Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Элизабет Черутти, по ее словам, вскоре смирилась с тем, что свободного общения с интеллектуальной и культурной элитой, на что она рассчитывала, нет и не будет, и ее удел «сидеть в гостиной, пить чай с дамами из дипломатического корпуса и обмениваться сплетнями»[595]595
  Ambassador’s Wife, p. 51.


[Закрыть].

Из протокольного дневника:

«…Мадам Черутти с большим жаром негодовала против того, что не может запросто, как в других странах, встречаться с верхушкой интеллигенции, в особенности с артистической ее частью. «Вас мало знают в Европе, говорила она, но манера, которой вы сами оказываете себя здесь, делает вас ненамного понятнее и яснее, ибо вы в сущности ничего нам не показываете»[596]596
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 167.


[Закрыть].

«…Ева Урби громко проклинала московское общество, где всё всегда одинаково: официальные лица, официальные блюда и официальные официанты. “Даже лакеи и те не обновляются”»[597]597
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 167.


[Закрыть].

Страдала и Эми Чилстон, супруга британского посла (виконт Аретас Чилстон прибыл в Москву в 1933 году), хотя британское воспитание заставляло ее воздерживаться от резких суждений. К тому же милиция оперативно нашла утерянную ею сумочку, она «восторгалась быстротой наших органов и честностью лица, нашедшего сумочку», и это несколько примирило ее с советской реальностью. Но беседа показала, что все же она не всем довольна. «У меня были сведения о большой враждебности леди Чилстон, – отчитывался Флоринский. – Из довольно продолжительной беседы с ней я не вынес впечатления о предвзятой ее враждебности. Скорей похоже, что она скучает в Москве, а отсюда может быть и дурное настроение. Она откровенно мне сказала, что ей не хватает живой связи с театральным миром. Она больше всего интересуется искусством и постановкой этого дела у нас. Очень ее интересует также кинематографическое искусство, просила устроить для нее посещение киностудии…»[598]598
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 127.


[Закрыть].

Атмосфера взаимной подозрительности, страха и шпиономании в советском государстве заставляла воздерживаться от контактов с иностранными дипломатами не только обыкновенное население, но и государственных служащих, в том числе высокопоставленных. Это ощущалось в Москве, а особенно в провинции. Там вообще от иностранцев шарахались как черт от ладана – неровен час, скажешь что-то не то, донесут ведь и посадят. Словом, исходили из того, что береженого бог бережет. Пример – из письма Сергея Александровского, в 1926 году работавшего в Харькове в роли Уполномоченного НКИД при правительстве Украины. Письмо была адресовано Литвинову:

«Если иностранцы жалуются на изоляцию в Москве, то в Харькове для этого они имеют еще больше основания, ибо за год они имеют возможность видеть кой-кого из наших людей едва 1–2 раза. За 2 года моего пребывания здесь не было буквально ни одного случая, когда кто-нибудь из наших принял бы кого-нибудь из консулов хотя бы в служебном кабинете. Я не раз слышал намеки от германского консула на то, что ему трудно исполнять свои обязанности без общения с руководящими лицами, а меня он, дескать, не хочет особенно затруднять расспросами. …Приемы, которые я устраиваю, всегда посещают только второстепенные персонажи Харькова, члены Коллегии и замнаркомы, да и то с большой неохотой, потому что в Харькове, может быть больше, чем в Москве, существует настроение по адресу таких приемов, как к чему-то почти “зазорному”. Хотя, подчеркиваю, я устраиваю нечто подобное крайне редко и весьма скромно. Я полагаю, что раз в год и в харьковских условиях прием для иноконсулов вещь неизбежная и необходимая. Я думаю, что на такой прием раз в год должны приходить один-два видных товарища из действительно руководящих украинской жизнью»[599]599
  АВП РФ, ф. 05, оп. 11, п. 72, д. 12, л. 15.


