Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Германия превыше всего

Самым крупным посольством в Москве в начале 1920-х годов было германское (оно занимало несколько особняков), и германские дипломаты играли ключевую роль в жизни дипкорпуса. Они были лучше всех информированы о внутреннем положении в России, о советской политике, и коллеги по дипкорпусу всегда надеялись разжиться у них какими-либо важными сведениям. Поэтому никто не пренебрегал возможностью побывать в гостях у немцев, на приемах и других мероприятиях.

Главная причина заключалась в тесном советско-германском сотрудничестве, которое расцвело после заключения в 1922 году двустороннего Рапалльского договора, а также в личных преференциях посла – графа Ульриха фон Брокдорфа-Ранцау, до самого своего окончательного отъезда из Москвы в 1928 году выступавшего в роли старшины, или дуайена дипкорпуса. Этот дипломат был известен своим резко негативным отношениям к державам Антанты, победительницам в Первой мировой войне, которые неслыханным образом унизили Германию. Будучи германским представителем на Парижской мирной конференции, он отказался подписать Версальский договор, хотя, конечно, это мало что изменило, договор подписали другие немецкие делегаты. Так или иначе, Ранцау надеялся найти нового союзника в лице большевиков и ради упрочения отношений с Москвой готов был простить ей увлечение революционными проектами.

Германского посла нередко называли «красным графом», но это прозвище он получил еще до Русской революции, во время Первой мировой войны, «благодаря своей энергичной защите демократических и социальных реформ»[275]275
  Россия и Германия, с. 110.


[Закрыть]. Впрочем, и к Русской революции он, по всей видимости, приложил руку, во всяком случае, отчасти. Об этом упоминал немецкий дипломат Густав Хильгер. Ранцау возглавлял «германскую миссию в Копенгагене, являвшуюся во время Первой мировой войны важным местом для сбора информации и центром всевозможных интриг. Имея прямые связи с социалистом и авантюристом Александром Парвусом, германский посол был одним из звеньев в цепи рук, которые помогли Ленину и его единомышленникам вернуться в Россию весной 1917 года и в этой маленькой детали помог совершить Октябрьскую революцию в России»[276]276
  Там же.


[Закрыть].

Ближайшие сотрудники Ранцау, советники Густав Хиль-гер и Вернер фон Типпельскирх владели русским языком, жены у них были русские, а по своей осведомленности они не уступали шефу. К тому же в отличие от Ранцау, который редко покидал посольство, они посещали множество разных мероприятий, собирая ценные сведения. Но при этом далеко не полностью разделяли надежды своего шефа на германо-советский альянс, во многом были настроены скептически и, возможно, поэтому (а не только вследствие своей информированности) проработали в посольстве (с перерывами) вплоть до самого нападения Германии на СССР. Флоринский так отзывался о Хильгере: «Гильгер очень враждебный нам человек; по счастью он, кажется, не пользуется влиянием на посла и вообще его держат в отдалении»[277]277
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 106.


[Закрыть].

Ранцау поддерживал дружеские связи с Георгием Чичериным, что ни для кого в дипкорпусе не являлось тайной. По свидетельству Озолса, они познакомились еще до революции, когда Чичерин служил «секретарем русского императорского посольства в Берлине»[278]278
  Мемуары посланника, с. 217.


[Закрыть]. Но это ошибка. Факт знакомства, скорее всего, имел место, но не в Берлине (Чичерин не служил там), а в Петербурге. Георгий Васильевич занимал младшую должность в Главном архиве Министерства иностранных дел, а Ранцау перед войной являлся секретарем германского посольства.

В остальном латвийскому дипломату можно верить. «И Чичерин, и Брокдорф-Ранцау были старыми холостяками, у обоих была привычка спать до обеда и работать ночами. По ночам же они обсуждали вопросы мировой политики и усиленным темпом двигали вперед русско-германское сближение»[279]279
  Там же.


[Закрыть]. Причем эти беседы обычно происходили в резиденции Ранцау, что не типично для дипломатической практики. Подобная близость (не государственная, а личная) – неслыханный случай в истории международных отношений и дипломатической практики. Чтобы глава внешнеполитического ведомства, презрев все условности, коротал вечера (и ночи) с послом крупной державы, это уникальный случай. Чичерин также запросто заходил к германскому советнику-посланнику Гаю и подолгу у него засиживался.

