Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Бестактность и грубые приёмы

Флоринский высоко ценил то светское, дипломатическое общество, к формированию которого приложил руку, в котором чувствовал себя, как рыба в воде (прошу прощения за избитое выражение, здесь оно подходит как нельзя лучше) и которое всячески оберегал. Язвительные уколы, насмешки над иностранными представителями, саркастические выпады по поводу их недостатков никого не должны обманывать. Для Дмитрия Тимофеевича этот мир, точнее, мирок, был естественной средой обитания. Пуще всего он боялся его лишиться и в меру своих сил пытался ослабить действие внешних, чужеродных сил, к которым в первую очередь относил деятельность чекистов. Это видно из его записей, даже с учетом того, что автор как мог затушевывал свое истинное отношение к «органам» – не отрицал их «безусловно полезное» влияние, но старался сделать его, что ли, более цивилизованным и менее разрушительным. Эта тема уже затрагивалась в контексте романтических увлечений дипломатов, но проблема сводилась не только к этому.

В мае 1924 года Флоринский составил докладную записку, адресованную членам Коллегии НКИД. В ней осуждалась активность «органов» в отношении дипкорпуса. Автор не рискнул говорить об этом прямо, без обиняков, и начал издалека – с указания на «несомненно наблюдающееся “разложение дипкорпуса”». Объяснял это тем, что дипломаты, «первоначально дружественные или нейтрально к нам настроенные, попадают затем под враждебные влияния и приобретают в конечном итоге враждебную нам ориентацию». Приводились примеры.

Фредерик Якхельн – норвежский промышленник, дипломат, приехавший в Москву в 1921 году, «по-видимому с самыми лучшими намерениями; теперь он является убежденным врагом советской власти, не скрывающим своих взглядов»[548]548
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 25.


[Закрыть]. Малоприятное обстоятельство, особенно с учетом того, что в 1924 году Якхельна назначили норвежским поверенным в делах и он вручил верительные грамоты Калинину. Такая же метаморфоза – от симпатии к вражде – произошла с датским посланником Скау и, отмечал шеф протокола, «то же, я боюсь, наблюдается в отношении графа Манзони»[549]549
  Там же.


[Закрыть].

Далее. «Весьма дружественно к нам расположенный персидский посол сильно колеблется. Но наиболее разительный пример являет собой Озольс, которого я знал в Москве в 1920–1921 году и от которого за этот период времени я слышал самые горячие и дружественные заверения, вплоть до выражения сомнения в целесообразности существования Латвии как самостоятельного государства. Теперь, к сожалению, он говорит несколько иным языком»[550]550
  Там же.


[Закрыть].

Многие зарубежные представители направлялись в СССР, надеясь стать свидетелями величественного социального эксперимента, формирования справедливого государства свободных людей. Однако действительность оказывалась иной: партийно-советская диктатура, расправы с инакомыслящими, косность и невежество властей, уничтожение историко-культурных ценностей. Об этом Флоринский, разумеется, умалчивал, только глухо упоминал о «разнице систем и мировоззрений». И называл другие причины, экономические. Дескать, приезжают к нам «окрыленные надеждой», рассчитывая добиться для своих промышленников и импортеров особых льгот, «пробить брешь в монополии внешней торговли». Но это «несбыточные надежды», отсюда и разочарование[551]551
  Там же.


[Закрыть].

«Этих причин, – констатировал Флоринский, – мы не можем, конечно, устранить, да и не собираемся, но наряду с сим существует ряд обстоятельств, которые могли бы быть устранены, но которые чрезвычайно болезненно переживаются иностранными представителями и отзываются на отношениях к нам». Вот так он перебросил «мостик» к главному, ради чего составлял докладную записку и подвергнул критике «в первую очередь бестактности и грубые приемы со стороны ОГПУ». В качестве иллюстраций приводились такие случаи:

– в Новороссийске «арестовывают серебро советника датской миссии Лета»;

– «осенью арестовывается шофер Якхельна в ту минуту, когда он выгружает привезенную им из Ленинграда новую машину». Освободить удалось с большим трудом, никаких конкретных обвинений выдвинуто не было;

– «поступало немало жалоб на вскрытие почтовой корреспонденции, адресованной иностранным миссиям. У некоторых миссий выставляются “разведчики”, действующие настолько бесцеремонно и открыто, что они вскоре делаются известными в лицо дипломатам, находящимся под наблюдением. Барон Заукен[552]552
  Барон Дитрих фон Заукен – германский военачальник, генерал, в 1920-е годы приезжал в СССР в составе немецких военных миссий.