[Закрыть]

От иностранцев скрывались даже сотрудники НКИД. Казалось, им-то сам бог велел контактировать с дипкорпусом – соблюдая элементарные приличия, протокольные правила, а также в расчете на получение ценной информации – но куда там. Нкидовцы довольно быстро поняли, что в глазах высшего советского руководства они входят в группу риска и являются первейшими кандидатами на аресты, лагеря и ВМН – высшую меру наказания. Огонь всегда ведется, прежде всего, по штабам…

Дело дошло до того, что работники наркомата начали избегать встреч с зарубежными дипломатами, а если все же такие встречи происходили, то вели себя сумрачно и скованно, чтобы не дать повод к продолжению общения. 1-й секретарь итальянского посольства Джованни Персико по этому поводу едко заметил: «при встрече с московскими коллегами у него всегда желание выразить соболезнование, так как у них такой грустный вид, будто бы у них только что умерли все близкие родственники»[600]600
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 209.


[Закрыть].

Советские дипломаты и в последующие годы в общении с зарубежными коллегами старались сохранять каменное выражение лица, избегая непринужденности, живости, улыбок и шуток. В 1959 году, в Нью-Йорке, в ходе Генассамблеи ООН, министр иностранных дел Австралии Ричард Кейси был обескуражен мрачной физиономией своего советского counterpart Андрея Громыко. «Он выглядел так, как выглядит человек, только что съевший несвежую устрицу»[601]601
  Australian Foreign Minister. The Diaries of R. G. Casey 1951–1960. Ed. by T. B. Millar. London, 1972, p. 280–281.


[Закрыть].

Замечание Персико было сделано за 30 лет до этого, как видим, ничего не менялось. Но даже раньше, в 1923 году персидский посол как-то сказал Флоринскому: «Я с сожалением должен заметить, что Наркоминдел сторонится от нас (от Корпуса) и по возможности старается избегать каких бы то ни было личных отношений»[602]602
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 397, д. 56462, л. 12.


[Закрыть]. Годом спустя эту тему в беседе с шефом протокола развил Озолс:

«…Озольс указал мне, как больно переживается подчеркнутое игнорирование иностранных представителей Наркоминделом. Как я ни старался ближе подойти к вашим товарищам, я всегда встречал лишь сухую любезность и желание ускользнуть от поддержания более сердечных и добрых отношений, а не только официальных. Очевидно, причиной этому является партийная дисциплина, запрещающая вам бывать у представителей иностранных государств. Один только С. И. Аралов не боится меня и бывает у меня запросто, что я чрезвычайно ценю»[603]603
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 28.


[Закрыть].

Пьетро Кварони, покидая Москву, докладывал Флоринский, «на прощанье дал нам “завет”: обязательно добиться того, чтобы советские граждане, знакомящиеся с иностранцами, не обвинялись по факту в государственной измене. Никакие наши качества не могут сгладить тяжелого впечатления, остающегося от этой практики»[604]604
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 167.


[Закрыть].

Дмитрию Тимофеевичу приходилось полемизировать с дипломатами, находить хотя бы отчасти внятные объяснения поведению если не всех советских граждан, то хотя бы работников наркомата. Ссылку на партдисциплину, которая выставляла в не слишком хорошем свете советскую коммунистическую партию, он категорически отрицал и придумал другую причину: «…обилие работы… отсутствие постоянного помещения, где бы мы могли регулярно встречаться с дипкорпусом… затруднительность принимать у себя… ввиду трудных жилищных условий»[605]605
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 28; АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 196.


[Закрыть].

Помимо загруженности работой, общественными обязанностями и «стеснительности» («у себя принимать не могут из-за трудности жилищных условий»), Флоринский указывал на то, что у сотрудников НКИД и иностранных дипломатов «распорядок дня различный»: «в посольствах обедают в 8, а у нас в 4-5-6». И, «пообедав в 5 часов, приходится снова обедать в миссиях в 8». Вследствие этого нкидовцы уже не могут вынести «утомительное 2-3-х часовое сидение за столом после трудного рабочего дня». Приняв приглашение на обед в то иное посольство, им часто приходится отказываться «чуть ли не накануне», а это «тоже повод для обид и нареканий». Также Флоринский ссылался на «несветскость» большинства сотрудников НКИД, не имевших опыта общения в привычном формате для иностранных дипломатов.

Шеф протокола втолковывал такие версии Озолсу, Кварони и всем остальным дипломатам, но без особого успеха.

