Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Вдохновленный успехами, Флоринский писал, что модернизация протокола отвечает «строю нашего Советского Союза»; в то же время она «всецело в интересах самих иностранных представителей, освобожденных в нашей стране от выполнения отживших старомодных церемоний, утомительных и никому не нужных»[174]174
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 128.


[Закрыть]. Кое-кто из иностранцев с ним соглашался.

Зарубежные дипломаты привыкли к тому, что глава государства появлялся на официальных церемониях в пиджаке и сами начали ценить «простоту нравов». В начале 1930-х годов 1-й секретарь британского посольства Бейкер отмечал в беседе с Флоринским, что «либеральное наше отношение к костюму делает весьма приятной жизнь в Москве, освобождая дипломатов от обязанности носить, особенно летом, в жаркую погоду, неудобное платье. Разгрузка от нелепых условностей ценна людям, дорожащим своим комфортом и удобством жизни»[175]175
  АВП РФ, ф. 057, оп. 10, п. 108, д. 2, л. 71.


[Закрыть]. Впрочем, не все с ним были согласны. Флоринский регулярно подчеркивал, что он «…ведет пропаганду за изъятие фраков из московской практики, но до сих пор, к сожалению, большинство членов дипкорпуса еще до этого не дошли и держатся за фраки»[176]176
  Там же, л. 111.


[Закрыть].

В целом изжить «старомодные церемонии» оказалось делом невероятно трудным, и даже Рагиб-бей, хваливший Флоринского за «революцию в протоколе», когда доходило до дела, вел себя вполне консервативно и даже ретроградно. 13 февраля 1933 года его, как и других членов дипкорпуса, пригласили в Большой зал консерватории на концерт, посвященный 50-летию со смерти Рихарда Вагнера (отношения с гитлеровской Германией еще не успели настолько ухудшиться, чтобы произведения любимого композитора фюрера вычеркнули из советского репертуара). Рагиб-бей возмутился тем, что ему, дуайену, дали место в четвертом ряду, а германского посла посадили в первом, рядом с главами итальянской, чехословацкой, австрийской миссией. Там же нашлись места и для менее сановитых дипломатов[177]177
  Там же, л. 110.


[Закрыть]. Естественно, Флоринскому пришлось извиняться.

Чтобы представить себе всю бурю эмоций, вызывавшихся в советском обществе проблемой одежды дипломатов и дипломатического этикета, полезно ознакомиться с дискуссией, которая велась на страницах газеты «Вечерняя Москва» и других газет в середине 1920-х годов. В ней приняли участие ведущие сотрудники НКИД и известные общественные и государственные деятели: Максим Литвинов, Федор Ротштейн (первый полпред в Персии, член Коллегии наркомата и ответственный редактор журнала «Международная жизнь»), журналист и публицист Лев Сосновский, полпред в Афганистане Федор Раскольников, полпред в Швеции и Италии Платон Керженцев и, конечно, сам Флоринский. Это настолько колоритный и показательный источник, что совершенно не хочется «раздёргивать» его на отдельные цитаты, он заслуживает того, чтобы привести его полностью – это сделано в приложении к основному тексту книги. Добавим, что указанный материал ввели в научный оборот сотрудники Историко-документального департамента МИД России, наряду с другими редкими документами, связанными с деятельностью НКИД и его главы Г. В. Чичерина.

Без «Интернационала»

Одна из протокольных сложностей, вызванных антагонизмом между государственными интересами СССР и идеологическими установками, была связана с исполнением государственных гимнов.

В начале 1920-х годов советское руководство решило отказаться от этого в ходе торжественных церемоний (приезды глав государств, послов, вручение верительных грамот и т. д.). Гимном СССР был «Интернационал», настраивавший не на международное сотрудничество, а на свержение буржуазных режимов, что едва ли могло послужить укреплению межгосударственных отношений. Кроме того, советские представители в силу своей пролетарской сознательности не желали слушать национальные гимны других стран, носившие враждебный пролетариату классовый характер. Рассуждали так: конечно, хорошо бы «внедрить в международную практику исполнение “Интернационала”», но буржуазные государства будут всячески уклоняться от этого, «учитывая всю для них невыгодность такового с агитационной точки зрения»[178]178
  АВП РФ, ф. 057 оп. 5, п. 102, д. 1, 109.


