Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Коллекционеры

В 1924 года в Москву прибыл первый французский посол в СССР – Жан Эрбетт. В столичном дипкорпусе он стал фигурой не менее броской и запоминающейся, чем Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, Витторио Черутти или Станислав Патек.

Впрочем, прославился Эрбетт не политическими результатами своей деятельности, а живостью и раскованностью, эксцентричностью и во многих случаях неспособностью выстраивать корректные отношения с коллегами.

Если с Черутти у Флоринского отношения от враждебных эволюционировали к вполне доброжелательным, то на этот раз все обстояло иначе. Первое знакомство прошло чудесно. Шеф протокола очаровал супругов Эрбетт, по дороге с вокзала они восхищались порядком и состоянием города и вообще на Флоринского произвели приятное впечатление[360]360
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 6.


[Закрыть]. Супруга спросила, «могут ли они гулять по городу», и шеф протокола ответил утвердительно. Вскоре он пометил в дневнике: «Наивная все же женщина г-жа Эрбетт и потребуется время, чтобы рассеять нелепые басни и предрассудки, которыми ее напичкали в Париже и которые ей будут продолжать напевать наши “друзья” из дипкорпуса. Во всяком случае, пока что она убедилась, что по Москве можно свободно циркулировать. По мере сил и возможностей займусь ее “воспитанием”»[361]361
  Там же.


[Закрыть].

«Мадам Эрбетт, – вспоминал Карлис Озолс, – прекрасно одевалась и, как настоящая француженка, отлично понимала кулинарию. Любила танцевать, а на приеме афганского короля Амануллы, которое устроило советское правительство, сделала такой реверанс перед королевской четой, что мы все склонились в безмолвном восторге»[362]362
  Мемуары посланника, с. 227.


[Закрыть]. А вот как ее описал Флоринский: «не молодая, но энергичная женщина, веселая и остроумная, как большинство француженок, склонная подчеркивать свой “вес” в свете и слегка пофлиртовать, несмотря на почтенный уже возраст, который несколько сглаживается присущей ей живостью…». С собой мадам возила домашнего любимца – кота Мими[363]363
  АВП РФ, ф. 057, оп. 6, п. 103, д. 1, л. 126.


[Закрыть].

Она попросила Флоринского быть ее гидом и тот с готовностью согласился[364]364
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 6.


[Закрыть]. Однако его содействие в осмотре советских достопримечательностей не сделало мадам Эрбетт поклонницей социализма и СССР. Скорее, наоборот, спустя некоторое время они с мужем перестали скрывать свое негативное отношение к окружавшей их действительности. Она признавалась, что «атмосфера в СССР нагнала на посла такую сонливость, что он отказывается даже от посещения театров»[365]365
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 201.


[Закрыть]. Немудрено, что отношения Флоринского с четой Эрбеттов со временем испортились, как, между прочим, и у многих членов дипкорпуса. Сыграли свою роль разные обстоятельства.

У французского посла были свои достоинства – работоспособность, прилежание. Он учил русский язык и даже мог на нем изъясняться. Однако вскоре проявились теневые стороны его характера – грубость, бесцеремонность, вспыльчивость, скупость и жадность, неумение строить отношения с людьми, что приводило к конфликтам и элементарным склокам. Это проявлялось в контактах с другими иностранными дипломатами, сотрудниками НКИД, а также в собственной семье.

Свою супругу Эрбетт сделал «шефом протокола» в посольстве (в чем сотрудники усмотрели несомненный признак семейного стяжательства), но при этом супружеские сцены следовали одна за другой. «Выходки Эрбеттов, – писал Флоринский, – держали также и меня в напряженном состоянии под постоянной угрозой каких-либо скандалов, для которых они давали достаточное количество поводов. Семейные драки супругов сделались достоянием широкой гласности, так как из французского посольства постоянно неслись вопли, привлекавшие внимание соседей, а бывали случаи, что Эрбетты в одном нижнем белье выбегали даже на улицу и продолжали там потасовку. Один молодой поэт, бывший очевидцем такой сцены, написал весьма талантливый и забавный “ноктюрн”, который он имел неосторожность мне показать и который я конфисковал, несмотря на все его протесты. Что было бы, если бы не эта счастливая случайность и если бы его пикантные стихи появились в печати? Милиционер, стоявший на посту перед посольством, подал начальству рапорт с просьбой о переводе, так как его служилое сердце не может перенести того, что из дома, который он призван охранять, постоянно несутся крики о помощи, а между тем он ничего не может предпринять, так как не имеет права входа в этот дом в силу его экстерриториальности»[366]366
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 102.