Существовал узкий круг лиц, приходивших на мероприятия с участием дипкорпуса и ввиду своего положения, имевшихся договоренностей с «органами» или высшим руководством, не боявшихся такого общения. Уже упоминавшийся Семен Аралов, не менее крупный дипломат Федор Ротштейн, Максим Литвинов, Лев Карахан, Анатолий Луначарский, Борис Штейгер, Дмитрий Флоринский, Андрей Сабанин, Борис Канторович… Даже если перечислить всех, кто входил в эту «могучую кучку», список окажется не слишком длинным.

Лиц женского пола в нем практически не было, что дополнительно огорчало дам из дипорпуса. Приехав в Москву в 1924 году, супруга французского посла Эрбетта по наивности надеялась наладить общение с советскими женщинами и поделилась своими планами с Флоринским. Последовал такой диалог:

«Я сказал, что наши дамы мало бывают в миссиях. Посольша перебила меня, издав сочувственный возглас, который можно было перевести как сожаление, что наши дамы боятся или что им не разрешают встречаться с иностранцами. Я поспешил пояснить, что у нас мало интересуются “светскостью”, да и к тому же нашим дамам некогда этим заниматься, т. к. почти все жены наших ответственных работников сами ведут какую-нибудь общественную работу»[606]606
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 9.


[Закрыть].

Исключения встречались редко. Приезжая в Москву, обязательно завязывала новые и возобновляла старые контакты Александра Коллонтай, уделявшая специальное внимание женской части дипкорпуса. Мадам Скау и другие «послицы», изнывавшие от скуки и отсутствия общения, были искренне благодарны единственной в то время советской женщине-послу. «Только м-м Коллонтай иногда о ней заботится, но она ведь так редко приезжает в Москву», – вздыхала Скау[607]607
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 104.


[Закрыть].

Принимая во внимание активность и светскость Коллонтай, Флоринский старался исчерпывающим образом использовать ее пребывание в Москве, куда она наведывалась из Христиании и других зарубежных столиц, где была полпредом. К примеру, 27 августа 1923 года специально по случаю приезда Александры Михайловны шеф протокола устроил у себя five o’clock tea (пятичасовой чай). Пригласил норвежского поверенного в делах Мартина Волстадта и секретаря норвежского посольства Вольдемара Эбессена, германского поверенного в делах Отто фон Радовица и старшего помощника британского агента Питерса. Из нкидовцев – Георгия Лашкевича.

В те годы Коллонтай была единственной в мире женщиной, занимавшей столь высокую дипломатическую должность, и понятно, что она вызывала огромный интерес. Несколько наблюдений Флоринского в тот вечер заслуживают внимания. Англичанин Питерс вел себя сдержанно – возможно, по причине британского консерватизма (для Форин офиса женщина в роли главы дипломатической миссии в то время представлялась чем-то неслыханным и неуместным) и нарастающих проблем в двусторонних отношениях. Уехал первым, что показательно. А «усерднее всех беседовал с тов. Коллонтай ф. Радовиц, усевшийся возле нее»[608]608
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 397, д. 56462, л. 12.


[Закрыть]. Присутствие супруги нисколько его не смущало.

«Дипломаты были в некотором затруднении – целовать ли руку у т. Коллонтай (полпред, но в то же время дама). Радо-виц разрешил этот “сложный вопрос” в положительном смысле и его примеру последовали остальные, за исключением Питерса. После этого первого знакомства т. Коллонтай, завоевавшая всех присутствующих своей любезностью, имела в течение прошлой недели свидания с Волстадтом и супругами ф. Радовиц»[609]609
  Там же.


[Закрыть].

Флоринский не упустил случая сказать несколько слов о сопровождавшем Коллонтай молодом французском коммунисте Марселе Боди, который был близок с ней и благодаря этому занимал дипломатическую должность в советском полпредстве в Норвегии. Он произвел на шефа протокола приятное впечатление: «Т. Боди держит себя в обществе хорошо, без излишней развязности или застенчивости»[610]610
  Там же.


[Закрыть].