[Закрыть]. Поэтому было принято решение – гимны не исполнять, ни при вручении верительных грамот или приезде послов, ни в каких-либо других случаях[179]179
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 3, л. 31.


[Закрыть]. Однако последовательно выдержать такую линию оказалось нелегко, возникали несуразные и смешные ситуации.

В феврале 1924 года в Москву прибыл первый французский посол Жан Эрбетт, и его торжественно встречали на вокзале. Но когда он обходил почетный караул, оркестр играл только военные марши, «а потом заиграл арию из “Кармен”». Этот случай настолько поразил иностранных дипломатов, что о нем еще вспоминали не один год. Некоторые подробности приводит в своих мемуарах Элизабет Черутти, наслышавшаяся о faux pas с гимном. В ее изложении оркестр все же собирался исполнить «Марсельезу», но эту попытку пресекло какое-то официальное лицо, присутствовавшее на церемонии и заявившее, что «Марсельеза» – «гимн меньшевиков»[180]180
  Ambassador’s Wife, p. 49.


[Закрыть].

Эрбетт смутился, но, отдадим ему должное, не потерял самообладания и с достоинством выслушал «Хабанеру». А вот французская газета «Le Temps» напечатала по этому поводу насмешливую статью, которая огорчила советских дипломатов[181]181
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 6.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что ее сочинил сам посол, до перехода на дипломатическую работу являвшийся главным редактором этого популярного во Франции издания.

Витторио Черутти с супругой, кстати, встречали (был уже 1927 год) без всякого гимна и сердечности, корректно, но холодно. Это могло быть вызвано тем, что тогда Италия признала румынскую аннексию Бессарабии, что в Москве совсем не понравилось[182]182
  Ambassador’s Wife, p. 50.


[Закрыть].

Руководителям зарубежных государств ничего не оставалось, кроме как соответствовать, что давалось им, правда, без особого труда, особенно когда речь шла о государствах, настроенных резко антисоветски, таких, как Польша. А в Финляндии первый советский полпред Александр Черных настолько решительно озвучил советские требования, что финны вообще изменили собственный церемониал, отказавшись от исполнения национальных гимнов при вручении верительных грамот не только советскими, но и другими послами и посланниками. С точки зрения классической дипломатии в этом была своя логика – церемониал и протокол должны быть едиными, в отношении всех зарубежных представителей[183]183
  АВП РФ, ф. 04, оп, 59, п. 398, д. 56491, л. 118.


[Закрыть].

Если на суше советский ригоризм особых проблем не вызвал (во многих государствах ради того, чтобы не слушать «Интернационал», чиновники с готовностью шли навстречу Москве), то морские законы были незыблемыми. Не сыграть гимн принимающей стране при заходе корабля в ее порт, после орудийного салюта, стало бы ужасным оскорблением. Этой проблемой озаботился лично Чичерин, который 4 июля 1925 года написал циркулярное письмо Сталину, Михаилу Фрунзе (наркому по военным и морским делам), а также всем членам Политбюро и Коллегии НКИД. Он указывал, что в морской практике исполнения гимна трудно избежать – «после отдачи пушечного салюта крепости или военному судну другой национальности», когда на верхней палубе выстраивается караул, музыканты и весь экипаж. Чичерин писал: «с агитационной точки зрения исполнение на иностранных военных кораблях “Интернационала” имеет несомненно большее значение. Наоборот, исполнение национального гимна буржуазного государства на нашем воен. судне при высокой сознательности наших команд никакого разлагающего действия не может иметь»[184]184
  АВП РФ, ф. 057, оп. 5, п. 102, д. 3, л. 31.


[Закрыть].

Мнения высказывались разные, позиция менялась, и в какой-то момент решили все же обойтись без гимнов. По этому поводу Чичерин обратился к Борису Канторовичу, главному секретарю Коллегии НКИД и управляющему делами наркомата, и Флоринскому: «В виду того, что вопрос об исполнении гимнов перерешен, надо немедленно взять обратно все, что в этом смысле сделано. Можно ссылаться… на отказ шведского правительства исполнять гимны при посещении нашими судами шведских гаваней»[185]185
  Там же, л. 33.