[Закрыть].

Широкую известность приобрел случай, когда на небольшом обеде в посольстве мадам Эрбетт дала пощечину своему мужу. «Бурная семейная жизнь», – заключил французский советник Элле, враждовавший с Эрбеттами[367]367
  Там же, л. 101.


[Закрыть]. «Какой это посол, разве послы так живут и держат себя?» – восклицал Черутти и называл мадам Эрбетт «один сплошной скандал»[368]368
  Там же, л. 81.


[Закрыть].

Супруги устраивали потасовки не только друг с другом. Как-то они решили в выходной день вместе со Штейгером позавтракать на природе, выбрали живописное место на опушке, в рощице у Ленинградского шоссе. Выгрузили из машины съестные припасы, а машину послали за Флоринским – заведующий протокольным отделом увлекался бегами и проводил время на ипподроме. Но не дожидаясь его, «приступили затем к установке знаменитого складного стола и приготовлению завтрака». Тут появились двое выпивших крестьян, пристававших, «чтобы им дали “закусить”». Штейгер предложил уйти подальше в лес, «но Эрбетт гордо заявил, “что его нация никогда не отступает”». И вот что случилось дальше. «Крестьяне продолжали подавать голос со своей позиции. Неожиданно посол сорвался со своего места, перепрыгивая через препятствия, бросился на них в атаку и вступил в рукопашный бой. К нему на помощь поспешила м-м Эрбетт, напавшая на крестьян с фланга, выкрикивая воинственные возгласы по-французски и по-русски. Крестьяне обратились в бегство. По мнению Штейгера, дело могло бы кончиться плохо, если бы крестьяне в свою очередь начали лупить супругов, или если бы посол пустил в ход револьвер, за который он несколько раз хватался»[369]369
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 41.


[Закрыть]. В записях Флоринского содержится и более сжатое описание случившегося инцидента: «во время одного пикника близ Покровского-Стрешнево супруги Эрбетт вступили в драку с расположившимися поблизости рабочими, мирно выпивавшими и закусывавшими и отпустившими пару безобразных шуток по их адресу. Если бы не вмешательство Штейгера, дело могло принять дурной оборот. Что было бы в самом деле, если бы рабочие помяли бока атаковавшим их супругам или проломили бы голову послу?»[370]370
  Там же, л. 101.


[Закрыть].

Обратим внимание, с каким юмором, с какой иронией изложен этот эпизод шефом протокола – в официальном дневнике!

Дипломаты (французские в том числе) упрекали Эрбеттов за то, что они совершенно ничего не делали, что «скрасить жизнь дипкорпуса»[371]371
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 209.


[Закрыть]. Дошло до того, что обиженные и раздосадованные сотрудники иностранных миссий перестали сдерживаться и откровенничали с Флоринским. Секретарь греческого посольства Александр Коантзакис доверительно признавался: «вы ведь знаете, что никто не любит Эрбеттов»[372]372
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 189.


[Закрыть]. Флоринский добросовестно записывал услышанное: «Шартье (секретарь французского посольства – авт.) рассказал мне, не жалея красок, кучу забавных историй о скупости Эрбеттов. В свою очередь м-м Эрбетт, говоря о Шартье, обозвала его “грубым и невоспитанным молодым человеком” и заявила, что ей отвратительны невоспитанные люди. Веселые нравы во французском посольстве»[373]373
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 76.


[Закрыть].

Но и сам Эрбетт нередко вел себя отталкивающе, по крайней мере, в глазах своих коллег, которых возмущала его прямолинейность, граничившая с грубостью. Он был убежденным атеистом и не упускал случая, подчеркнуть свои взгляды в присутствии коллег, особо не заботясь о политкорректности. Однажды, на обеде в итальянском посольстве, Чичерин рассказывал о преследованиях рабочих в Австрии и в заключение мрачновато заметил: «И все это именем Иисуса Христа». Эрбетт тут же ехидно спросил: «Того самого Христа, который никогда не существовал?». Всех это покоробило, особенно набожных хозяев, и даже советский нарком счел сентенцию Эрбетта неуместной – так можно было судить по выражению его лица[374]374
  Ambassador’s Wife, p. 54.