Наряду с Коллонтай активно вели себя Айви Литвинова и Наталья Розенель, хотя и совершенно по-разному, ставить этих прекрасных дам на одну доску, конечно, нельзя. Розенель выходила в свет, так сказать, ради самой себя, а Литвинова помогала мужу, стремилась минимизировать неудовольствие дипкорпуса от советской нелюдимости. Флоринский признавал, что «поддержание отношений по дамской линии… лежало почти исключительно на А. В. Литвиновой». В силу своего британского происхождения и высокого положения в советской иерархии она держалась свободно, на западный манер, ходила на приемы, а также принимала у себя дипломатов и их жен. В 1925 и 1926 годах схожим образом стала вести себя супруга Сергея Дмитриевского (напомним – одно время он был Управляющим делами НКИД). Флоринский обрадовался, отмечая ее достоинства: «жена т. Дмитриевского, владеющая языками и держащая себя просто, но с большим тактом»[611]611
  Там же, л. 21.


[Закрыть]. Однако вскоре Дмитриевский распрощался с СССР и рассчитывать на его супругу уже не приходилось.

В 1928 году Флоринскому ненадолго удалось простимулировать женскую активность, возобновив чайные журфиксы[612]612
  Журфикс (фр. jour fixe) – день недели, выделенный для приема гостей.


[Закрыть], которые проводила Литвинова. Такой прием, причем на широкую ногу, состоялся 13 декабря. Предполагалось пригласить побольше советских представителей, но в ОГПУ решили не потакать протокольным прихотям Флоринского:

«Список советских людей, намеченных для приглашения на наши приемы, еще не согласован и находится, как мне было сообщено, на просмотре у т. Менжинского; поэтому пришлось ограничиться обычным кругом наших гостей. Но и из них далеко не все отозвались на приглашение. В частности, не явились Мейерхольд (которому я лично звонил на квартиру, подтверждая приглашение), Александровский и Владимиров[613]613
  Возможно, имелся в виду директор Малого театра В. К. Владимиров.


[Закрыть]. Приехали Немирович-Данченко с женой, Таиров, Розенель, Свидерский, Скобелев, Б. Б. Красин[614]614
  А. Я. Таиров – актер и режиссер, создатель Камерного театра, А. И. Свидерский – советский государственный деятель, одно время полпред в Латвии, М. И. Скобелев – советский государственный деятель, участник торговых переговоров с Великобританий и Францией, Б. Б. Красин – композитор, брат Л. Б. Красина.


[Закрыть], О. Д. Каменева, Линде[615]615
  Не вполне ясно, о ком шла речь.


[Закрыть]. – танцевали под рояль. Такое начинание понравилось. В этом сезоне это первый чайный прием с танцами; многие с грустью вспоминая субботние приемы у графини Манзони, выражали надежду, что инициатива А. В. Литвиновой послужит примером и для других – молодежь скучает. – Т. Сайрио[616]616
  И. И. Сайрио, в то время Управляющий делами НКИД.


[Закрыть] позаботился о том, чтобы придать буфету более тщательный и домашний характер»[617]617
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 26.


[Закрыть].

Однако о регулярности таких мероприятий можно было только мечтать. Не говоря уже о других предложениях Флоринского: «Иностранцы также весьма оценили бы появление, хотя бы по одному разу в сезон, наших ответственных сотрудников с женами на чайных приемах у иностранных дам, имеющих свои дни. Такие посещения заменили бы вместе с тем визиты этим дамам, которые у нас никогда не делают и к которым по существу обязывает международная вежливость»[618]618
  Там же, л. 132.


[Закрыть].

Не удалось.

Если в посольства, на встречи, приемы или вечеринки с участием дипкорпуса приходили новые лица из НКИД, то для иностранных дипломатов это становилось приятным сюрпризом. Когда однажды это случилось на журфиксе у супруги итальянского посла графини Манзони, она «не могла скрыть своего удовлетворения»[619]619
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 21.


[Закрыть].

Впрочем, удовлетворение выражалось не всегда. Нкидовцы нередко на приемах отмалчивались, проявляли застенчивость, не имея навыков светского общения. А когда в посольства приходили другие официальные лица, даже очень высокопоставленные, то они нередко вели себя не слишком любезно и дружелюбно – может, опасаясь, что на них могут донести и обвинить в недопустимом сближении с врагами Страны Советов. Это огорчало Флоринского, и он просил «обратить внимание на то, чтобы при посещении иностранных приемов представители наших учреждений не держали бы себя так, как будто они делают великое одолжение и не проявляли бы явного пренебрежения к окружающему обществу в самых откровенных формах, как например, имеет привычку Нач. Отдела внешних сношений Реввоенсовета т. Гайлис (на обеде у японского военного атташе и на последнем приеме в Турецком посольстве)»[620]620
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 13–14.