[Закрыть].

Аргумент сам по себе интересный. Как видно, для шведов «Интернационал» носил настолько отталкивающий характер, что они были готовы пренебречь морской практикой. Несмотря на это, в Москве потом передумали, здравый смысл взял верх. И был разработан целый документ, регламентирующий условия, при которых следовало исполнять гимн: при посещении корабля главой государства, с которым СССР поддерживал дипломатические отношения, при входе корабля в иностранный порт, в качестве ответа на салют и т. д.[186]186
  Там же, л. 37.


[Закрыть]

Со временем либеральное отношение к исполнению гимнов все больше превалировало, и не только в море. У советских руководителей росло понимание того, что дипломатические условности не нужно смешивать с идеологией, а западные страны привыкали к СССР как к равноправному партнеру. В феврале 1934 года, готовясь к приезду в Москву министра иностранных дел Польши Юзефа Бека, советник польского посольства Хенрик Сокольницкий попросил исполнить польский гимн в Большом театре – в программу входило посещение его высоким гостем. Флоринский напомнил, что когда в 1925 году в Варшаву приезжал Чичерин, то поляки категорически отказались играть пролетарский гимн. На что Сокольницкий «сконфуженно ответил, что в 1925 г. времена были другие и исполнение Интернационала могло бы вызвать нежелательные демонстрации; сейчас это соображение, конечно, отпадает»[187]187
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 28.


[Закрыть].

В каких-то случаях идеологический фактор весьма существенно сказывался на двусторонних отношениях (речь не о поддержке компартий и подрывной революционной деятельности, а о сугубо протокольных вопросах). В 1920-е годы это, пожалуй, ярче всего проявилось на «итальянском участке». В СССР ругали фашистский режим Бенито Муссолини, но одновременно не скрывали своего интереса к наращиванию экономического и политического сотрудничества с Римом. И вот однажды…

Обед для Муссолини

1 июля 1924 года советский полпред в Риме Константин Юренев устроил обед для фашистского вождя Бенито Муссолини и его ближайших помощников – маркиза Паулюччи ди Каболи (этот аристократ помогал договориться с дуче о визите в полпредство) и Генерального секретаря МИД Италии Сальваторе Контарини. Сам Муссолини руководил внешнеполитическим ведомством и одновременно занимал пост главы правительства.

Официальный прием дуче в советском полпредстве вызвал скандал. В Италии свое возмущение высказала Коммунистическая партия – причем публично, а в СССР случившееся рассматривалось на Политбюро, которое отреагировало не менее негативно.

Полпред пригласил Муссолини пообедать еще в мае или в начале июня, то есть вскоре после официального акта взаимного дипломатического признания[188]188
  СССР и Италия установили дипломатические отношения в феврале 1924 г.


[Закрыть]. Шаг вполне правомерный и разумный в дипломатической практике. Муссолини приглашение принял, но визит тогда не состоялся, потому что разразился политический кризис, связанный с тем, что фашистские молодчики похитили и убили депутата-социалиста Джакомо Маттеотти. Режим устоял, страсти улеглись, Муссолини вспомнил о приглашении и заявил, что готов посетить советскую миссию. И вот тут-то следовало подумать: можно ли в новых условиях, когда все левые и демократические силы были возмущены действиями фашистов, принимать дуче. Полпред исходил из того, что отказ нанесет ущерб двусторонним отношениям, и званый обед состоялся.

«Мои гости, – докладывал Юренев в центр, – явились во фраках, с лентами и всяческими орденами на белоснежных жилетах и на бортах фраков. Мы были в смокингах. Муссолини имел очень усталый вид. Постепенно он оживился, много рассказывал о итальянской опере, разговор носил отвлеченно-салонный характер». Потом «за кофе поговорили более серьезно». Муссолини «уверял, что Румыния никогда не получит санкцию Италии на аннексию Бессарабии» (потом все-таки получила) и «было сказано еще много других приятных слов». Дуче пообещал устроить дружественный прием советскому крейсеру «Воровский» – в ответ на визит в СССР итальянского крейсера «Мирабелло»[189]189
  АВП РФ, ф. 04, оп. 20, п. 156, д. 52, л. 1.