[Закрыть] изловил довольно остроумным способом своих сторожей[553]553
  Каким именно, Флоринский не уточняет, остается только догадываться.


[Закрыть]. Нашумевший недавно инцидент с мотоциклетами против польской миссии[554]554
  Более конкретно не объясняется. Скорее всего, речь идет о чересчур бесцеремонной и грубой работе сотрудников «наружки» (наружное наблюдение), которые часто используют мотоциклы.


[Закрыть] переходит всякие границы дозволенного и вероятного»[555]555
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 25.


[Закрыть];

– арест датского инженера, который возвращался из Японии через СССР и «произвел несколько снимков железнодорожных мостов, не зная, что запрещено. “С присущим ему ехидством Скау выразил сожаление, что этот инженер не избрал другого пути для возвращения на родину”»[556]556
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 43.


[Закрыть];

– арест курьера польского посольства Петра Ольшевского, который «был послан к скорняку Курочкину». Может, шубу забрать или другой предмет туалета, над которым трудился скорняк. Но забрать не удалось, и он «попал в засаду ОГПУ». Его обвинили в валютных спекуляциях, а кроме того дали понять, что «имеются и другие более серьезные обвинения». Советник посольства Хенрик Сокольницкий сказал, что «он спокойный человек, но данный случай выводит его из состояния равновесия. Он абсолютно убежден в невиновности Ольшевского (старый человек, недавно потерял сына, какая тут может быть валютная спекуляция)». Флоринский пытался помочь, но ничего не смог сделать[557]557
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 1, л. 36.


[Закрыть];

– польского советника Казимира Вышинского и младших дипломатов Мечислава Халупчинского и Гусарского хотели арестовать после спектакля, они смотрели «Гамлета» во 2-й Студии Художественного театра. При выходе «двое штатских, представились “агентами” ОГПУ», заявили, что дипломаты арестованы и потребовали отправиться с ними на Лубянку. Поляки сообразили обратиться к постовому милиционеру, который освободил их от «агентов»[558]558
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 123.


[Закрыть]. Сыграли свою роль отсутствие координации между службами и неприязнь, которую милиция всегда испытывала к «органам». Правда, Флоринский допускал, что «агенты» были самозванцами, то есть прикинулись чекистами, чтобы увести иностранцев в укромное место и там ограбить. Но это, скорее всего говорилось специально для поляков, и необязательно в это верил сам шеф протокола.

Позиция Флоринского в отношении ГПУ полностью совпадала с позицией Чичерина, который незадолго до своей отставки, в своем «политическом завещании» (1929) подробно высказался по этому вопросу. В числе главных «внутренних врагов» советской внешней политики и НКИД, наряду с Коминтерном, который своими революционными усилиями разваливал межгосударственные отношения, нарком называл ГПУ:

«Следующий “внутренний враг”, понятно – ГПУ. При т. Дзержинском было лучше, но позднее руководители ГПУ были тем невыносимы, что были неискренни, лукавили, вечно пытались соврать, надуть нас, нарушить обещания, скрыть факты. Т. Литвинов участвовал в комиссии по соглашениям или борьбе с ГПУ, он знает, как у этой гидры вырастали все отрубленные головы – аресты иностранцев без согласования с нами вели к миллионам международных инцидентов, а иногда после многих лет оказывалось, что иностранца незаконно расстреляли (иностранцев нельзя казнить без суда), а нам ничего не было сообщено. ГПУ обращается с НКИД, как с классовым врагом. При этом легкомыслие ГПУ превышает все лимиты. Колоссально нашумевшее дело Stan Harding базировалось исключительно на сообщении заведомой мерзавки Harrison, насквозь продажной душонки[559]559
  Стэн Гардинг и Маргарет Гаррисон – британская и американская журналистки, работавшие на разведслужбы. Подробнее об их приключениях в Советской России см.: Г. Лапина. Приключения американской шпионки в России // Звезда, 2019, № 1.