[Закрыть].

Элле открыто говорил, что Эрбетт «неприятен и нетерпим», работать с ним «абсолютно невозможно», и «за свою многолетнюю дипломатическую службу он никогда ничего подобного не видел и не представлял себе, что на посольском посту может быть такой тип, как Эрбетт, не говоря о достойной его супруге»[375]375
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 104.


[Закрыть].

Советник итальянского посольства Джованни Персико говорил, что Эрбетт «скользкий человек; о его жене лучше не говорить»[376]376
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 209.


[Закрыть]. Неудивительно, что дипломаты ничуть не расстроились и от души повеселились, когда на вокзале, на проводах турецкого посла «на перрон вышла целая толпа пьяных цыган, один из которых окропил Эрбетта водкой»[377]377
  Там же, л. 36.


[Закрыть].

Когда Эрбетт в 1930 году уехал в Париж, чтобы решить вопрос о своем дальнейшем пребывании в Москве, весь дипкорпус надеялся, что он не вернется. Элле вместе со Штейгером устроили «интимную вечеринку по “испанскому обычаю” – исчезновение недруга»[378]378
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 104.


[Закрыть]. Элле клялся, что уедет в случае возвращения Эрбетта. Но тот все же вернулся, и японский посол Такеши Танака «с негодованием воскликнул: “Это просто невероятно!”»[379]379
  Там же, л. 172.


[Закрыть]. А Элле, конечно, никуда не уехал.

Эрбетт придирался к мелочам, устраивал Флоринскому и его коллегам сцены по малейшему поводу. Был предельно возмущен, когда его шоферу выписали штраф «за езду со старым номером», не позволил ему заплатить и направил в НКИД официальную «наглую» ноту. Мол, водитель всегда нужен послу и «не имеет для этого времени». Флоринский пытался решить вопрос с Элле, и «в один прекрасный момент в трубку послышался голос самого Эрбетта и истерические его выкрики»[380]380
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 13.


[Закрыть].

Но настоящий скандал разразился, когда Эрбетт отправлял домой вещи, купленные в Москве. В основном коллекцию антиквариата и старинных рукописей. «И сам Эрбетт, и его супруга любили старинные вещи, были знатоками старины, занимались коллекционированием. Им удалось купить редкие экземпляры исторических манифестов и грамот русских царей, коллекции вещей из уральского малахита и многое другое»[381]381
  Мемуары посланника, с. 228.


[Закрыть].

В Советском Союзе можно было относительно дешево приобрести ценные раритеты, этим пользовались многие дипломаты и иностранцы, в том числе для выгодной перепродажи в Европе. Чета Эрбеттов особенно усердствовала, ходили легенды о «страсти м-м Эрбетт к антиквариату» и о ее «тайной спальне», где она хранила свои сокровища. По информации Штейгера из источника в Наркомпросе (а, скорее всего, в ГПУ) супруга посла «систематически поставляла скупленные ею в СССР предметы старины в один парижский и один лондонский антикварные магазины» и получала за это «процентное вознаграждение»[382]382
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 102.


[Закрыть].

В декабре 1928 года в СССР были введены жесткие ограничения на вывоз предметов старины, которые с этого момента облагались высокой пошлиной – 37 % от оценочной стоимости. Наиболее ценные артефакты Эрбетты отправляли дипломатической почтой, но в вализы всё не вмещалось, и большую часть имущества пришлось высылать обычным багажом. И выяснилось, что Эрбеттами «скуплено старины значительно больше, чем они предъявили Главнауке»[383]383
  Главное управление научных, музейных, научно-художественных учреждений.


[Закрыть], что свидетельствовало о «вопиющем злоупотреблении дипломатическими привилегиями»[384]384
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 100, 102.


[Закрыть]. Багаж насчитывал 60 ящиков, в них находились вещи стоимостью около 150 тысяч рублей, только часть которых была внесена в таможенную декларацию[385]385
  Там же, л. 93.


[Закрыть].

Эрбетт опасался, что придется вернуть часть коллекции, в любом случае платить, и обратился за помощью к Флоринскому, но тот «деликатно увернулся»[386]386
  Там же, л. 96.