[Закрыть].

Москва и Рим стремились к взаимному сближению, и Юренев считал, что, исходя из государственных интересов, дипломату не следует демонстрировать коммунистическую прыть и клеймить главу страны пребывания за то, что он фашист. Сразу по приезде в Рим (февраль 1924 г.) полпред дал несколько интервью журналистам, в которых, отвечая на вопросы, характеризовал Муссолини как «яркую личность, приковывающую всеобщее внимание». Что соответствовало действительности, но было в штыки воспринято итальянскими коммунистами, пожаловавшимися в Москву. Тут же последовал реприманд от Литвинова, заявившего (письмо Юреневу от 14 марта 1924 г.): «К сожалению… с первых же шагов Вы взяли неправильный тон по отношению к Муссолини». Замнаркома ссылался на «постановление авторитетного учреждения (очевидно, Политбюро – авт.), которое гласит: “Считать совершенно недопустимыми документы того типа, которые дает т. Юренев”[190]190
  АВП РФ, ф. 04, оп. 20, п. 156, д. 53, л. 1–2.


[Закрыть].

Литвинов поучал: «Мне представляется нетрудным оставаться в пределах вполне корректного тона по отношению к буржуазным правительствам и их представителям, избегая ненужной лести и похвал, составляющих яркий контраст с оценкой, даваемой этим деятелям революционными рабочими организациями»[191]191
  Там же, л. 1.


[Закрыть].

В заключение замнаркома выражал надежду, что к этой теме больше возвращаться не придется, но он ошибся. Юренев не усвоил урок, тем более, что в мае того же года Рим посетил с визитом председатель Совнаркома СССР Алексей Рыков, который тоже раздавал интервью и делал заявления без идеологической осмотрительности. В частности, как передавали новостные агентства, он «выразил через графа Манцони (итальянского посла в СССР графа Гаэтано Манзони – авт.) благодарность Италправительству за прием, оказанный ему во время пребывания в Италии, быстрое экономическое восстановление которой и порядок вызвали в нем чувство восхищения»[192]192
  Там же, л. 8–8 об.


[Закрыть].

Итальянские коммунисты привычно возмутились и потребовали от Москвы обсудить поведение главы советского правительства на Политбюро. Член Исполкома Коминтерна, видный деятель итальянской компартии Умберто Террачини, написал в этот высший партийный орган, что «т. Рыков обращается к правительству-избивателю трудящихся масс со словами и комплиментами совершенно неуместными», и «дело здесь не в случайностях, а в общей постановке иностранной политики СССР»[193]193
  Там же, л. 10.


[Закрыть]. Тут уже не Литвинову было делать замечания. Рыкову написали записки высшие советские руководители – Григорий Зиновьев (предложил ему вызвать к себе итальянских коммунистов и снять вопрос, сказав им, что, мол, в интервью «наврали многое») и Николай Бухарин, попросивший пару строк «в опровержение» для публикации в газете «Правда» (он был ее главным редактором)[194]194
  Там же, л. 9–9 об.


[Закрыть].

В защиту Рыкова выступил Георгий Чичерин, тогда еще располагавший в советской правящей верхушке солидным весом. Получив информацию о заявлениях председателя Совнаркома (через заместителя Флоринского, Владимира Соколина), он адресовал письмо Льву Каменеву и Григорию Зиновьеву (оба входили в Политбюро, а Зиновьев к тому же руководил Коминтерном). В нем вот что говорилось:

«…это было совершенно нормальное и даже необходимое и неизбежное заявление в момент его отъезда из Италии о том, что он все время находился в удовлетворительном положении, и что все обстояло хорошо, причем он прибавил, насколько мне помнится, что Италия замечательно быстро оправилась после войны. Воспользовавшись гостеприимством итальянского правительства, член нашего правительства обязан был сказать несколько фраз перед отъездом из Италии. Не мог же в самом деле тов. Рыков после использования гостеприимства итальянского правительства изрыгать в момент отъезда ругательства в адрес Муссолини. Мы, как правительство, не можем не считаться с некоторыми неизбежными формами общения. Нельзя же в самом деле всю нашу практику равнять под Рут Фишер[195]195
  Рут Фишер входила в руководство Коммунистической партии Германии и отличалась ультралевыми взглядами; АВП РФ, ф. 04, оп. 20, п. 156, д. 53, л. 12.