Сказывалась специфика ситуации – Советский Союз и Германию оттеснили на периферию европейского международного сообщества и их сближал «комплекс изгоев». Свою роль играли и личные особенности Чичерина и Ранцау. Пройдет десяток лет и подобное невозможно будет представить. Чтобы Вячеслав Молотов засиживался допоздна у Вернера фон Шуленбурга, за бутылкой вина или прослушиванием классической музыки? Или Андрей Громыко забегал «на огонек» к послу США в СССР Уолтеру Стесселу? Исключено.

В бытность Ранцау послом в Москве хватало внешних примет советско-германской близости. Например, ежегодно, в день смерти В. И. Ленина Ранцау обязательно требовал приспустить германский флаг в миссии[280]280
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 13.


[Закрыть].

Весьма показательный эпизод для характера отношений между Москвой и Берлином относится к 1926 году. В германском посольстве устроили прием в честь немецких авиаторов, предпринявших перелет в Китай, и на обратном пути остановившихся в советской столице. Особенное впечатление на немцев произвели слова нашего летчика Моисеева[281]281
  Я. Н. Моисеев, летчик-испытатель, поставил не один рекорд по дальним перелетам.


[Закрыть]: «Я надеюсь, что нам в дальнейшем никогда не придется встречаться в воздухе с немецкими летчиками как с врагами, а всегда как с друзьями». Во время выступления Моисеева Флоринский обратил внимание, что советник-посланник Гай «обратился вполголоса к немецкому переводчику с просьбой перевести эту речь как можно медленнее и как можно точнее»[282]282
  АВП РФ, ф. 028 (Архив С. И. Аралова), п. 4, д. 124, л. 19.


[Закрыть].

Тем не менее, несмотря на определенную общность интересов, Германия и СССР даже в 1920-е годы не были подлинными союзниками и тем более друзьями. СССР по определению не мог дружить с «империалистами», мысль о том, чтобы устроить небольшую революцию, восстание или иное «безобразие» в какой-либо западной стране никогда не оставляла большевиков, и в отношениях с немцами это приводило к серьезным трениям и даже конфликтам.

На государственном уровне у СССР друзей вообще не было, не считая, может быть целиком зависимых от Москвы Монголии или Тувы. Применительно к советско-германским отношениям термин дружба, правда, употреблялся, но не вполне официально. Флоринский, например, мог написать в протокольном дневнике, что прием у Ранцау «прошел под знаком советско-германской дружбы»[283]283
  Там же.


[Закрыть], но в двусторонних официальных документах про «дружбу» никогда не говорилось, вплоть до сентября 1939 года. Но даже тогда, после подписания печально известного Договора о дружбе и границе, эта дружба носила весьма относительный и конъюнктурный характер.

Возвращаясь к Чичерину, нужно сказать, что его близость с Ранцау, разумеется, являлась нарушением большевистских идеологических норм, не говоря уже о протокольных условностях, которые нарком с легкостью нарушал по разным поводам. Но Чичерин был уникум, его сделал главой НКИД Ленин, и даже после смерти вождя Сталин терпел человеческие слабости и особенности наркома и позволил ему умереть в собственной постели.

Что касается Ранцау, то согласимся с Озолсом: «граф Брокдорф-Ранцау был яркой личностью, цельным характером и воплощением этикета. Опытный дипломат, верный традициям рода и бисмаркской школы, аристократ и хороший политик»[284]284
  Мемуары посланника, с. 220.


[Закрыть]. Флоринский относился к нему с несомненным уважением, видел в нем фигуру, которая помогала вернуть СССР в мировую политику и дипломатию и повысить национальное реноме. Дмитрию Тимофеевичу нравился германский посол за взвешенность суждений, продуманность шагов, а также за присущие ему иронию, сарказм, язвительность и остроумие. Последнее роднило его с самим Флоринским.

Однажды они разговорились (это было в 1927 году) и Ранцау «с подчеркнутой грустью заметил, что ему, Ранцау, скоро 60 лет». А когда шеф протокола похвалил его «молодую наружность», то посол «разъяснил, что сумел сохранить свою молодость в коньяке», не будь этого, он не смог бы так усердно «сосать все прелести жизни, почти безнаказанно»[285]285
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56755, л. 83.