[Закрыть]. Не захотели помочь послу и в 3-м Западном отделе НКИД. Эрбетт заставлял Элле звонить помощнику заведующего отделом Льву Гельфанду, требовать от него «явно невыполнимые вещи, и во время телефонного разговора, стоя по своей привычке рядом, стимулировал резкий тон Элле, вынужденного против воли заявлять абсурдные требования и игнорировать справедливые и вполне обоснованные возражения т. Гельфанда»[387]387
  Там же, л. 104.


[Закрыть].

Французский посол на всех обиделся, заявлял, что его с супругой «третируют». На чае у Айви Литвиновой (август 1930 года) мадам Эрбетт разговаривала с Флоринским «подчеркнуто сухо», а сам Эрбетт с ним и словом не обмолвился. «Холодное ко мне отношение, – заметил Флоринский, – …он постарался также оттенить любезным обращением с В. А. Соколиным»[388]388
  АВП РФ, ф. 057, оп. 10, п. 108, д. 2, л. 57.


[Закрыть].

В «третировании» Эрбеттов проявилось и общее ухудшение советско-французских отношений в конце 1920-х – начале 1930-х годов. Во Франции развернулась антисоветская кампания, бойкотировали советские товары, а СССР ограничил экспорт сырья во Францию. Советское полпредство в Париже оказалось в положении фактической изоляции. «В Париже, – отмечал Флоринский, – не соблюдается даже самая элементарная вежливость в отношении нашего полпреда. Тов. Довгалевским[389]389
  В. С. Довгалевский, советский дипломат, в 1927–1934 гг. полпред во Франции.


[Закрыть] было послано значительное количество приглашений в МИД и членам правительства на 7 ноября.

Почти никто из них не явился, а большинство не прислало даже карточек»[390]390
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 185.


[Закрыть].

В конце концов Эрбетту намекнули, что «сложение вывозных пошлин» допустимо как «акт куртуазии», но нужен принцип взаимности, поскольку (в изложении Флоринского) «создавшаяся напряженная атмосфера вокруг нашего полпредства» и «идущие из Парижа тревожные сведения вызвали в нашей стране большое возмущение и негодование народных масс». Эрбетт утверждал, что «не слышал о каких-то «актах некуртуарзности в отношении членов нашего полпредства»[391]391
  Там же, л. 95.


[Закрыть], но вне всякого сомнения связался с Парижем, и французское правительство, вероятно, предприняло какие-то шаги, направленные на улучшение обстановки вокруг советского представительства. Советское руководство, со своей стороны, освободило все вещи Эрбетта от вывозной пошлины. Свою роль сыграли просьбы Танаки, Черутти и других глав миссий – хотя они не любили _{французского по}сла, но не хотели создавать прецедент и опасались, что рестрикции в отношении его багажа, через какое-то время могу коснуться их самих[392]392
  Там же, л. 94.


[Закрыть].

Не меньшую шумиху в дипломатической Москве вызвал скандал в конце 1929 – начале 1930 года, связанный с багажом Карлиса Озолса, который тоже вступил в «общество коллекционеров». Сам он объяснял случившееся «происками большевиков» (якобы решивших с ним поквитаться за его принципиальную позицию в ряде политических вопросов), а ^{также своих недругов в Риге.} В связи с окончательным отъездом Озолс отправил в Латвию багаж, по всей видимости, по объему и весу, не уступавший багажу Эрбетта. Он, конечно, рисковал, учитывая, что и прежде у него были неприятности с таможенной службой. Например, из-за пересылки 40 килограммов икры в гастрономический магазин в Риге, которым владел знакомый посланника. Случился скандал и в связи с попыткой таможенников вскрыть багаж его жены (более 350 килограммов), который пришлось вернуть в Москву.

На этот раз кофры и ящики Озолса благополучно пересекли границу, а вот в латвийской столице их открыли, проверили, и обнаружили предметы старинной мебели и антиквариата, включая древние иконы. Озолса обвинили в контрабанде и спекуляции, против него началась кампания в прессе, причем «клеветнические» статьи из латвийских газет оперативно перепечатывались «Правдой», другими советскими периодическими изданиями, включая, конечно, вездесущую «Вечерку» («Вечернюю Москву»).