[Закрыть]. Ни одна полиция в мире не базировала бы дела на таких никчемных основах. Отсюда вечные скандалы. Ужасна система постоянных сплошных арестов всех частных знакомых инопосольств. Это обостряет все наши внешние отношения. Еще хуже вечные попытки принудить или подговорить прислугу, швейцара, шофера посольства и т. д. под угрозой ареста сделаться осведомителями ГПУ. Это именно испортило более всего наши отношения с англомиссией до разрыва. Руководители ГПУ повторно обещали, что этого не будет, но, по-видимому, низшие или средние агенты ГПУ не унимаются. Некоторые из самых блестящих и ценных из наших иностранных литературных сторонников были превращены в наших врагов попытками ГПУ заставить путем застращиваний их знакомых или родственников их жен осведомлять об них ГПУ. Руководители ГПУ обещали наказать виновных, но аналогичные факты все снова повторялись.

О получаемых ГПУ документах писать нельзя. Внутренний надзор ГПУ в НКИД и полпредствах, шпионаж за мной, полпредами, сотрудниками, поставлен самым нелепым и варварским образом. Руководители ГПУ слепо верят всякому идиоту или мерзавцу, которого они делают своим агентом. С т. Дзержинским у меня были очень хорошие отношения, прекрасные с т. Трилиссером[560]560
  М. А. Трилиссер, начальник Иностранного отдела ГПУ/ОГПУ.


[Закрыть], дипломатически безукоризненные с т. Менжинским, но агенты ГПУ считают меня врагом. Некоторые циркулирующие обо мне клеветнические измышления имеют, несомненно, источником ложь агентов ГПУ»[561]561
  Неизвестный Чичерин. Часть 2 // Последняя служебная записка Г. В. Чичеринаhttps://idd.mid.ru/informacionno-spravocnye-materialy/-/asset_publisher/WsjViuPpk1am/content/neizvestnyj-cicerin-cast-2-.


[Закрыть].

Напомним, что Флоринский писал свою служебную записку в 1924 году, когда Чичерин еще оставался в силе. Но в НКИД его мало кто поддерживал и даже тогда заведующему Протокольным отделом нужно было обладать гражданской смелостью, чтобы бросить вызов могущественному ведомству.

В своих мемуарах Карлис Озолс не раз затрагивал вопрос о «внимании» к дипломатам со стороны ГПУ. Судя по эмоциональному стилю, для него, как и для его коллег, этот вопрос был весьма чувствительным: «Выполнять свои обязанности в Москве посланникам было трудно. Окружающий воздух казался душным, большевики интриговали, агенты ЧК работали вовсю»[562]562
  Мемуары посланника, с. 136.


[Закрыть].

Само собой разумеется, практически весь обслуживающий персонал в иностранных миссиях находился на содержании ГПУ – водители, уборщики и уборщицы, садовники, курьеры… Им полагалось исправно докладывать обо всем увиденном и услышанном. Ничего нового в практике спецслужб, тем не менее, процитируем Флоринского: «Сеть агентов, следящих за отдельными членами представительств, существует, конечно, и ныне. При наличии благоприятных условий отдельным из них удается под видом прислуги или сотрудников проникнуть в представительства и вблизи следить за жизнью таковых. Сообщаемые ими сведения, бесспорно, могут оказаться иногда очень ценными…»[563]563
  АВП РФ, ф. 057, оп. 1, п. 101, д. 1, л. 3.


[Закрыть].

Чекисты полагались не только на своих соглядатаев, но также установили подслушивающую аппаратуру во всех иностранных миссиях, которые с их точки зрения этого заслуживали. Этот факт, если и держался в секрете, то был секретом Полишинеля. В разговоре с Григорием Беседовским, приехавшим из Японии, Чичерин, которого возмущало и удручало беспардонное вмешательство ГПУ в дела НКИД, рассказывал:

«Ведь, знаете, эти прохвосты из ГПУ имеют свои микрофоны почти во всех иностранных посольствах, находящихся в Москве, У них существует даже специальная комната, где сосредоточены подслушивательные пункты. Помню, как-то Трилиссер, который, очевидно, желал хвастнуть передо мною своей блестящей организацией, сказал мне: “Хотите послушать, как сегодня афганский посол будет объясняться в любви одной из артисток оперетты? Приходите ко мне, и вы услышите всю эту сцену”. Эти прохвосты так гордятся своими успехами, что иногда совершают прямую неосторожность, рассказывая об этом в подвыпившем виде. Так, в частности, они чуть было не испортили моих отношений с Брокдорфом-Ранцау, который случайно, вследствие неосторожности ГПУ, узнал о подслушивании своих разговоров»[564]564
  На путях к термидору, с. 167–168.