[Закрыть]. Замечание насчет коньяка не было преувеличением, Ранцау отдавал предпочтение этому напитку, и славился этим в дипкорпусе: «Граф Брокдорф любил на вечерах пить французский коньяк, и в небольшой компании при его участии бутылка коньяка быстро пустела»[286]286
  Мемуары посланника, с. 219.


[Закрыть]. Он говорил в шутку, что «его патриотизм кончается, когда подают французский коньяк»[287]287
  Ambassador’s Wife, p. 68.


[Закрыть].

Однако это не означало, что Ранцау был «отъявленным алкоголиком» и, тем более, «психически ненормальным человеком», как пишут ради красного словца иные резвые борзописцы[288]288
  См. например: А. Б. Мартиросян. За кулисами Мюнхенского сговора: кто привел войну в СССР // http://militera. lib.ru/research/ martirosyan_ab/01.html.


[Закрыть]. Исследование должно быть основано на документах, а не домыслах и субъективных оценках. В случае тех или иных девиаций в поведении германского посла, Флоринский, скорее всего, отразил бы соответствующие факты в дневниковых записях. Так же, как он это делал в отношении других дипломатов, чьи личные особенности не представляли для него секрета.

Имеются в виду известные предположения насчет нетрадиционной сексуальной ориентации Ранцау и Чичерина, которые якобы состояли в гомосексуальной связи. Хильгер писал о близости «этих двоих замечательных людей», если не «интимности». Слухи об этом распространялись современниками, а потом историками и мемуаристами. Для приема Чичерина в германском посольстве сервировали маленький роскошный стол, он приходил поздно вечером, когда обычные гости расходились, а они с Ранцау любили полуночничать. Серебряные приборы, свечи, pвtй de foie gras (паштет из гусиной печенки) и прочие деликатесы, шампанское в ведерке со льдом… «Когда в 1939 году по радио объявили сногсшибательную новость о российско-германском союзе, – писала Элизабет Черутти, – я вновь вспомнила этих двух старых грешников. И поежилась, настолько реальной мне представилась картина, как они сидят за маленьким столиком в укромном уголке ада, едят foie gras и пьют шампанское, отмечая победу дела, ради которой они так долго старались»[289]289
  Ambassador’s Wife, p. 69.


[Закрыть].

Однако даже если Ранцау и Чичерин любили хорошее вино, коньяк и были сторонниками однополой любви, едва ли кому-то дозволено судить этих действительно выдающихся деятелей, которые честно и профессионально выполняли свой долг.

Упомянем еще об одной слабости или пристрастии германского посла – коллекционировании антиквариата, особенно бронзовых изделий. В конце 1920-х годов в СССР ужесточили требования к вывозу за границу предметов, имеющих историко-культурную ценность, и не раз возникали острые, конфликтные ситуации, когда уже при окончательно отъезде послов и старших дипломатов их багаж проверяли таможенники и отказывались пропустить артефакты, являвшиеся, по их мнению, народным достоянием. Но Ранцау (в отличие от того же Озолса, с которым однажды случился таможенный скандал, об этом еще пойдет речь) считался в СССР фигурой неприкосновенной: «Граф коллекционировал старую бронзу, свою большую коллекцию хранил в Германии. Помню, однажды комиссар Луначарский, рассматривая после обеда у графа в посольстве бронзовые канделябры, приобретенные уже в России, сказал мне, что, будь это не у Брокдорфа, никогда бы не разрешили вывезти из России канделябры такой высокой художественной ценности»[290]290
  Мемуары посланника, с. 219.


[Закрыть].

Ранцау отличался аристократической надменностью и ставил себя очень высоко, гораздо выше остальных дипломатов, к которым чаще всего относился со смешанным чувством снисхождения и презрения. И не утруждал себя налаживанием связей в дипкорпусе, полагая, что любой дипломат рано или поздно появится в германском посольстве, рассчитывая разузнать что-либо новенькое. Уже незадолго до своей кончины (посол покинул Москву в 1928 году и вскоре его не стало) он позвал Флоринского на официальный прием с участием глав других миссий и крупных советских деятелей, высказавшись о них пренебрежительно и высокомерно: «Я пригласил Вас, чтобы Вы посмотрели, как крупные животные интимно суетятся»[291]291
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 404, л. 43.


[Закрыть].