Флоринский, которого связывали с Озолсом приятельские отношения, оправдывался перед ним, говорил, что «НКИД и Совпра ни при чем», но Озолс ему не верил. А на дипломатов вся эта история произвела неприятное впечатление, и они (как и сам Озолс) приписали разразившийся скандал «проискам и интригам его политических врагов», которые удались при содействии московских чекистов[393]393
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 114.


[Закрыть]. В дипкорпусе с сожалением рассуждали так: «Озолс – испытанный друг Советского Союза, подписавший с ним важнейшие договора; и вот при первом же случае на него выливают ушаты грязи»[394]394
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 60.


[Закрыть].

Иного мнения придерживался Флоринский. Возможно, он допускал, что к скандалу приложили руку сотрудники госбезопасности, но упоминать об этом на страницах дневника, понятно, не стал. В любом случае не сомневался, что нет дыма без огня, и Озолс сам виноват, так как в его багаже действительно имелось много незадекларированных предметов, представлявших историко-культурную ценность. Шеф протокола был уязвлен и обижен, поскольку у него сложились хорошие личные отношения с Озолсом еще с Америки, и произошедший скандал рикошетом бил по нему. В Москве Флоринский всячески опекал приятеля, выполнял его бытовые просьбы, даже учил верховой езде. Именно он добился специального разрешения на беспошлинную отправку багажа посланника. И, конечно, был возмущен тем, что Озолс использовал это разрешение для вывоза такого количества незадекларированных старинных предметов. Таким образом, латвийский посланник подставил не только себя, но и Флоринского.

Случившееся Флоринский назвал «кричащими злоупотреблениями» – «со смехом» опровергал заявления о том, что в багаже не было «ничего предосудительного», будто бы Озолс «якобы вывез лишь 4 иконы, так как его жена православная», и «наличие золотых церковных крестов» также «находит естественное объяснение в религиозном чувстве м-м Озольс»[395]395
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 6; АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 58.


[Закрыть]. В итоге он подчеркивал: «…Истинной жертвой в истории с багажом Озольса[396]396
  Транслитерация, использовавшаяся в документах НКИД.


[Закрыть] я считаю самого себя, ибо предвижу введение всяких строгостей со стороны таможенного ведомства, поскольку Озольс обманул наше доверие» и «предъявил лишь часть вывозимого имущества такого рода и скрыл от нас наиболее ценные вещи, которые были обнаружены лишь во время таможенного досмотра, в Латвии, и которые поэтому носят все признаки контрабанды»[397]397
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 58.


[Закрыть].

В число коллекционеров входили и другие дипломаты. Например, греческий посланник Пануриас. Он вывозил вещи, которые, по его словам, привез в Москву, включая картины, написанные его женой-художницей. Таможенники ему не верили, Пануриас апеллировал к Флоринскому, обвинял таможенников во «лжи», и разговоры шли на повышенных тонах. Флоринский «призвал Пануриаса к порядку», в телефонном разговоре заявил, что «не может быть и речи о лжи». Тогда «Пануриас пришел в чрезвычайное волнение: “В таком случае выходит, что лжецом являюсь я, посланник Греции”, – прокричал он и повесил трубку»[398]398
  Там же, л. 95.


[Закрыть]. Конечно, его поддержал Эрбетт: «Пануриас горько жаловался на назойливость экспертов, не желавших верить его заявлениям в части, касающейся вещей, привезенных им из Греции, и порывавшихся производить экспертизу картин, нарисованных м-м Пануриас задолго до прибытия в Москву», на «непозволительно оскорбительное недоверие к иностранному дипломатическому представителю…»[399]399
  Там же, л. 94.


[Закрыть].

Норвежский посол Андреас Урби, его жена и дочери тоже были коллекционерами. «Собирали старые иконы, все стены маленького салона были сплошь увешаны иконами. Такие же коллекции хранились в Норвегии на их даче и оставались без присмотра в течение всей зимы»[400]400
  АВП РФ, ф. 057, оп. 6, п. 103, д. 1, л. 40.


[Закрыть]. Но скандалы обошли норвежского дипломата стороной.

Англичане и прочие «животные»

Думается, нет ничего предосудительного в том, что в названии этой главы использован – вслед за Брокдорфом-Ранцау – термин «животные». В конце концов любой профессиональный дипломат обязан быть «политическим животным», это его выбор.