[Закрыть].

Помимо подслушивания, которое как бы в порядке вещей, если осуществляется аккуратно и не привлекая внимания, бросалась в глаза грубая и почти открытая работа наружки, службы наружного наблюдения. Озолс вспоминал:

«…ГПУ установило наблюдательные посты в домах напротив и на углу улицы, тщательно замаскированные. Скажем, у латвийской миссии стоял чистильщик сапог, взоры которого всегда были направлены на двери и ворота миссии. Иногда такие агенты являлись под видом посетителей, по делам, в качестве латвийских граждан. Внимательно прислушивались к разговорам, приметив кого-нибудь из посетителей, выходили, поджидали его и тут же задерживали. Недалеко от посольства еще дежурили служебные автомобили и мотоциклеты на случай, если намеченная жертва захочет ускользнуть.

Часто гнались за служащими миссий и посольств, когда те ехали в машинах, таким образом устанавливая, с кем они встречаются, кого посещают. Помню, польский посол Патек показал мне однажды через окно посольства, как машина и мотоциклет ГПУ ждут его выхода. Не раз об этом говорилось в дипломатических нотах и протестах, но всегда безрезультатно. Способы шпионажа только совершенствовались. Любопытно, с какой целью? Ответ прост: надо было получать сведения, знать, что происходит в иностранных представительствах, чтобы потом дискредитировать то или иное лицо. ГПУ шло дальше. Фабриковались вымышленные “дела” о контрабанде, шпионаже, несанкционированных советским правительством покупках, предосудительных отношениях и знакомствах.

…Ежедневно нужно было ждать подвоха, быть готовым к самым неожиданным провокационным выходкам, предвидеть западню. Так чувствовали себя мы, дипломатические представители. А каково ничем и никак не огражденным советским гражданам»[565]565
  Мемуары посланника, с. 184–185, 187.


[Закрыть].

Грубая, назойливая и часто непрофессиональная слежка выводила из себя иностранных дипломатов. Турецкий посол, заметив, что «за посольством довольно беззастенчиво ведется наружное наблюдение», высказался Флоринскому по этому поводу (это относится к 1930 году, когда активность ОГПУ набирала обороты): «У меня нет и не может быть от вас секретов, принимая во внимание отношения между нашими странами… я готов открыть перед вами все свои столы и шкапы, но мне обидно, что за мной и моими сотрудниками следят, относятся к нам с недоверием. Особого значения я этому не придаю, так как понимаю, что подобное распоряжение о слежке может исходить лишь от третьестепенных чиновников»[566]566
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 24.


[Закрыть].

Насчет «третьестепенных» – позволим себе усомниться.

Флоринский стал объяснять слежку заботой «органов» о безопасности членов дипкорпуса (недавно произошла кража в финской миссии, мол, «от этого усилена охрана»). «Посол если и не вполне поверил моим объяснениям, то во всяком случае сделал вид, что считает их удовлетворительными». Но шеф протокола тут же дописал, что не убежден, что «в своих докладах в Ангору[567]567
  То есть в Анкару.


[Закрыть] он (посол – авт.) также мягок и уступчив, как в разговорах с нами»[568]568
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 23.


[Закрыть].

Как считал Флоринский, произвол «органов» привел к ухудшению отношений с Фритьофом Нансеном. Он докладывал Чичерину 25 июня 1926 года: «Нансен чем-то обижен и, насколько известно, не был в прошлый раз в полпредстве на нашем празднике[569]569
  Имелся в виду прием по случаю очередной годовщины Октябрьской революции.


[Закрыть]. Был целый ряд признаков его демонстративной холодности. Не знаете ли в чем дело? …Он часто просит об освобождении того или другого арестованного. Весьма часто нет возможности его удовлетворить. Не от этого ли зависит его охлаждение?»[570]570
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, д. 56600, л. 8.»