Флоринский ценил в Брокдорфе-Ранцау понимание важности дипломатического протокола и вообще воспитанность, благородство и умение держать себя в обществе. Германский посол снисходительно относился к его усилиям ввести «упрощенный протокол» (прекрасно сознавая вынужденный характер такой меры), но сам оставался аристократом и дипломатом «до мозга костей» (выражение Хильгера)[292]292
  Россия и Германия, с. 110.


[Закрыть]: «Степень, до которой он доходил в своей чувствительности к стилю, была в самом деле какой-то навязчивой идеей по своей природе… За его болезненной чувствительностью к манерам стояло гипертрофированное чувство личного достоинства, выражавшееся в огромном высокомерии. Но надменность Ранцау не была просто ограниченной гордостью предками аристократа, которому нечем похвастаться, кроме своих благородных прародителей; у него было нервное, придирчивое высокомерие эстета, который вобрал в себя высочайшие стандарты своей культуры и презирал тех, кто был не способен достичь тех же самых высот»[293]293
  Там же.


[Закрыть].

Однажды он не без удовольствия поставил на место польского посла Станислава Патека, когда тот не позвал его на обед для членов Коллегии НКИД, хотя Ранцау был дуайеном дипкорпуса. Германский посол заявил, что «после такого рода неприличия его ноги не будет в польской миссии». Патек всполошился, сообразив, что допустил промах и послал извиняться советника Альфреда Понинского, передав, что не хотел подобным образом «умалять» Ранцау. Однако тот такого извинения не принял: «Я ответил этому идиоту, – сказал Ранцау, – что его шеф, г. Патек, не может умалить меня, графа Ранцау, германского посла, он может лишь делать гафы[294]294
  От французского gaffe, оплошность, бестактность.


[Закрыть], за которые и несет заслуженные последствия». После чего потребовал письменной сатисфакции и вскоре получил от Пате-ка письмо с извинениями»[295]295
  АВП РФ, ф. 057, оп. 7, п. 104, д. 1, л. 20, 25.


[Закрыть].

Ранцау сменил Герберт фон Дирксен – тоже аристократ, но несравнимый со своим предшественником. «Ему далеко до Ранцау», – констатировал Флоринский[296]296
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56755, л. 28.


[Закрыть]. Светский человек, с огромным состоянием, но при этом «корректный сдержанный чиновник, не обладающий особенно широкими горизонтами». В своих оценках шеф протокола не щадил нового посла: «У него нет талантов блестящего собеседника; скорее замкнут в обществе, даже в небольшом непринужденном кругу. Нет у него и чувства достоинства, как у Ранцау. …когда как-то зашел разговор об ошибках Германии во время первой мировой войны… не только не оборвал этого бестактного разговора, а поддакивал своим собеседникам. Мне думается, что в ориентации Дирксена имеется изрядная доля преклонения перед могуществом Англии; мне кажется также, что его политика в отношении СССР не имеет под собой столь же твердой базы осознанной необходимости, как у Ранцау»[297]297
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 172; АВП РФ, оп. 3, п. 21, д. 33, л. 85.


[Закрыть].

Десятилетие двадцатых заканчивалось, наступало постепенное охлаждение в советско-германских отношениях, и Дирксен оказался не той фигурой, которая могла бы затормозить или повернуть вспять этот процесс. Германское посольство перестало быть центром жизни дипломатической Москвы, главную роль теперь играли итальянцы. Да и сам Дирксен прислушивался к итальянскому послу Витторио Черутти, которого сотрудники НКИД между собой звали не иначе, как «фашистом».

Ранцау был политическим тяжеловесом, ему не требовалось никаких усилий, чтобы притягивать к себе внимание и привлекать зарубежных коллег. А Дирксену для этого следовало предпринять определенные шаги, но он этого делать не стал. «Надежды на то, что германское посольство окажется светским центром, не оправдались, так как ни посол, ни особенно м-м ф. Дирксен не обладают для этого никакими талантами. Никакого салона у себя м-м ф. Дирксен не создает. В Корпусе с ней не считаются и не уважают, доминирующую роль по-прежнему играет м-м Черутти»[298]298
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 4.


[Закрыть].

Флоринский акцентировал, что собирается «бороться за Дирксена, противопоставить советские влияния враждебным влияниям»[299]299
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 84.