[Закрыть].

Сложившаяся ситуация наносила ущерб государственным интересам, Флоринский это понимал, считал ее ненормальной и пытался что-то исправить. Однако это была борьба с ветряными мельницами…

Обращаясь к руководству НКИД, он разъяснял «отрицательные стороны нашей замкнутости»[621]621
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 29.


[Закрыть]. Указывал, что «наше нежелание общаться» приводит к «постоянному уязвлению самолюбия иностранных представителей». И, кроме того, «нами не используются возможности обработки отдельных членов дипкорпуса в желательном для нас смысле». Что происходит в результате? Приезжает в Москву новый дипломат… «раз или два в году» его приглашают на обед к Чичерину, «изредка на приемах в миссиях встречается с сотрудниками НКИД, также изредка приходит в НКИД для деловых разговоров… С нашей действительностью знакомится через своих коллег или немногих представителей русской буржуазии, принятых в иностранных миссиях, и получает, конечно, самую тенденциозную информацию. НКИД от него сторонится, но зато его любезно принимают в британской миссии, двери которой широко открыты и которая является центром, объединяющим дипкорпус». И «здесь новичка наставляют» в духе, невыгодном советской стороне[622]622
  Там же, л. 28–29.


[Закрыть].

Эту докладную записку Флоринский написал в 1924 году, когда британская миссия считалась главным центром враждебного влияния в дипкорпусе. Позже в его оценках аналогичная роль отводилась итальянскому посольству. Об этом уже говорилось, но нужно добавить, что позиция англичан, итальянцев или других западников являлась проявлением не только идеологической и политической неприязни, но и элементарной реакцией на отношение к ним нкидовцев и прочих советских чиновников.

Флоринский писал об этом не прямо, но, в общем, достаточно понятно, не преминув подпустить шпильку советскому начальству: «Итальянское посольство последовательно проводит тенденцию замыкания корпуса в себе, отмежевания от советского мира (правда никогда не отличавшегося особым гостеприимством в отношении иностранных дипломатов), проповедь своего рода снобизма, провозглашающего эту отчужденность. Такие тенденции, идеологом и вдохновителем которых является воинствующий фашист Черутти, прививаются среди некоторой части корпуса… Мне кажется, что эти настроения формулируются приблизительно так: советские представители не проявляют к ним радушия и уклоняются от общения с ними; мы слишком горды, чтобы искать сближения и будем отвечать им такой же строгой официальщиной и лишь в тех случаях, когда это совершенно необходимо»[623]623
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 11.


[Закрыть].

С 1928 года отношения с западными дипломатами стремительно портились, и Флоринский, в частности, связывал это с уходом Брокдорфа-Ранцау, «служившего сильным сдерживающим началом», а также с приездом Черутти. В дипкорпусе, рапортовал шеф протокола, «ведется кампания против изоляции». «В центре Черутти и Эрбетт – первый из свойственного ему высокомерия и снобизма, а также под влиянием жены, мечтающей о литературном и артистическом салоне; а второй из желания завязать на легальном основании связи с интеллигентщиной, чтобы прощупать среди нее антисоветские настроения, которые нынче ему повсюду мерещатся. Кроме того, обоих связывает общее желание нам вредить, усиливая в Корпусе враждебные настроения и трудности пребывания в Москве». В качестве активных сторонников кампании указывались Артти, Гейденштам, Озолс, и прогнозировалось, что «к ним примкнут остальные прибалты (может быть, кроме Балтрушайтиса), скандинавы и грек»[624]624
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 408, л. 184; АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 187.


[Закрыть].

Спустя год в протокольном дневнике была сделана следующая запись: «По сообщению Б. С. Штейгера в Корпусе якобы создалась группа, активно агитирующая за полную самоизоляцию в ответ на “невыносимую изоляцию”, на которую обречены в Москве иностранные дипломаты». Раз нет общения, на которое рассчитывали дипломаты (с «членами правительства и общественными кругами»), то было решено «свести до официального минимума общение с теми официальными представителями, “которые имеют ныне обращение в корпусе”», так как это «создает лишь вредную и недостойную иллюзию. Лучше вовсе никого не видеть и замкнуться в своем кругу, чем питаться подобными суррогатами». Закоперщиками были названы на этот раз Черутти, Гейденштам и Урби, а Эрбетт и Скау квалифицировались как «умеренные», полагавшие нецелесообразным «отказываться от последних ресурсов»[625]625
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 415, д. 56751, л. 142–143.


