками бойскаутов (Гото возглавлял их организацию в Японии). Скаутское движение считали в Советском Союзе буржуазной выдумкой и не признавали (возможно, потому что пионерское движение с него скопировали). Флоринский замечал в этой связи: «Положение с этим подарком скользкое, но не принять его нельзя»[478]478
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 4.


[Закрыть].

Оба, и Гото, и Кухара удостоились встречи со Сталиным, это о чем-то да говорило.

Случались и забавные казусы. В Ленинграде председатель Ленсовета и Облсовета Ленинградской области Николай Комаров, произносивший приветственную речь в связи с визитом Гото, называл его то виконтом, то графом и путал Японию с Китаем, хотя какое значение могли иметь такие мелочи![479]479
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 23.


[Закрыть].

Гото неосмотрительно решили сводить на балет Рейнгольда Глиэра «Красный мак», премьера которого незадолго до этого прошла в Большом театре, это был гвоздь сезона. Но Анатолий Луначарский высказался «против присутствия Гото на спектакле, который оставил бы, по его мнению, весьма неблагоприятное впечатление у японцев и дал бы им неправильное представление о наших постановках». Балет был посвящен революционному движению в Китае против «поработителей», и, хотя конкретно речь шла об англичанах, японцы, которые зарились на соседнюю страну, с легкостью могли отнести осуждение колониализма и на свой счет. Лев Карахан, который в качестве полпреда в Китае немало способствовал нагнетанию революционных страстей, был недоволен решением наркома просвещения. Однако его оставили в силе, а виконту объяснили, что балет якобы страдает недостатком «художественной цельности», и с просмотром не получится еще и потому, что оркестр объявил «итальянскую забастовку»[480]480
  Там же, л. 3.


[Закрыть]. Что, конечно, было неправдой.

О «Красном маке» высказалась Элизабет Черутти. По ее словам, дипкорпус высоко ценил постановки Большого театра, но в данном случае воспринял премьеру с унынием и разочарованием. Танец девушек-подметальщиц улицы с метлами в руках (самой большой метлой вооружили приму-балерину) вызвал иронические комментарии. Луначарский, сидевший на премьере рядом с Черутти, «наклонившись к ней, сказал: “Какая ошибка, мадам Черутти. Надо выбирать что-то одно, пропаганду или балет. Когда смешиваешь то и другое, то не получаешь ничего – ни пропаганды, ни балета”»[481]481
  Ambassador’s Wife, p. 80.


[Закрыть].

Мнение Луначарского по поводу недопустимости просмотра «Красного мака» зарубежными гостями, особенно высокого уровня, разделял и Чичерин. При подготовке к приезду афганского падишаха он пенял Флоринскому за то, что тот решил показать этот балет монарху и включил данный пункт в программу визита. Вот какой была реакция наркома: «Под пятым днем значится: “Красный Мак”. Это кажется мне абсолютно неудобным и даже недопустимым. Борьба против Англии на восточной почве кончается цветами красного мака, то есть внутренней революцией. Мы этим как будто нарочно говорим падишаху: “Борись, борись с Англией, сколько хочешь, результатом будет революция у тебя самого”. Нельзя же такие глупости говорить потентату (властителю, властелину – авт.). Между тем “Красный Мак” это именно и говорит»[482]482
  Неизвестный Чичерин. Часть 2 https://idd.mid.ru/informacionnospravocnye-materialy/-/asset_publisher/WsjViuPpk1am/content/neizvestnyj-cicerin-cast-2-.


[Закрыть].

Сохранились сделанные Флоринским заметки о визите делегации Кухары. В обратный путь японцы отправились под присмотром шефа протокола, и они вместе проделали все путешествие по железной дороге до Владивостока. Флоринский добросовестно записывал высказывания японских официальных лиц. «На мой вопрос – какое наиболее яркое впечатление осталось у него от поездки в СССР – Кухара ответил, что наиболее яркое впечатление есть виденная им искренняя, неподдельная любовь народов СССР и Японии. Это – добавил он – является крепким фундаментом дружбы двух народов»[483]483
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 5.


[Закрыть].

Флоринский отнесся к такому изъявлению дружеских чувств со скепсисом, хотя прямо это, разумеется, не показал. О многом говорила характеристика, которую он дал Кухаре и сопровождавшему его барону Ито: «Кухару грубый, ограниченный, примитивный человек. Барон Ито – пьяница, светский жуир, оценивающий все под углом своих прихотей…»[484]484
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 56661, л. 122.