Ранцау с любопытством наблюдал за политической и бытовой суетой окружавших его членов дипкорпуса, и Дмитрий Флоринский следовал его примеру. Правда, об англичанах он писал меньше, чем об остальных. Возможно, потому что британские дипломаты были лучше вышколены, вели себя осторожно, сдержанно, и не «светились», как некоторые их коллеги по цеху. К тому же в 1927 году в отношениях между двумя государствами произошел разрыв (причиной послужила деятельность Коминтерна, поддержка коммунистов в Великобритании и других странах, особенно в Китае), растянувшийся на два года. После этого англичане повели себя еще более осмотрительно.

Первым британским представителем в СССР, официально вручившим верительные грамоты в 1924 году, был Роберт Ходжсон, в статусе поверенного в делах. Флоринский писал о нем не иначе, как «хитрый и осторожный Ходжсон»[401]401
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 27.


[Закрыть]. Эти свойства оттенил Карлис Озолс:

«Р. Ходсон[402]402
  Так у Озолса.


[Закрыть] прежде был консулом на Востоке, хорошо говорил по-русски, обладал широкими взглядами и основательно разбирался в политических вопросах. Мы часто вели с ним беседы о восточных и западных политических проблемах, которые особенно должны были интересовать Англию. …Вначале Ходсон охотно устраивал у себя большие вечера, приглашал деятелей искусства, русских артистов, людей аристократического круга, каким-то чудом еще уцелевших в тогдашней Москве. Однако после таких приемов советское правительство стало последовательно и непрестанно арестовывать этих лиц, и Ходсон их прекратил. … Ходсон всегда должен был себя чувствовать на военном положении. Каждая секретная бумага хранилась у него в специальном ящике в шкафу, ключи от которого находились всегда при нем»[403]403
  Мемуары посланника, с. 230–231.


[Закрыть].

Флоринский уведомлял руководство о том, насколько тонко и умело работает Ходжсон: «поистине очень корректен, он не бранит и не осуждает, но его иронические замечания над нашими начинаниями, в которых он мастер подмечать недочеты и пробелы, ставят новичка на правильные рельсы, угодные Британской миссии»[404]404
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 30.


[Закрыть]. Еще в 1922 году Флоринский искал способы «нейтрализации» британской миссии, опираясь на «дружественные» германское и персидское посольства. Однако в полной мере это не удалось, «все свелось к паре обедов» и всему виной была «проявленная нами тогда пассивность»[405]405
  Там же.


[Закрыть].

В отношении к англичанам Флоринский проявлял особую внимательность и следил за «идеологическим окрасом» дипломатов, военных и бизнесменов. И неизменно оставался точным в скупых, но исчерпывающих характеристиках. «Убежденный противник Советской власти», считает ее «весьма недолговечной», полагает что ей «вскоре должен прийти конец». Это относилось к сотруднику британской миссии Ли Смиту, с которым Флоринский познакомился на приеме в эстонском посольстве в декабре 1921 года. Шеф протокола быстро выяснил, что Смит – «бывший военный, принимал участие в империалистической войне, а затем был при штабе Деникина». И предположил, что Смит является «представителем британского военного ведомства и стоит во главе разведки»[406]406
  АВП РФ, ф. 057, оп 1, п. 101, д. 1, л. 70.


[Закрыть].

Собеседники не преминули обменяться мнениями о работе ВЧК и британской контрразведки в Лондоне. Смит поведал, что «в Рождественский сочельник был прием в Британской миссии», на который пригласили «немало русских дам». Они отказывались фотографироваться, боялись, что попадут в Чека «и это будет связано для них с неприятными последствиями. Стоило больших трудов уговорить их». И все же уговорить удалось – как видно жажда общения с англичанами пересилила страх привлечь внимание чекистов. Смит добавил, что многие русские боятся ВЧК, и эта организация «тратит немало усилий для наблюдения за британской миссией». Заодно упомянул, что советская миссия в Лондоне «наделала также немало хлопот пол[407]407
  Т. е. полковнику.


[Закрыть]. Томпсону (он был тогда начальником Скотланд-Ярда и лишь недавно ушел), который очень тщательно следил за Каменевым и Красиным». Резюмировал Ли Смит так: «Мы не желали пропаганды Красина в Лондоне, следили за ним и мешали ему. Вполне естественно, если ВЧК не доверяет нам и следит за нами»[408]408
  АВП РФ, ф. 057, оп 1, п. 101, д. 1, л. 71.