[Закрыть].

Шеф протокола предпринял попытку переломить ситуацию, сломать преграды, отделявшие советских дипломатов от западных. Формально, он подавал это как заботу о государственных интересах, но конечно, не забывал и о своих личных. Дипкорпус являлся для него жизненно необходимой средой обитания, лишиться ее он не хотел, к тому же наведение мостов ради преодоления изоляции позволяло ему еще более плотно контактировать с зарубежными дипломатами. Для начала он постарался донести до руководства всю сложность и пагубность создавшегося положения. Процитируем некоторые его высказывания по этому поводу:

«… Корпус скучает, хиреет, выцветает. В этом отношении нельзя не согласиться с оценкой персидского посла, сделанной им, правда, в очень осторожных выражениях. Чувствуется скука и апатия. Все друг другу надоели, но не видно больше прежних попыток проявить какую-то инициативу по оживлению общества, расширить каким-нибудь образом связи, выйти за пределы узкого круга иностранных дипломатов плюс несколько работников НКИД, плюс неизменный Штейгер. Не слышно даже больше жалоб на отсутствие общества. Скука и замкнутость, с которыми все как будто примирились, как с чем-то неизбежным»[626]626
  АВП РФ, ф. 09, оп. 3, п. 24, д. 8, л. 152.


[Закрыть].

«…Корпус в большинстве своем осознал невозможность улучшить свое положение, отказался от всяких иллюзий и дальнейших попыток в этом направлении и что он мирится волей-неволей со своей замкнутостью, с необходимостью продолжать обособленное от внешнего мира существование, довольствуясь лишь собственными скудными ресурсами. На смену прежним надеждам, устремлениям и даже известному энтузиазму, который проявляли дипломаты, приезжающие в Москву в расчете на интересную работу и встречи, – пришли рутина и скука людей, обреченных вариться в собственном соку. Мне не хотелось бы сгущать краски, но мне кажется, что именно таково примерно состояние моральной депрессии, переживаемой ныне Корпусом. Конечно, Москва не единственная столица, в которой дипкорпус обречен на замкнутую жизнь. Но это не довод. Мне не думается, что нашим интересам отвечали указанные пессимистические настроения Корпуса. Но кое-что может быть сделано, чтобы скрасить и оживить жизнь иностранных дипломатов. Они не избалованы вниманием и всякий шаг с нашей стороны возымеет свой эффект[627]627
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 12.


[Закрыть]».

«…Дипломаты не без оснований жалуются, что мы не желаем с ними знаться, пренебрегаем ими и всячески это подчеркиваем. Такая вынужденная отчужденность чрезвычайно болезненно переживается дипкорпусом, не желающим примириться с отсутствием известных личных отношений, въевшихся в плоть и кровь профессиональных дипломатов и выявляющих, с их точки зрения, дружественные отношения между представляемыми государствами. Вот почему большинство из них… никак не может переварить московской практики, идущей вразрез со всеми традициями и навыками, принятыми в этой области в других странах, и вот почему они столь чутки и благодарны за проявление с нашей стороны даже небольших знаков внимания, выходящих несколько из сферы непосредственных официальных отношений»[628]628
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 21–22.


[Закрыть].

«…Вместо того, чтобы показывать дипломатам положительные стороны нашей жизни, мы всячески отталкиваем их и они, слыша только шептунов и варясь в собственном соку, уносят от нас самые мрачные впечатления»[629]629
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, 26.


[Закрыть].

Флоринский предлагал практические решения, которые помогли бы наладить связь с дипкорпусом и смягчить взаимное отчуждение. Для этого каждый месяц или два устраивать приемы «у наркома для всего дипкорпуса с привлечением зав. политотделами»[630]630
  Политические отделы, то есть основные подразделения НКИД, курировавшие внешнеполитические направления.