[Закрыть].

О пристрастии сынов Страны восходящего солнца к спиртным напиткам в дневниках протокольного отдела упоминалось регулярно, к месту и не к месту. К примеру, вот как Флоринский описал «большой вечерний прием в японском посольстве по случаю “годовщины основания Империи”», состоявшийся 11 февраля 1925 года. «Вся Коллегия НКИД, кроме т. Сокольникова, заболевшего и пославшего извинительное письмо. Ряд наших работников. Много военных (т. Ворошилов не приехал, также как и т. т. Розенгольц[485]485
  А. П. Розенгольц – в то время полпред в Лондоне.


[Закрыть] и Бубнов). Т.т. Элиава с женой, Аркадьев[486]486
  Ш. З. Элиава – советский государственный деятель, дипломат; М. П. Аркадьев – советский дипломат.


[Закрыть], Радек и др. Дипкорпус. Инкоры. Кормили скверным ужином, как столовка средней руки. Зато был котильон. Танцевали до поздних часов. Японцы по обыкновению напились»[487]487
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 29.


[Закрыть].

Савелий Костюковский, тоже путешествовавший на Дальний Восток с Кухарой, записал так: «В дороге миссия уделяла много внимания ресторану, где она буквально швырялась деньгами. Особо отличился барон Ито, который все время пьянствовал»[488]488
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 5.


[Закрыть].

Постоянно веселившийся барон сочинял «японские песеньки», посвященные поездке в СССР, в которых, как заметил Костюковский, упоминалось слово «Сибирь». Однако переводчик Тагасуки «от перевода… этих песенек уклонился». Оставалось предположить, что в них содержались некоторые непристойности, либо выпады в адрес первой в мире страны социализма. Выяснить это Костюковскому так и не удалось[489]489
  Там же.


[Закрыть].

В отличие от Флоринского, Карлис Озолс высоко ценил японские угощения и вообще японское гостеприимство:

«В противовес Германии – посольство Японии, самое большое посольство восточных стран во главе с Токиши Танака[490]490
  Используется другая транслитерация. В документах НКИД – Такеши.


[Закрыть]. Он прибыл с большим числом секретарей и военных атташе. Сначала посольство занимало небольшой дом, потом переехало в отремонтированный великолепный особняк, принадлежавший известному московскому богачу Савве Морозову[491]491
  Ошибка, не Савве, а Арсению Морозову, впрочем, тоже богачу, промышленнику и миллионеру. Особняк на Воздвиженке, 16.


[Закрыть]. Эти маленького роста люди, японцы, как бы пропадали в больших высоких залах морозовского дворца, но для больших приемов эти помещения чрезвычайно подходили. Японское гостеприимство, изысканная любезность, предупредительность как-то невольно рождали мысль, что, заняв эти громадные пространства, японцы мечтали и сами стать большими в великой России. …На вечерах у посла Танаки наряду с европейскими блюдами подавались и чисто японские. Всевозможные рыбные супы, рис в разных видах и под разными соусами и приправами» [492]492
  Мемуары посланника, с. 220–221.


[Закрыть].

Озолс, как и все трезвомыслящие наблюдатели, сомневался в прочности советско-японской дружбы и сделал верное замечание: «…у меня никогда не создавалось впечатления, что Япония может состоять в союзе с Россией, если даже он направлен против Англии и Франции, как того хотела Германия, ее посол Брокдорф и СССР»[493]493
  Там же, с. 221.


[Закрыть]. К середине 1930-х годов взаимное недоверие между Москвой и Токио усилилось, особенно после установления советско-американских дипломатических отношений. В 1934 году Буллит «конфиденциально» рассказывал Флоринскому, что японцы считали, что он, Буллит «во время первого приезда в Москву заключил с нами секретное соглашение о вступлении США в случае советско-японской войны и что он возвращается в Вашингтон, чтобы лично доложить Рузвельту, не доверяя шифру и диппочте»[494]494
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 71.


[Закрыть].

Харакири по всем правилам

Еще до японского вторжения в Маньчжурию, инцидента у моста Лугоуцяо и до перехода советско-японского конфликта в горячую фазу (бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол) отношения Москвы и Токио омрачила «неприятность», случившаяся с военно-морским атташе Кисабуро Коянаги.