[Закрыть]. Если некоторые не понимают, что существование нашего государства является одной из основных необходимостей для Коминтерна, то не можем же мы из-за них разрушать положение нашего государства. У нас всегда был высший синтез революционного интереса, а вовсе не господство уровня Рут Фишер»[196]196
  АВП РФ, ф. 04, оп. 20, п. 156, д. 53, л. 12.


[Закрыть].

Порешили на том, что Рыков даст интервью в итальянские газеты, которое удовлетворило бы итальянских коммунистов и характеризовало «наше отношение к фашизму». Рыков тут же попросил Чичерина дать «наметку» для такого интервью[197]197
  Там же, л. 13.


[Закрыть]. Нарком выполнил эту просьбу, направив то, «что может быть сказано без порчи наших отношений с Италией и без ухудшения нашего международного положения»[198]198
  Там же, л. 14.


[Закрыть]. Предложено было сказать, в частности, следующее:

«Со всеми государствами, кроме советских республик, наши отношения отличаются тем, что мы в этих отношениях оставляем в стороне то, что нас разделяет и… держимся взаимного невмешательства во внутренние дела обеих сторон, отношения же наши устанавливаем на почве общих реальных задач и ограничиваем этими реальными задачами. …Эти отношения для нас чрезвычайно полезны, как они, конечно, полезны и для Италии. То обстоятельство, что наше Правительство не выступает с критикой итальянского фашизма, вовсе не означает, что мы одобряем это течение; наше правительство не может выступать с критикой фашистского течения, не выходя тем самым за пределы тех рамок, в которых протекают наши отношения с Италией»[199]199
  Там же, л. 15.


[Закрыть].

Столь же обтекаемо было составлено сообщение для прессы.

Юренев, находясь в Риме, не мог знать всех подробностей обсуждения в Москве заявлений Рыкова, но видел, что вопрос «соотношения государственного и идеологического подхода» в общем-то остается открытым, и у него есть влиятельный сторонник в лице Чичерина. Они часто расходились во взглядах (нарком даже называл его «враждебным мне Юреневым[200]200
  Последняя служебная записка Г. В. Чичерина // Неизвестный Чичерин. Часть 2 // https://idd.mid.ru/informacionno-spravocnye-materialy/-/asset_publisher/WsjViuPpk1am/content/neizvestnyj-cicerin-cast-2-.


[Закрыть]), но полпред понимал, что в данном случае Георгий Васильевич не станет поступаться принципами. Это нужно учитывать при оценке того, как развивалась история с «обедом для Муссолини» в июне и июле 1924 года.

У Юренева были основания считать: раз обед в миссии завершился успешно, это оправдывает проведение такого мероприятия. Во всяком случае, полпред не ожидал, что оно вызовет столь широкую и резко отрицательную реакцию. Хотя Юренев разъяснил свои мотивы лидеру итальянской компартии Антони Грамши, это ничего не изменило. В резолюции Исполкома КПИ говорилось, что коммунисты выступят публично в прессе «против акта Сов. Посольства для того, чтобы снять с себя ответственность за столь грубую политическую ошибку»[201]201
  АВП РФ, ф. 04, оп. 20, п. 156, д. 52, л. 9-11.


[Закрыть].

Одновременно в центр из Рима поступили два политических доноса (жанр, который всегда был в чести у советских властей). Первую реляцию сочинил сотрудник римского отделения РОСТА, Российского телеграфного агентства, В. Антонов. Она была адресована руководителю агентства в Москве Якову Долецкому, а тот ознакомил с ней Георгия Чичерина. Донос был написан безграмотно, но с революционной прямотой:

«…не могу не поставить Вас в известность до чего доводит стремление наших тов. дипломатов отмежеваться от коммунизма», – лихо излагал Антонов, обвиняя Юренева в том, что тот дал Муссолини «(хоть и небольшой) политический козырь»[202]202
  Там же, л. 8.