[Закрыть]. Заведующим отделами предлагалось поддерживать постоянную связь со своими профильными посольствами и миссиями, «а факультативно и с другими». И с этой целью выделять этим высокопоставленным сотрудникам НКИД необходимые суммы на представительские расходы.

Заодно «указать другим наркоматам на полезность более интенсивного общения с иностранными представителями»[631]631
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 31.


[Закрыть].

При этом Флоринский хотел, чтобы нкидовцы устанавливали не только служебные, но и личные отношения. Не ограничивались встречами на официальных приемах, а устраивали «небольшие завтраки, ужины, чаепитие, совместные походы в театр», получая для этого ассигнования. Это относилось не только к высшему звену наркомата, членам Коллегии и заведующим отделами, но и к «советникам и секретарям»[632]632
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56700, л. 12.


[Закрыть]. В советских условиях такое предложение было очень смелым, чтобы не сказать больше, и не факт, что Флоринский верил в его реализуемость. Но, вероятно, надеялся хотя бы на какой-то, частичный результат.

Практически сразу после своего назначения заведующим Протокольным отделом, в 1921–1922 годах он начал пробивать идею об организации Дипломатического клуба. Это позволило бы решить многие проблемы, чтобы системно, не распыляясь, работать с дипломатами, отслеживать их настроения, воздействовать на них «в нужном русле», получать полезную информацию. Он понимал, что главным условием осуществления такого проекта является согласие и поддержка ГПУ, и в своем обосновании делал акцент на том, что создание клуба отвечает интересам чекистов. Докладную записку, в которой излагались аргументы в пользу открытия клуба, Флоринский назвал «Запиской об организации политической информации». Имелось в виду не проведение политического ликбеза (в таком виде политинформации, то есть политические занятия, регулярно проводились в советских учреждениях, на предприятиях, школах и вузах), а получение особо ценных сведений, в том числе конфиденциальных и секретных.

Шеф протокола обстоятельно доказывал, что имевшихся у ГПУ источников информации недостаточно. Та, что дают сексоты из числа прислуги, «носит случайный, поверхностный характер и касается отдельных мелких эпизодов»[633]633
  АВП РФ, ф. 057, оп. 1, п. 101, д. 1, л. 1.


[Закрыть]. Добавим к этому, что иностранные дипломаты были прекрасно осведомлены о том, что работники, «нанятые на месте» (устоявшийся официальный термин), выполняют задания ГПУ. Порой они сочувствовали этим людям и даже оказывали им своеобразную помощь. Оставляли на видном месте письма или другие бумаги, не представлявшие особой важности, чтобы их несложно было скопировать[634]634
  Ambassador’s Wife, p. 74–75.


[Закрыть].

Данные, полученные сотрудниками Наркоминдела из бесед с иностранными дипломатами, продолжал Флоринский, тоже не следовало переоценивать. «…Даже несмотря на добрые личные отношения, иностранные дипломаты видят в нас… прежде всего представителей другого правительства, и стало быть “врагов”, с которыми откровенность может идти только до известных пределов. Ни один мало-мальски опытный дипломат этого не забудет… Конечно, частые встречи, деловые и личные отношения позволяют составить мнение о характере и личности того или иного дипломата. Беседы дают возможность определить до известной степени его ориентацию и политическую физиономию, но за этим остается еще область сокровенных его дум и намерений, о которых мы можем судить лишь по отдельным штрихам и делать выводы на основании отдельных неосторожных фраз, случайных фактов и обстоятельств»[635]635
  АВП РФ, ф. 057, оп. 1, п. 101, д. 1, л 4.


[Закрыть].

Флоринский подводил к тому, что правильная постановка задачи требует создания «исключительно благоприятной обстановки, чтобы получить действительно ценные сведения», обстановки, к которой «привыкли представители буржуазных правительств и которая располагала бы их к откровенности». Такую обстановку мог бы обеспечить дипломатический клуб, куда можно было бы ввести «высококвалифицированных агентов, которые регулярно сообщали бы информационные сведения, пользуясь для сего указаниями и поддержкой товарищей, знакомых с дипломатическим корпусом»[636]636
  Там же.