[Закрыть].

При всей своей осторожности Флоринский иногда не сдерживался. По всей видимости, уставал от жалоб дипломатов. И заявлял прямо, что чекистская «опека» действует «на психику иностранных представителей» и усиливает «наш отрыв от дипкорпуса»[571]571
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 27.


[Закрыть].

Насчет «психики» – не преувеличение. 1-ый секретарь финского посольства Рафаэль Хаккарейн совершенно издергался. «Я постоянно держу у себя ящик мыла на случай ареста, – заявлял он, – т. к. я чистоплотен и т. к. я сам постоянно ожидаю ареста, в виду того, что все мои знакомые уже сидят»[572]572
  Там же.


[Закрыть].

Дипломаты выражали свое недовольство не только Флоринскому, но и на более высоком уровне, эти настроения дошли даже до ЦИК СССР[573]573
  Центральный исполнительный комитет – формально высший государственный орган СССР.


[Закрыть]. Представители этой инстанции возмутились тем, что в Большом театре в ложу дипкорпуса явился сотрудник протокольного отдела Немченко «в белой косоворотке», которым в 1920-е годы отдавали предпочтение чекисты. В результате шеф протокола «имел неприятные объяснения» – ему было сказано, что «появление наших сотрудников в таком виде может вызывать у дипломатов подозрение, что в их ложу посылаются агенты ОГПУ»[574]574
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 100.


[Закрыть].

Теряя осмотрительность, Флоринский делал резкие выводы, которые позже ему наверняка припомнили:

«…Промахи ОГПУ не приносят, нужно думать, нам особой пользы и лишь раздражают дипломатов, задевают самым жестоким образом их самолюбие… позволяя им… доносить своему правительству и трубить всякому новому свежему человеку, что в СССР царит произвол ОГПУ, перед которым все бессильны.

…следовало бы указать ОГПУ на необходимость перейти к более усовершенствованным и эластичным методам работы…

…решительным образом добиваться радикального изменения методов работы ОГПУ в части касающейся дипкорпуса, отказавшись от произвольных и необоснованных арестов сотрудников миссий и русских знакомых дипломатов. А также от недопустимых форм внешнего наблюдения за дипломатами и иных эксцессов откровенности, которые шокируют.

…необходимость разведки никто не отрицает, но разведки, построенной на разумных основаниях, а не такой, которая лишь вызывает раздражение и негодование дипкорпуса»[575]575
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 27–28.


[Закрыть].

Флоринский настаивал на «предварительном согласовании с НКИД намечаемых ОГПУ репрессивных действий», но сам не верил в возможность подобной уступки и тут же признавал: «вряд ли ОГПУ согласится на подобное предложение, если бы было признано целесообразным сделать таковое»[576]576
  Там же, л. 27.


[Закрыть].

Что до дипломатов, то им трудно было поверить, что ГПУ действует без ведома и через голову НКИД. Приведем комментарии Озолса:

«Я никогда не верил басням работников НКИД, уверявших, что они ничего не могут сделать в том или другом случае, потому что встречают непреодолимое сопротивление ГПУ. Пора понять и сказать прямо, НКИД и ГПУ всегда работали вместе, рука об руку, и разногласий между ними не бывает. Это свои люди.

…Это один стан, две руки, одна другую мыла и моет, обе они пачкали и запачкали Россию. Общую согласную работу этих двух спевшихся учреждений я десятки раз испытывал на себе»[577]577
  Мемуары посланника, с. 142, 182.


[Закрыть].

Лишь некоторые, как, например, Фредерик Якхельн, понимали, что все остальные ведомства беспомощны и бессильны на фоне ГПУ, и это «государство в государстве»[578]578
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 27.


[Закрыть]. НКИД мало что мог сделать, и не то что иностранных дипломатов, но и своих собственных сотрудников защитить было не в его власти. Судьба Флоринского и многих его коллег и товарищей – тому подтверждение.