Он был человеком не старым, 43-х лет, опытным морским офицером, капитаном 1-го ранга и профессиональным разведчиком. Россию немного знал, участвовал в японской интервенции на Дальнем Востоке во время гражданской войны, но ему явно не хватало такта, осторожности и сдержанности. Вел себя слишком напористо, а по мнению Флоринского, бесцеремонно и нагло.

В июле 1928 года НКИД и советское военное командование отказали ему в «осмотре Кронштадта и Балтийского флота». Против этого категорически высказался Август Гайлис, начальник 4-го отдела (радиоинформационного) Разведывательного управления штаба РККА («Гайлис по телефону против того, чтобы показывать и даже ставил вопрос “об его отозвании”»). Когда Флоринский сообщил Коянаги об этом решении, японец принялся угрожать: мол, «вашему морском агенту в Японии будут отказывать в осмотре тех морских сооружений, доступ к которым открыт морским агентам других стран». Флоринский записал: «Такое развязное заявление меня не удивило, ибо во время моей недавней поездки по югу я имел возможность лично наблюдать в Севастополе исключительную наглость, с которой держит себя Коянаги, а затем на Кавказе и даже в Тегеране мне рассказывали об его неслыханной бесцеремонности, которую наши моряки объясняли, как своеобразный способ разведки»[495]495
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56699, л. 32.


[Закрыть].

Возмущенному Коянаги Флоринский объяснил, что вопрос о посещении военных объектов находится вне компетенции заведующего протокольным отделом. А после того, как Коянаги снова принялся угрожать, Флоринский сухо отбрил наглеца и «ответил, что его заявление кажется мне совершенно необычным по форме, а содержащиеся в нем угрозы лишают меня всякой возможности продолжать беседу на эту тему…»[496]496
  Там же.


[Закрыть].

Но этим разговор не закончился. «Затем Коянаги бесцеремоннейшим образом стал расспрашивать о моем прошлом и о моих родителях и предках». Несомненно, японец, как и все в дипкорпусе, знал особенности биографии Флоринского и, вероятно, давал понять, что мог использовать их для шантажа. Свою реакцию Флоринский отразил следующим образом: «Я ограничился короткими сдержанными ответами, заметив, что мне не совсем понятен интерес, который Коянаги проявляет к моей персоне, и что рассказывать свою биографию без особой надобности довольно скучное дело»[497]497
  Там же, л. 32, 83.


[Закрыть].

По всей видимости, у советской контрразведки, которая «пасла» Коянаги, терпение в конце концов лопнуло. Манера поведения военно-морского атташе раздражала, кроме того, свою роль могли сыграть неудачные попытки завербовать японца (такие предположения высказывались в дипкорпусе). Современные японские исследователи указывают еще на одно обстоятельство – контакты Коянаги с военными балтийских стран (якобы он даже тайно ездил в Ригу) в расчете на то, чтобы придать их сотрудничеству антисоветскую направленность и подтолкнуть к сближению с Польшей[498]498
  См.: Shingo Masunaga. The Interwar Japanese Activities in the Baltic States: 1918–1940 // Acta Historica Tallinnensia, 2018, 24, p. 79–80.


[Закрыть].

Так или иначе было принято решение дискредитировать военно-морского атташе с прицелом на высылку из страны. Свою роль в этой акции сыграла учительница русского языка, нанятая Коянаги – в роли таких учительниц чаще всего выступали агентессы ГПУ. О всех деталях устроенной провокации судить сложно, отметим лишь известные факты.

26 февраля 1929 года газета «Вечерняя Москва» опубликовала заметку под броским заголовком «“Подвиги” капитана Коянаги»[499]499
  Московское харакири, или нехорошая квартира на Новинском бульваре // https://story. d3.ru/moskovskoe-kharakiri-2225684/?sorting= rating


[Закрыть]. Ничего подобного в советской печати ещё не было. Интимные подробности жизни дипломатов, особенно пикантные и «неприличные», не было принято предавать публичной огласке. Приведем текст заметки полностью:

«В доме № 44 по Новинском бульвару, жильцы, обитающие по соседству с кв. 22, не имеют покоя от постоянных пьяных оргий и дебошей, устраиваемых в своей квартире (квартира 22) японцем Кисабуро Коянаги, капитаном 1–го ранга, состоящим морским атташе японского посольства. Эти дикие оргии, сопровождающиеся побоищами, делают соседство с таким жильцом невыносимым. 3 февраля капитан Коянаги устроил на этой квартире очередной вечер, на который пригласил советских граждан, в том числе и женщин. “Прием” на этот раз закончился грандиозным скандалом и побоищем, учиненным Коянаги. Особенно сильно пострадавшей от гостеприимства “знатного иностранца”, оказалась советская гражданка, – его же учительница русского языка, отклонившая упорное приставание храброго капитана, и не пожелавшая удовлетворить его прихоть. Оскорбленный неудачей, капитан Коянаги, в пылу страсти, тут же за столом запустил в учительницу столовым ножом. Обезумевшая и окровавленная женщина бросилась бежать, а атташе Коянаги вдогонку ей начал бросать со стола посуду и т. п. В коридор за женщиной полетели даже стулья и прочая мебель, с грохотом разбиваясь о стены и пол… В передней квартиры этот “дипломатический” вечер закончился общей свалкой гостей. Следовало бы указать подобным дипломатам, что хулиганство у нас преследуется по закону. Почему не вмешается в это дело милиция или Наркоминдел, чтобы, наконец, положить предел этим оргиям и дать возможность спокойно отдыхать трудящимся названного дома?»[500]500
  Вечерняя Москва, 26 февраля 1929 г.


[Закрыть].

Коянаги действительно любил выпить и в состоянии опьянения часто устраивал ссоры и драки. Прежде подобные инциденты замалчивались, но не в этот раз.

Трудно сомневаться в том, что «Вечёрка», или какая-либо другая советская газета могла поместить скандальный материал об иностранном дипломате без указания на то со стороны руководства. Это хорошо понимали и коллеги Коя-наги по дипкорпусу. Карлис Озолс писал в своих мемуарах: «В Москве прекрасно знали, что в советских газетах не может появиться ни единой строки об иностранных представительствах без ведома НКИД. Поэтому все дипломаты были крайне удивлены, когда однажды прочли в “Вечерней Москве” о скандале с японским военным атташе на квартире его машинистки, где с шумом ломалась и выбрасывалась в окно квартиры мебель»[501]501
  Мемуары посланника, с. 205.


[Закрыть].

Озолс кое-что путает – женщина была не машинисткой, а нанятой японцем преподавательницей русского языка (в этом «Вечёрке» можно было верить), и дебош имел место на квартире самого Коянаги. Но резонанс был, конечно, огромный.

Французский посол Жан Эрбетт в беседе с Флоринским вынес справедливое суждение по этому поводу. «Он не думает, что легко было бы себе представить, что при нашем режиме печати какая-либо из газет могла писать без разрешения о личной жизни аккредитованных дипломатов. Это-де не делается даже в тех странах, где существует совершенно иной режим прессы». Посол назвал заметку в «Вечерней Москве» недопустимой и выражал свое мнение «в самых резких выражениях»[502]502
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, л. 63.


[Закрыть].

Флоринский спорил, говорил, что Эрбетт не прав, и «пресса в других странах позволяет себе и более резкие выпады», в том числе и французская. А с другой стороны – намекал на то, что у заметки есть более глубокие причины, о которых он не считает «возможным распространяться»[503]503
  АВП РФ, ф. 082 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 10, 13, 33; АВП РФ, оп. 59, п. 415, л. 63, 66.


[Закрыть].

Случившееся привело к самоубийству Коянаги, об этом судачила вся Москва, хотя теперь вымуштрованная советская пресса промолчала. Видно, отмашки не дали. Самым простым было списать самоубийство на действие алкоголя, дескать напился атташе до чертиков. Так думали многие дипломаты и журналисты, включая шефа бюро «Нью-Йорк Таймс» Уолтера Дюранти, поговорившего на эту тему с Флоринским: «ему доподлинно известно, что когда Коянаги напивался, он становился совершенно невменяемым и учинял неслыханные дебоши, вот главная причина его самоубийства»[504]504
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 71.


[Закрыть]. Тем не менее, в дипкорпусе ходила и другая версия, как выяснилось позже, небезосновательная – за трагедией просматривается «рука ГПУ».

Истинной причиной, судя по всему, явились не бытовые разборки, неутоленная похоть военно-морского атташе и помрачение его рассудка из-за неумеренного потребления горячительных напитков, а неудавшаяся секретная операция советской контрразведки. Об этом рассказано в биографии Романа Кима, япониста, писателя и сотрудника контрразведывательного отдела ОГПУ. Приведем эту весьма правдоподобную версию, опуская подробности – желающие всегда могут ознакомиться с ними, прочитав биографию Кима[505]505
  А. Куланов. Роман Ким. М. Молодая гвардия, 2016, с. 166–171.