[Закрыть]. Сам Флоринский на роль «высококвалифицированного агента» не претендовал, зато стопроцентно подходил на роль «товарища, знакомого с дипломатическим корпусом». Что до «агентов», то, по его разумению, они должны были быть причислены «к ВСНХ[637]637
  Высший совет народного хозяйства.


[Закрыть], Наркомвнешторгу, одному из главков, одним словом, к любому учреждению, сулящему возможность барышей для западноевропейских капиталистов и в то же время не имеющему политического характера»[638]638
  АВП РФ, ф. 057, оп. 1, п. 101, д. 1, л. 5.


[Закрыть].

Флоринский ссылался на опыт стран Европы и США, где «такие клубы существуют и служат одним из главных источников информации»[639]639
  Там же.


[Закрыть].

Наряду с этим он предлагал устроить «политический салон», хозяйкой «которого должна быть элегантная, умная, хорошо владеющая языками и по возможности молодая женщина, бывавшая в Европе и достаточно осведомленная в политических вопросах». Эта идея была настолько подробно и колоритно расписана, с уточнением практических деталей, что относящийся к ней фрагмент нельзя не привести полностью:

«Ей (хозяйке – авт.) следовало бы предоставить небольшую, дабы не возбуждать подозрений, квартиру, в которой можно было бы устраивать небольшие чаи и обеды. Салон должен быть поставлен на должную высоту и приглашаемые должны допускаться с большим разбором. Для создания надлежащей репутации в число его посетителей в первую голову должны быть привлечены турецкий и персидский послы, Энвер Паша, Гильгер. Особое внимание должно быть уделено имеющей прибыть польской миссии. Уютная и интимная обстановка должна вызывать на откровенность. Роль женщин в политической информации достаточно известна и говорить о ней не приходится. Посещения салона сотрудниками Наркоминдела дали бы возможность хозяйке наводить разговоры на политические темы, согласно данным ей указаниям, даже во время отсутствия таковых. Вместе с тем салон послужил бы местом для встреч иностранных дипломатов со строго профильтрованными женщинами агентами для дальнейшей информации»[640]640
  Там же, л. 5–6.


[Закрыть].

Несмотря на столь грамотно разработанную идейно-теоретическую базу, чекисты не торопились одобрить предложения Флоринского. Создание дипломатического клуба требовало определенных усилий, тонкого, изощренного и тщательно выверенного подхода. Не исключено, что в ГПУ не хотели напрягаться и посчитали, что и без того у чекистов хватает проблем, а тут еще клубом заниматься… Возможно, сказался и привычный российский подход. Проще «тащить и не пущать», чем «проникать в сокровенные думы и намерения». Возможно и то, что кто-то понимал – Флоринский старается не в последнюю очередь для себя, рассчитывая в клубе и в салоне оказаться в центре внимания.

Салоны чекисты, кстати, устраивали, и «строго профильтрованные женщины» в их распоряжении всегда имелись. А если в таковых ощущался недостаток, то можно было оперативно рекрутировать в свои ряды дам соответствующей внешности и положения. Но существовавшие салоны носили узковедомственный характер, не учитывали интересов Наркоминдела и самого Флоринского, не становились подлинными центрами той светской жизни, которую он пытался наладить.

Однако шеф протокола не опускал рук, не отчаивался, сочинил концепцию, устав клуба и в январе 1923 года направил новое предложение Чичерину и заместителю председателя ГПУ Иосифу Уншлихту. В рабочей записке говорилось, что с клубом будет легче обеспечить «контроль и наблюдение» за членами дипкорпуса. Сейчас «они ускользают от нас», собираются в основном в английской миссии, куда нкидовцев не приглашают, и сотрудники наркомата лишены возможности узнавать об их настроениях. Шеф протокола указывал, что клуб должен быть формально самостоятельным, иметь самоуправление, но, конечно, реальный контроль оставался бы за НКИД и ГПУ[641]641
  АВП РФ, ф. 057, оп. 3, п. 101, д. 1, л. 1.


[Закрыть]. Аргументы казались «железными», Флоринский и помещение поспешил подобрать – особняк в Денежном переулке. Коллегия НКИД поддержала его, а вот чекисты снова тянули несколько месяцев и в конце концов ответили отрицательно. В ответном письме было сказано, что Иностранный отдел ГПУ не одобряет подобную затею[642]642
  Там же, л. 16.


[Закрыть].