[Закрыть].

Флоринский категорически отрицал, что под «крышей» советского полпредства в Лондоне ведется разведывательная работа (признать такой очевидный факт в нкидовском дневнике было немыслимо): «Совпра не считает возможным отпускать на это какие-либо кредиты. Мы действуем открыто и нас не интересует закулисная жизнь иностранных миссией». Но чтобы поддержать беседу, высказал пару живых замечаний: «Я сослался на свою прежнюю службу, на которой мне приходилось сталкиваться с деятельностью военных агентов. Последние сами признавались, что 95 % получаемой ими информации ничего не стоят, но что зато остающиеся 5 % ценных сведений компенсируют их за все понесенные труды и расходы»[409]409
  Там же, л. 72.


[Закрыть].

Это наблюдение лишний раз говорит об осведомленности Флоринского, разбиравшегося в практической деятельности заграничных служб, дипломатических и разведывательных.

Другой пример лапидарности и точности его оценочных суждений. Спустя три года после разговора со Смитом, на обеде у Ходжсона, он встретил некоего Пешкова[410]410
  Не путать с приемным сыном А. М. Горького (и братом Якова Свердлова) Зиновием Пешковым.


[Закрыть] (помощника «представителя английских пароходных обществ»), которого охарактеризовал следующим образом: «…Пешков убежденный белогвардеец. Я его знал еще по Нью-Йорку, когда он был офицером гвардейского экипажа и прибыл в САСШ[411]411
  Принятое в 1920-е годы сокращение – Северо-Американские Соединенные Штаты.


[Закрыть] в 1917 году с эскадрой яхт под командой князя Голицына. В ту пору у него были постоянные скандалы с матросами, не терпевшими его заносчивого характера и презрительного к ним отношения со стороны Пешкова»[412]412
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 14.


[Закрыть].

Флоринский оказывал разные услуги Ходжсону, как и другим высокопоставленным дипломатам, то есть опекал и решал малейшие бытовые проблемы. К ним относилось и спасение любимой собаки Ходжсона, которую отловили на улице с бродячими собаками для физического уничтожения («была захвачена на улице и должна быть уничтожена согласно постановлению Моссовета»). Умерщвление собаки планировалось в Пастеровском институте, но туда подоспел Флоринский. И «нам удалось приостановить приведение в исполнение смертного приговора»[413]413
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, д. 56601, л. 95.


[Закрыть].

Когда в 1927 году эвакуировали советское и британское посольства, обе стороны поступили по-джентльменски. Литвинов распорядился пропустить весь багаж британских дипломатов без таможенного досмотра, а англичане точно таким же образом поступили с багажом наших дипломатов[414]414
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 56661, л. 1–2.


[Закрыть]. Ходжсона провожал весь дипкорпус, некоторые коллеги даже прослезились.

В 1929 году, после восстановления отношений, на место Ходжсона прибыл Эсмонд Овий, к которому Флоринский отнесся с некоторой иронией и пренебрежением. И невысоко ставил его профессиональную квалификацию. На одном из первых обедов, который англичане давали в гостинице «Савой», Овий (запись Соколина) «показывал приемы, обычно свойственные только очень юным атташе. По поводу всего, что говорилось, он вставлял политически глубокомысленные замечания. По поводу блинов, которыми его кормили, он заметил, что странно, как до сих пор не надумали о замене дефицитного хлеба блинами; по поводу сухумского питомника, где обезьяны живут в удобных помещениях с ванной, он сказал, что несмотря на их хорошие квартиры, обезьяны все-таки хуже людей». Высказался «о нашей болезненной мнительности, об отсутствии всяких козней, направленных против нас» и о том, что «страх приличествует малым нациям, но не такой стране, как ваша». А когда Флоринский повел посла в цирк и «зашел разговор о лошадях и кавалерии», Овий заметил: «Зачем вам кавалерия? Зачем вам армия? На вас никто не покушается. …В Англии правительство очень расположено к СССР. Запросы твердолобых это внутренняя политика. Консерваторы теперь боятся власти»[415]415
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 82–83.


[Закрыть].