[Закрыть].

Этот контрразведчик руководил агентами-женщинами, умными и хорошенькими, которых подставляли японским дипломатами и разведчикам, работавшим под «крышей» посольства и в военном атташате. Чаще всего под предлогом обучения русскому языку. Такой была и учительница Коянаги. В тот памятный вечер она напоила своего работодателя и возлюбленного, а потом с помощью горничной и некоего «доктора», тоже агента ГПУ, попыталась открыть сейф с секретными документами. Внезапно очнувшийся Коянаги помешал этому, завязалась драка и агентам пришлось покинуть квартиру. Таким образом, газетная заметка явилась своего рода попыткой замести следы и одновременно скомпрометировать японского военного дипломата. Что в конечном счете удалось.

Коянаги доложил о прискорбном происшествии в Токио, и в результате получил распоряжение об отъезде из Москвы. Таким образом, де-факто ответственность за скандал возлагалась – полностью или частично – на него. Не надо было пить, заводить любовниц и прочие вредные знакомства. И Коянаги поступил как истинный самурай, у которого затронута честь – совершил ритуальное харакири.

Свидетельство Озолса: «Вскоре все иностранные представительства молниеносно облетела страшная весть: японский военный атташе покончил с собой, сделав харакири. На всех это подействовало угнетающе. Труп его сожгли в московском крематории со всеми полагающимися по японскому ритуалу церемониями. На похоронах присутствовал весь дипломатический корпус. Смерть японского атташе стала реваншем, публичной расплатой чекистов за подстроенный позор. Морально японец победил ГПУ и НКИД, которые хотели дискредитировать в глазах мира и его самого, и его страну»[506]506
  Мемуары посланника, с. 205–206.


[Закрыть].

Флоринскому сообщили о смерти Коянаги в два часа ночи, позвонили по телефону. Он тотчас отправился на Новинский бульвар вместе с Борисом Канторовичем и заведующим 2-м Дальневосточным отделом Бенедиктом Козловским. Прибыв на место, в кабинете Коянаги они «застали весь состав посольства в полном сборе. …в черном и черных галстуках»[507]507
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 63.


[Закрыть].

Харакири, записал Флоринский, было сделано по всем правилам. Военно-морской атташе вспорол себе живот коротким японским мечом, правда, врач со «Скорой», которого привезли с собой сотрудники НКИД, указал в составленном и подписанном им свидетельстве другую причину смерти – «перерезал себе горло»[508]508
  Там же.


[Закрыть].

У Флоринского были сомнения относительно того, что Коя-наги сделал это сам, с уже вспоротым животом. И доверительно попросил врача «установить исключительно для нашего сведения, совершил ли Коянаги над собой харакири один, или же ему кто-то помогал (по ритуалу самоубийца распарывает себе живот, а ближайший его друг должен перерезать ему горло)». Однако неясно, удалось это определить или нет[509]509
  Там же.


[Закрыть].

Коянаги находился в квартире не один, а с помощником Матсумото. И коллега Коянаги – Фунао Миякава – изложил следующую интерпретацию событий: «…помощник Матсумото работал в соседней комнате, когда услышал зовущий его спокойный голос Коянаги, он вошел в его комнату и увидел Коянаги со вскрытым животом и перерезанным горлом; Коянаги также спокойно отдал ему ряд распоряжений и последними его словами было предложение известить посольство; он держал себя героем; Коянаги был уже мертв, когда приехали чины посольства»[510]510
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 13, 33; АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, л. 61–63.


[Закрыть].

Показания Матсумото вызывали определенное недоверие. Если у Коянаги уже было перерезано горло (якобы им самим), как он мог «спокойно» отдать ряд распоряжений и передать просьбу известить посольство? Словом, нельзя исключать, что горло военному атташе перерезал Матсумото, по просьбе самого Коянаги.

Церемонию прощания устроили торжественную. Присутствовали практически все дипломаты, «кроме мексиканца, монголов и тувинцев». Их вообще не оповестили, возможно, потому что организацией занимался дуайен дипкорпуса Эрбетт, не рассматривавший этих дипломатических представителей как достойных внимания. Были венки от дипкорпуса и от Реввоенсовета СССР. Эрбетт ехидно интересовался, будет ли венок от «Вечерней Москвы». На что Флоринский довольно-таки жестко «ответил, “что не слышал вопроса” и посол должен это понять». В то же время и Эрбетту, и другим дипломатам он доказывал, что «…такому самураю, каким показал себя Коянаги, вероятно было в высокой степени безразлично, что о нем может писать “Вечерка”, но что на него мог, конечно, подействовать факт состоявшегося его отозвания из Москвы»[511]511
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 3.