Чекисты не прощали тех, кто бросал им вызов, даже если считали такой вызов смехотворным. Это доказывает инцидент, описанный в «заметках Литвинова» и относящийся, судя по всему, к концу 1920-х годов – когда ОГПУ руководил еще Менжинский, но все большую силу набирал его заместитель Генрих Ягода. Неожиданно Флоринский исчез, не приходил на работу несколько дней, и Ягода утверждал, что ему ничего об этом не известно. Потом шеф протокола появился – «растерянный и подавленный». Рассказал, будто бы его задержали агенты угрозыска, на квартире, где торговали краденым, а он, не зная об этом, хотел купить там подержанный фотоаппарат. Но почему-то доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке и потом освободили по личному указанию Ягоды[579]579
  Notes for a Journal, p. 37–38.


[Закрыть].

Едва ли этот эпизод выдуман – случившееся можно рассматривать как прелюдию к новому аресту, который произойдет в 1934-м году, уже без надежды на освобождение.

Изоляция и концентрация

На протяжении своей карьеры в НКИД Флоринский с горечью наблюдал, как рушатся все его надежды. В самом начале 1920-х годов казалось, что приезд в СССР иностранных дипломатов, как следствие «полосы признаний», возвестит миру об открытости социалистического государства, которое явится маяком и эталоном прогресса для остального мира. Это подразумевало общение, обмен опытом, ведь только таким образом, по логике вещей, можно убеждать других в своих преимуществах. Однако советский режим не имел ничего общего с истинным социализмом, склонялся к автаркии и мог успешно выживать лишь за непроницаемым занавесом, который позже назовут железным.

Иностранных дипломатов, обязанных служить посредниками в отношениях между государствами, понимать и чувствовать специфику страны своего пребывания, налаживать и поддерживать контакты с людьми, от социальных низов до высшего эшелона, в Советском Союзе не сразу, постепенно, но последовательно и неотвратимо от этих контактов удерживали. Иностранные дипломаты и вообще иностранцы, за малыми исключениями, рассматривались как носители чуждых, опасных идей, проникновения которых нельзя было допустить в осажденную социалистическую крепость. По определению Элизабет Черутти, их воспринимали, «как неизбежное зло»[580]580
  Ambassador’s Wife, p. 52.


[Закрыть]. Вот почему московский дипкорпус шаг за шагом превращался в изолированный анклав, золотую клетку, обитателям которой создавали условия жизни несравненно лучшие, чем у простых советских граждан, только бы они не выбирались «на волю», «за флажки» и не начинали знакомиться с этими самыми гражданами. Подобная обстановка производила тягостное впечатление, уязвляла и удручала.

Карлис Озолс сравнивал московский дипкорпус с большой семьей, которая, «особенно в лице ее высших представителей, жила своей особой жизнью, отгороженная от остальной России. Отгороженность и стала нашей общей сплоченностью, а изолированность, наша обособленность вызывалась российскими условиями тех лет»[581]581
  Мемуары посланника, с. 215.


[Закрыть].

Элементы свободы, имевшиеся в советском обществе в период НЭПа, исчезали по мере того, как сталинское руководство сворачивало этот ленинский проект и усиливало контроль над всей социальной сферой. Любой приезжий «оттуда» априори считался шпионом и врагом, и встречи с ним легко заканчивались арестом, приговором, лагерями или расстрелом. Поэтому попытки зарубежных дипломатов контактировать с местной публикой чаще всего не находили понимания и отклика. Даже люди с именем, известные деятели науки и культуры, предпочитали не рисковать. На дипломатические рауты неоднократно приглашали Сергея Эйзенштейна, Константина Станиславского и Владимира Немировича-Данченко, они, конечно, обещали, но далеко не всегда приходили[582]582
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 196.


[Закрыть].

Для обыкновенного гражданина, не уполномоченного общаться с дипломатами в силу своих профессиональных обязанностей, посещение иностранной миссии нужно было заранее согласовать с «органами», никакой самодеятельности не допускалось. Самодеятельность могла плохо кончиться…

Это доказал малоприятный случай с Борисом Новиковым, лучшим советским теннисистом, в будущем шестикратным чемпионом СССР. В 1931 или 1932 году его пригласили немцы играть на теннисной площадке посольства. Не подумав, он согласился, часто приходил туда, играл с дипломатами и их гостями. С заядлой теннисисткой мадам Черутти, шведом Гейденштамом, датчанином Торпом (Эмиль Торп-Педерсен, датский посланник), французскими дипломатами… Так продолжалось около года, и никто Новикова не трогал. Чекисты любили подержать «рыбку» на крючке, в расчете на то, что в какой-то момент она пригодится. Но, вероятно, не придумали способа использовать теннисиста и устроили ему показательную порку. После того, как он сыграл с Ландманом, одним из ведущих теннисистов Германии.