[Закрыть]. Бесспорно, это подчеркивалось в расчете на «читателей», чтобы лишний раз продемонстрировать свою активность, незаменимость и готовность отстаивать советские интересы. Впрочем, нет оснований сомневаться, что шеф протокола добросовестно выполнял свою задачу, возможности для этого имелись.

Дирксен приехал с женой, «и посольство холостяка превратилось в более уютный семейный дом»[300]300
  Мемуары посланника, с. 220.


[Закрыть]. Флоринский сумел установить с ними «очень хорошие личные отношения». Жену летом возил плавать на Москва-реку, с мужем садился за «интимные партии бриджа, до которых он большой охотник». Все это взятое вместе создавало «полезную атмосферу близости и интимности»[301]301
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 21, д. 33, л. 85.


[Закрыть]. Что, между прочим, нашло отражение в романе Курцио Малапарте: «Он (Флоринский – авт.) был очень дружен с супругой германского посла и погожими летними деньками, когда члены иностранного дипломатического корпуса отправлялись покататься на лодках на Москва-реке или в Коломенском, в нескольких милях от Москвы, Флоринский и баронесса почти всегда плыли в одной лодке, на веслах сидел Флоринский»[302]302
  Бал в Кремле, с. 228.


[Закрыть].

Он прилагал немалые старания, чтобы создать у немцев максимально благоприятное впечатление о советской действительности, показывал им страну с лучшей стороны. В январе 1932 года повез германских дипломатов на завод АМО[303]303
  АМО – Автомобильное московское общество, существовавшее до 1917 года.


[Закрыть] (так его продолжали называть по старинке, хотя к тому времени официально уже успели переименовать в Завод имени Сталина). Это предприятие считалось визитной карточкой столичной индустриализации и дипломатов туда направляли регулярно. Даже Хильгер, «строгий и предубежденный критик», проявивший «наибольшую энергию и любознательность», резюмировал свои впечатления так: «АМО самый образцовый завод из всех вновь созданных и реконструируемых заводов, которые мне приходилось видеть в СССР, а я пересмотрел их почти все». Юргис Балтрушайтис, тоже принявший участие в поездке, «определил произведенное на немцев впечатление кратко и выразительно, но нецензурно». Судя по тональности отчета Флоринского, в положительном смысле, для усиления эффекта. Свою роль, наверное, сыграло и то, что на заводе стояло немецкое оборудование, и в его модернизацию вносили немалый вклад немецкие фирмы[304]304
  АВП РФ, ф. 057, оп. 12, п. 110, д. 1, л. 26.


[Закрыть].

Однако сохранить высокий уровень двустороннего сотрудничества не удалось – в связи с приходом в Германии к власти нацистской партии и Адольфа Гитлера. В феврале 1933-го, вскоре после поджога Рейхстага, у Дирксенов организовали прием, камерный, только для избранных. Были итальянский посол Марио ди Стефанти, польский советник Хенрик Сокольницкий, американский журналист Уолтер Дюранти (шеф бюро «Нью-Йорк Таймс» в Москве) и Флоринский. «Дирксен мрачноват. Чувствовалась некоторая натянутость. Также молчалив за столом был обычно разговорчивый Сокольницкий»[305]305
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 1, л. 32.


[Закрыть].

Дюранти, только что вернувшийся из Берлина, описывал свои берлинские впечатления – он присутствовал при пожаре Рейхстага. И критиковал статью Карла Радека в «Известиях». По всей видимости, имелась в виду статья «Падение доллара и воцарение Гитлера». Автор расценивал победу нацистов как признак углубления кризиса и упадка капиталистической системы, как «судороги фашистской реакции» и недооценивал силу и возможности этой «реакции». «Насколько слабой она сама себя чувствует, – писал Радек, – лучше всего показывает тот факт, что ей пришлось украсть у революционного пролетариата красное знамя и майский праздник. Собираясь “уничтожить марксизм”, она из страха перед пролетариатом должна пытаться мистифицировать его собственными символами. Но это ей не поможет»[306]306
  К. Радек. Падение доллара и воцарение Гитлера // http://az. lib. ru/r/radek_k_b/text_1933_padenie_dollara. shtml.


[Закрыть]. Дюранти, записал Флоринский, «удивлялся, что т. Радек, обычно хорошо разбирающийся в немецких делах, совершил ошибку в неподписанной статье (но безусловно принадлежащей его перу), дающей оценку положения. Дюранти пояснил (повторив соображения, высказанные в его телеграмме), что эта ошибка состоит в недооценке патриотизма и национализма, превалирующих в Германии над всеми другими моментами, в том числе и классовым»[307]307
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 1, л. 32.