[Закрыть].

Флоринский описывал траурную церемонию с долей сардонического юмора, вообще ему свойственного: «Прекрасный солнечный день. Новенькое здание крематория с разместившимися на его террасе дипломатами и находящаяся перед ними покрытая снегом площадка, на которой выстроились красноармейцы, выглядят красочно и декоративно». Не забыл Флоринский сообщить о четырех красноармейцах, стоявших у гроба «при оружии», о том, что на гроб положили мундир покойного капитана, «его палаш и трехуголку». А также отметил присутствие «элегантной молодой дамы», привлекавшей общее внимание – «единственная женщина среди дипломатических цилиндров»[512]512
  Там же, л. 33, л. 20.


[Закрыть].

Кем была элегантная дама, остается неизвестным. С высокой долей вероятности – одна из пассий любвеобильного военно-морского атташе.

Урну с прахом захоронили на Донском кладбище, а вечером, после траурной церемонии, НКИД устроил прием, и прошел слух, что многие дипломаты на него не придут – в знак протеста. Но пришли почти все.

История с Коянаги имела свои последствия для советско-японских отношений. В том смысле, что они стали хуже, и этот процесс развивался по восходящей. Разумеется, тому имелись серьезные политические причины, но и незавидное положение японских дипломатов в Москве сказывалось. Подобных резонансных событий больше не происходило, однако проблемы личной безопасности причиняли сотрудникам посольства Японии постоянное беспокойство. Например, в августе 1929 года «в квартире морского атташе Миякавы (он занял эту должность после смерти Коянаги – авт.) был произведен выстрел, причем пуля разбила стекло в столовой»[513]513
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 159.


[Закрыть].

Токио отозвал всех неженатых дипломатов – чтобы они не попали в «медовую ловушку», как Коянаги. Их заменяли женатыми, и в результате для японцев обострилась традиционная для Москвы проблема жилплощади. Холостяки еще могли мириться со скромными условиями проживания, а супружеским парам требовалось более комфортное жилье. 3-й секретарь посольства Масахира Шимада говорил Флоринскому, что «японские жены хотят во что бы то ни стало жить в Москве с мужьями». Чтобы те не кончили так же, как Коянаги. «В результате нам не хватает жилой площади, – жаловался японец. – Советские граждане почему-то не очень любят пускать к себе иностранных жильцов». Записав последнюю фразу, Флоринский добавил в скобках: «хи-хи». Он мрачно и цинично подсмеивался над иностранцами, не вполне и не всегда отдававшими себе отчет в том, в какую страну они приехали и какие в ней порядки[514]514
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна,) оп. 3, п. 24, д. 51, л. 158.


[Закрыть]. Это «хи-хи» не раз появляется на страницах дневника, отражая еще и самоиронию, и горечь, которую испытывал автор по поводу советских порядков.

Шимада, кстати, в отличие от многих, кое-что соображал, и признавался Флоринскому: «Я прошу у вас не комнат, а сочувствия. Понимаете?»[515]515
  Там же.


[Закрыть].

А Эрбетт «в повышенном тоне» заявил, что «секретари французского Посольства получили распоряжение не встречаться более с русскими женщинами, чтобы не попасть как бедный Коянаги в провокационную историю», и что «его секретари могут встречаться с русскими рабочими, крестьянами, советскими чиновниками, но никаких женщин»[516]516
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 13.


[Закрыть].

Флоринский пытался возражать (он обязан был возражать на страницах официального дневника) и пытался это делать иронично. Дескать, как же… а с моей женой общаться можно? Ведь она тоже русская женщина (тема супружеских отношений Флоринского еще впереди), а товарищ Александра Коллонтай… а Ольга Каменева, а Рославец[517]517
  Вероятно, имелась в виду жена композитора Николая Рославца.


[Закрыть]? Но Эрбетт с легкостью разгадал уловку шефа протокола и не без оснований заявил, что «все это чиновники», а за свою жену Флоринский «сам несет ответственность». И закончил «нервным выкриком, что его решение непоколебимо, ибо он не может рисковать честью французского посольства»[518]518
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 61.


[Закрыть].

Как бы ни подстраховывались японцы и французы (и главы других миссий), уберечь своих сотрудников от общения с местными красавицами у них так и не получилось.