За это Московский союз физической культуры дисквалифицировал Новикова на два года – дескать, не имел права участвовать в состязании самовольно («без предварительного согласия спортивной организации»). Это было настолько неожиданно и необоснованно, что за Новикова вступился Центральный дом клуба армии, членом которого он состоял. Пытался опротестовать «столь суровое наказание, ибо игра носила сугубо частный характер и не может быть признана состязанием (не было ни протокола, ни даже судьи)». За бедолагу ходатайствовал посол, который тоже указывал на неофициальный характер игры. «Вы знаете, – сказал Дирксен, – что мы и так мало видим людей; поэтому нам это особенно тяжело; Новиков играл у нас больше года; это приятный молодой человек, которому мы симпатизировали и вдруг такая неожиданная неприятность»[583]583
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 216.


[Закрыть].

Заступничество германского посла только ухудшило положение Новикова. Представитель Высшего совета по физической культуре (спортивный чиновник т. Кулагин) заявил Флоринскому, который тоже пытался выгородить спортсмена, «о недопустимости игры наших физкультурников с буржуазными спортсменами»[584]584
  Там же.


[Закрыть].

Новикова арестовали, и это совершеннейшим образом расстроило немцев. Посол пошел просить за него к Литвинову, а Оскар фон Нидермайер (тоже не последняя фигура, кадровый офицер рейхсвера, разведчик, курировал в посольстве тайное советско-германское военное сотрудничество) написал Кара-хану. Ничего не помогло. Флоринскому пришлось ознакомить Дирксена «в порядке личной информации» с такой интерпретацией случившегося: «Б. Новиков оказался недостойным человеком, не заслуживающим его внимания; он обвиняется в тяжелом преступлении против Соввласти и в этом преступлении он сознался; таким образом его арест не находится ни в какой связи с его игрой на площадках германского посольства и Нидермайера…»[585]585
  Там же, л. 215–216, 230; АВП РФ, ф. 057, оп. 10, п. 108, д. 2, л. 54.


[Закрыть].

Сразу скажем, что Новикову повезло, его через какое-то время выпустили – тюремное заключение оказалось недолгим. В биографии спортсмена, размещенной в интернете, об этом прискорбном случае не упоминается.

А для нас это лишнее доказательство тому, что для «органов» спорт не мог являться поводом для международного общения, и о девизе Пьера де Кубертена «О, спорт, ты мир!» там если и слышали, то не следовали ему. Когда мадам Черутти зимой 1930 года принялась играть на крытом корте стадиона «Динамо» (корты в итальянском, английском и немецком посольствах были летние), возникла неловкая ситуация. Спортивное общество «Динамо» было организовано чекистами, входило в систему ГПУ. Появление там итальянской дамы было воспринято как идеологическая и политическая диверсия. Помощник секретаря общества сообщил Флоринскому, что «некоторые члены недовольны тем, что на их корте играет м-м Черутти». Шеф протокола от себя заметил с присущей ему иронией: «фашистка среди чекистов, действительно парадоксально», но упросил не выгонять итальянку хотя бы до весны. Пусть играет в утренние часы, когда корт не загружен. А весной можно уже будет играть на летнем корте немецкого посольства»[586]586
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 49.


[Закрыть].

Французский посол Жан Эрбетт подчеркивал, что иностранные миссии находятся в «ненормальном положении» и «должны довольствоваться встречами с ограниченным количеством чиновников… так как лишены возможности общаться с “русским обществом” и принимать его у себя». Они «желают встречаться с представителями научной мысли, техники, искусства, как имеют возможность это делать… в других странах, в частности в той же Франции», но в СССР «их боятся и бегут от них». Причины – в репрессиях и запуганности людей[587]587
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 184–186; АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 160.


[Закрыть].