[Закрыть]. И в других грехах тоже: «Неделю назад т. Юренев воспротивился, чтобы на закрытом собрании ком. ячейки был заслушан доклад о политическом положении в Италии в данный момент на том основании, что “Муссолини остается у власти, и если узнает хотя и не содержание доклада, но просто факт обсуждения положения в связи с делом Маттеотти, то будет потом мстить”. На возражения т. Юренев отвечал, что если даже до Муссолини дойдет слух о том, что было в нашей миссии закрытое собрание коммунистов, то он будет подозревать нас в попытках руководить работой итал. компартии»[203]203
  Там же, л. 8 об.


[Закрыть].

Автором второго доноса, поступившего непосредственно Чичерину, был советник посольства Александр Макар, который под предлогом мнимой болезни отказался принять участие в приеме. Юреневу, по его словам, он предлагал уехать в отпуск, чтобы избежать обеда с Муссолини, но полпред не внял этой просьбе. В обстановке политического кризиса, резюмировал Макар, режим Муссолини «не мог не воспользоваться поддержкой, которую ему оказывала Совласть в лице своего итальянского представителя»[204]204
  Там же, л. 13.


[Закрыть].

Вопрос об обеде с Муссолини поставили на Политбюро. Юренев в депешах в центр как мог оправдывался и объяснял: «Увильнуть мне от приема никак невозможно. Придется выполнить свой долг»[205]205
  Там же, л. 2.


[Закрыть]. Подчеркивал, что он принимал «министра иностранных дел и его ближайших сотрудников, а не лидера фашистов и его сподвижников»[206]206
  Там же, л. 1.


[Закрыть]. Дополнительно указывал, что, несмотря на фраки с лентами и смокинги, «обед был очень скромен» и «обычного на приемах у итальянцев шампанского у меня не было[207]207
  Там же.


[Закрыть].

Несмотря на эти аргументы, в начале июля Политбюро приняло постановление, категорически осуждавшее Юренева, ему было велено представить свои объяснения. Чичерин, который не находил действия полпреда столь уж неуместными, вступился за него так же, как и за Рыкова, обращая внимание на «смягчающие обстоятельства». 14 июля он направил Сталину, Зиновьеву, Каменеву и другим членам Политбюро письмо, в котором говорилось: «Полученное мною вчера постановление Политбюро о т. Юреневе показывает мне, что Политбюро не было ознакомлено с уже имеющимися в нашем распоряжении обстоятельствами дела. Ознакомившись с ними, оно, я думаю, по крайней мере, дополнит свое постановление»[208]208
  Там же, л. 5.


[Закрыть].

Упор делался на том, что Муссолини, дескать, «сам себя пригласил», «основываясь на разговорах, имевших место в момент приезда в Рим т. Юренева». Чичерин сообщал, что он «тут же послал телеграмму т. Юреневу с вопросом», нельзя ли «пустить» это известие в буржуазную прессу, чтобы придать «совершенно другой характер всему инциденту» и в этом случае «вместо укрепления престижа Муссолини, получится, наоборот, признак слабости: он-де сам напрашивался к обеду». Завершал свое послание нарком так: «Что касается истребования объяснений у т. Юренева, то… отказать Муссолини значило бы нанести ему личное оскорбление и ухудшить наше международное положение. У т. Юренева не хватило остроумия, чтобы из этого выйти. При несколько большем остроумии это было бы возможно. Он очевидно почувствовал себя в тупике и не счел возможным охлаждать наши отношения с Италией. Я хотел бы знать, не дополнит ли Политбюро свое постановление»[209]209
  Там же.


[Закрыть].