[Закрыть].

Догматично рассуждавшие идеологи большевизма не могли поверить, что чувство патриотизма и национализма и стремление поквитаться со всем миром за чудовищные послевоенные унижения затмят классовое сознание немецких рабочих, и в большинстве своем они поддержат Гитлера и его политику захватов.

Что же касается приверженности гитлеровцев социалистической символике, то для НКИД это создавало проблемы не только морально-идеологические, но и протокольные. В конце апреля 1933 года обнаружилось, что германское посольство (не по личной инициативе Дирксена, а по указанию из Берлина) решило в честь 1 мая, Дня труда (в Германии считался государственным праздником), вывесить на зданиях миссии и генконсульств флаги со свастикой, наряду с традиционными трехцветными, черно-красно-желтыми. Заведующий 2-м Западным отделом Давид Штерн 25 апреля доложил об этом замнаркома Николаю Крестинскому.

Налицо имелась попытка пропаганды фашизма, особенно учитывая, что 1 мая широко праздновалось в СССР. Тут же возникали нежелательные мысли о сходстве, если не близости коммунистического и нацистского режимов. Однако формальных оснований запретить вывешивание флагов не было, даже принимая во внимание, что прежде немецкие представительства вывешивали флаги только раз в году, к национальному празднику. Что было делать? Неофициально договориться с немцами едва ли удалось бы, рассуждал Крестинский: это «можно было бы только в том случае, если бы отношения между нами и гермпра носили налаженный дружелюбный характер. При нынешнем напряженном состоянии этих отношений невозможно ставить подобный вопрос». Оставалось лишь пригрозить, что в таком случае «и наш флаг будет поднят над зданиями полпредства и торгпредства в Берлине и генконсульств в Гамбурге и Кенигсберге»[308]308
  АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 89, д. 7, л. 4.


[Закрыть].

Вне зависимости от того, как разрешилась эта ситуация, было очевидно – напряженность в двусторонних отношениях нарастает. Это проявлялось и в мелочах. В июле 1933 года к Флоринскому пришел Хильгер и сообщил, что рядом с особняком Дирксенов через громкоговоритель на полной мощности велась «передача речи на немецком языке, самым резким образом клеймящей германский фашизм и содержащей выпады против германского правительства». Каждое слово было отчетливо слышно во всех углах посольского сада. Мадам Дирксен с племянницей «прослушали всю речь и в панике поехали в посольство докладывать об этом послу». Понятно, рассуждал Флоринский, «в какое тяжелое положение ставят Дирксена подобные радиопередачи, раздающиеся в его саду». То был «как раз приемный день м-м фон Дирксен; создается большой конфуз, если бы подобная радиопередача повторилась в присутствии членов дипкорпуса»[309]309
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 2– 3


[Закрыть].

Тут же подключили чекистов, которые нашли виновника. Им оказался молодой парень из соседнего дома, имевший «весьма мощный усилитель», и «накануне аппарат был поставлен им на открытое окно со стороны посольского сада». Передачу какой именно радиостанции транслировал юный антифашист, осталось неизвестным, во всяком случае, сам он вещать не мог, поскольку немецким языком не владел. Разумеется, «меры были приняты»[310]310
  Там же.


[Закрыть].

Потом, тоже в июле 1933-го, сорвали флаг с машины сотрудника германского посольства, разбили фары[311]311
  Там ж, л. 6.


[Закрыть]. После этого инцидента Флоринский предложил ставить флаг только на автомобиль главы миссии и только когда он едет на официальное мероприятие. Такая практика была уже принята, например, в Риме, о чем шефу протокола рассказал германский советник Фриц фон Твардовски[312]312
  Там же.


[Закрыть]. В Москве до этого под флагом ездили все посольские машины, даже грузовики, что повышало опасность «недружественных выходок».

Флоринский добросовестно фиксировал различные детали, свидетельствовавшие о крутом повороте в советско-германских отношениях. Например, подчеркивал, что 9 февраля 1934-го «никто из немцев не пришел на парад в честь 17 съезда ВКП (б)»[313]313
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 26.


[Закрыть].