Флоринский добросовестно опровергал подобные высказывания, во всяком случае, подчеркивал это на страницах своего дневника, когда писал о «о злостных жалобах здешнего дипкорпуса на условия существования в Москве». Дескать, ничего такого, «никаких ограничений по общению совграждан с иностранными дипломатами не ставится… в этом я решительнейшим образом заверяю посла». И добавлял, что «сам факт общения советских граждан с иностранными дипломатами и посещениями ими миссий не вызывает возражений и каких-либо преследований; никто им не мешает»[588]588
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 184186, 188.


[Закрыть].

Трудно сказать, насколько убедительно все это звучало, ведь сам Флоринский едва ли принимал на веру то, что говорил. Но в официальном документе мог лишь констатировать, что Эрбетта убедить не получилось, француз отметал все доводы шефа протокола как пропаганду. Такого мнения придерживались практически все представители дипкорпуса.

Выступая на заседании Коллегии НКИД в феврале 1928 года, заведующий Отделом Прибалтики и Польши Мечислав Добраницкий отметил претензии дипкорпуса относительно «изолированности от общества». Приводил высказывания польского журналиста Шмидта (изолированность польской миссии, опасения налаживать контакты с советскими гражданами «ввиду репрессий») и финна Рафаэля Хаккарайнена, который к тому времени уже покинул СССР и работал в министерстве иностранных дел в Хельсинки («всякий контакт между иностранными представительствами и совгражданами рассматривается в СССР как нечто недопустимое»). Финский посланник Понтус Артти, направляясь в Москву, на прощанье сказал сотрудникам МИД Финляндии, что в советской столице «его ждет тяжелая жизнь в полной изоляции». Это дошло до советских дипломатов и полпред в Хельсинки Сергей Александровский известил об этом НКИД[589]589
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 1.


[Закрыть].

Штейгеру, кстати, Артти говорил так: «В течение первого года можно как-то мириться с нашей изоляцией, но затем жизнь становится совершенно невыносимой»[590]590
  Там же, л. 163.


[Закрыть].

Передвижения сотрудников иностранных миссий строго регламентировались. Речь шла не только о посещении режимных объектов, но даже о поездках с целью отдыха. Разрешения, если и давались, то после бюрократической волокиты, отбивавшей всякое желание отдохнуть. Как-то датский коммерческий советник Ланге захотел провести отпуск на Москва-реке, на моторной лодке, «питаясь рыбой собственного улова». «Одним словом, – резюмировал Флоринский, – хочет провести вполне спортивно свой отпуск на воде». Вроде бы ничего предосудительного, но на реке имелись железнодорожные мосты, которые западные диверсанты, конечно, мечтали взорвать. Поэтому нужно было просить о разрешении на «проход под железнодорожными мостами». Начальник охраны путей сообщения сначала, естественно отказал, пришлось обращаться «выше», и добро в конце концов было получено. Жаль только, что к этому времени отпуск у датчанина закончился[591]591
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 408, д. 56661, л. 20, 34.


[Закрыть].

Не только дипломаты, но и обыкновенные граждане, приезжавшие из-за рубежа, испытывали на себе все прелести советской замкнутости и зажатости. В 1930 году Масахира Шимада (к тому времени уже 2 секретарь японского посольства) приводил в качестве примера «историю японского студента, который приехал в Москву для изучения русского языка в русской семье». Ни одна семья не согласилась его впустить, опасаясь, что контакты с иностранцем обернутся арестами, высылкой из Москвы или чем-то еще худшим. Студент, прожив несколько недель в гостинице, убрался восвояси[592]592
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 24, д. 51, л. 158.


[Закрыть].

Особенно переживали жены дипломатов. Далеко не всем удавалось устроиться на работу в посольстве, времени для общения было хоть отбавляй, а вот само общение находилось в дефиците. Супруга датского посла Скау жаловалась, что ничего не видит в Москве, «где так много нового и интересного. Корпусу никогда ничего не показывают»[593]593
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 167.


[Закрыть]. Мадам Черутти излила свою горечь Чичерину, но нарком мало чем мог ей помочь. Флоринский записал: «Главная жалоба м-м Черутти – невозможность общаться с местным обществом, в особенности с художниками. “Я не могу согласиться, чтобы, например, Станиславского, как подневольного, гнали ко мне на чашку чая. Они нас боятся и вероятно правы. Чичерин кажется меня понял”»[594]594
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 27.


[Закрыть].