Овия, как и других дипломатов, возили на завод АМО. Более сильное впечатление на него произвело не производство, а сам Иван Лихачев, «его простота и достоинство, с которыми он себя держит, деловитость, симпатия, которой он пользуется среди рабочих». Овий «был удивлен, узнав, что т. Лихачев – рабочий, выдвинутый революцией на такую большую и ответственную работу». Посла не преминули уколоть, сказав, что до разрыва отношений на завод поставили на миллион долларов английского оборудования, а в период разрыва отношений дальнейшие заказы разместили в Америке. Но лозунг «Рабочий помни, ты должен догнать и перегнать Америку» британцу очень понравился[416]416
  Там же, л. 22.


[Закрыть].

Впрочем, на благодушие у посла времени почти не оставалось, учитывая, что двусторонние отношения по-прежнему развивались неровно и балансировали на грани срыва. Одна из причин – продолжавшаяся работа советских загранпредставительств по стимулированию революционной активности в британских колониях и поддержке британских коммунистов в метрополии. Сотрудники посольства в Москве любили отпускать иронические и «бестактные» замечания в адрес британской компартии, «которая состоит из нескольких человек, постоянно проживающих в Москве»[417]417
  Там же, л. 231.


[Закрыть]. В действительности коммунистов было существенно больше, и они доставляли изрядные хлопоты властям в Лондоне. Не улучшали отношений и регулярные аресты британских граждан в СССР, равно как и советских граждан, работавших на британские фирмы или отдельных бизнесменов.

Все это едва ли вызывало восторг у Флоринского, и комментируя, он невольно сбивался с правильного идеологического подхода. Описывая реакцию британского бизнесмена Гвина на арест своего сотрудника, «который у него еще в 1921 году в Лондоне работал», шеф протокола замечал: «В беседе со мной в тоне Гвина не было слышно аррогантности[418]418
  То есть высокомерия.


[Закрыть], а скорее печаль и меланхолия». Давалось понять, что такое настроение было связано с пониманием невозможности достичь цели, которую ставил перед собой Гвин: «наладить по мере возможности работу и отношения»[419]419
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 43.


[Закрыть].

В декабре 1929 года Эсмонд Овий целый час разговаривал с Флоринским – на приеме в честь приезда британского посла, который устроило французское посольство. Он высказывал свое возмущением арестом советских сотрудников английской компании «Лена Голдфилдс», которой была предоставлена золотопромышленная концессия еще в 1923 году. Но время настало другое, и сталинский режим взял курс на ликвидацию почти всех иностранных концессий. С этой целью на приисках были спровоцированы забастовки, затем произвели аресты и несколько человек отдали под суд – по стандартному обвинению в контрреволюционной деятельности и шпионаже. Овий говорил «о тяжелом впечатлении, которое это произвело в Англии, о том, что таким шагом (через два дня после моего приезда) мы выбиваем у него из-под ног почву и даем оружие врагам установления нормальных отношений»[420]420
  АВП РФ, ф. 057, оп. 9, п. 107, д. 1, л. 232.


[Закрыть].

Еще больший скандал разразился в 1933 году, когда английских инженеров электро-промышленной фирмы «Метро-Виккерс» арестовали вместе с десятью советскими коллегами. Обвинили, как водится, в шпионаже и подготовке диверсий по заданию «Интеллиндженс сервис». Флоринский записал в дневнике, что в дипкорпусе практически все понимали, что обвинения надуманы и сочувствовали англичанам. Исключение составили только японцы, вследствие своих ухудшавшихся отношений с Великобританией[421]421
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 1, л. 71, 73, 76.


[Закрыть]. Японский атташе Масахиро Шимада (позже, оставаясь в Москве, он «дорос» до уровня 3-го, а потом и 2-го секретаря) комментировал с явным оттенком цинизма и язвительности: «…говорил, что он не сомневается в обоснованности обвинения и его не удивляет озабоченный вид англичан, являющихся в суд с целой своей канцелярией. Он иронически добавлял, что обвинительное заключение интересно и для других, так как узнаешь о заводах, на которых изготовляются снаряды». Флоринский не преминул уточнить, что «Шимада человек исключительно неискренний и враждебный; к его словам следует относиться очень осторожно; он может говорить одно, а своему послу докладывать как раз обратное»[422]422
  Там же, л. 76.


[Закрыть].