Политбюро не «дополнило», во всяком случае так, как хотел этого Чичерин. Довольно наивная попытка изобразить дело, будто Юренев не приглашал Муссолини, а просто «имели место разговоры», едва ли кого-то обманула. В итоге рассыпа́лась вся конструкция доводов о том, что дуче «сам себя пригласил», и в этой связи можно было, дескать, политически ослабить его позиции. Возможно, к мнению Чичерина прислушались бы, если бы он твердо, без экивоков ограничился главным: в той ситуации отказ от приглашения Муссолини действительно мог оскорбить дуче и ухудшить отношения с СССР. Но нарком не решился. А что касается оговорки о том, что Юреневу не хватило остроумия, то она еще больше смазала предпринятый демарш.

На полях письма Чичерина кто-то (не исключено, что один из членов Политбюро) начертал карандашом: «Почему не прибегнул к способу уклонения»[210]210
  Там же.


[Закрыть]. Чтобы найти такой способ, требовались не только остроумие, но и недюжинная изворотливость.

Не сработала и вторая записка Чичерина в Политбюро, отправленная в тот же день. В ней он давал понять, что проблема состояла не в конкретном решении Юренева, а в том, что в СССР все еще не было четкого видения протокольных правил для советских дипломатов. Нарком указывал, что «вопрос о правилах поведения советских представителей заграницей довольно-таки сложен и относится не только к этикету, но в гораздо большей мере к развитию контакта с правительственными, торговыми и банковскими сферами каждой страны», предлагал основательно его проработать и для этого проконсультироваться с Христианом Раковским (этого известного революционера и политического деятеля в 1923 году направили полпредом в Великобританию)[211]211
  Там же, л. 6.


[Закрыть]. «Будучи в столице сильнейшей мировой державы, − писал Чичерин. − он лучше всего может на практике оценить, что именно требуется от нашего представителя практическими соображениями, и что именно может считаться излишним и даже вредным»[212]212
  Там же.


[Закрыть].

23 октября 1924 г. Политбюро приняло заключительное постановление по вопросу об «обеде для Муссолини». Приглашение дуче «на приемы, обеды и т. п. в течение ближайших месяцев» признали недопустимым. В этой связи отменили в полпредстве в Риме официальный прием по случаю очередной годовщины Октябрьской революции (туда Муссолини уж точно пришлось бы позвать). А для маскировки, чтобы избежать нежелательного резонанса, поскольку итальянцы с легкостью могли сложить два и два, отменили аналогичные приемы и в других странах, с которыми у СССР имелись дипломатические отношения[213]213
  Там же, л. 46.


[Закрыть].

НКИД было велено «заменить Юренева на посту полпреда в Риме»[214]214
  Там же


[Закрыть], на эту должность назначили Платона Керженцева. Новый глава миссии сразу убедился в том, что решение Политбюро оказалось опрометчивым. Уловкой с повсеместной отменой официальных приемов итальянцев провести не удалось. Свое свидетельство оставил Флоринский, приезжавший в Рим вскоре после досадного инцидента с обедом для Муссолини: «Т. Керженцев обращает внимание на затруднения, возникающие из факта неприглашения Муссолини; благодаря этому как ответственные работники М. И. Д., так и другие министры вынуждены занимать сдержанную позицию и уклоняться от приглашений полпредства, а это, понятно, отражается на его работе»[215]215
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 404, л. 56601, л. 112.


[Закрыть].

Несмотря на этот сигнал, руководство НКИД не стало вносить коррективы в линию полпредства. Когда в 1928 году Рим посетил Владимир Соколин – заместитель Флоринского в Протокольном отделе – он обнаружил, что на прием по случаю годовщины Октябрьской революции Муссолини снова не пригласили. В результате из приглашенных государственных деятелей и политиков снова никто не явился, даже социал-демократы[216]216
  АВП РФ, ф. 09, оп. 03, п. 24, д. 8, л. 175.


[Закрыть].

Вопросы общения с «фашистами-итальянцами» оставались чувствительными для советской дипломатии в течение всего межвоенного периода, и если имелась возможность свести контакты до минимума или вообще обойтись без них, то так и поступали. В мае 1929 года Флоринского отправили в Одессу, где готовились принимать итальянскую эскадрилью. Но Коллегия НКИД потребовала, чтобы заведующий протоколом не входил «ни в какой контакт с итальянцами и руководил организацией приема эскадрильи в совершенно неофициальном и секретном от итальянцев порядке».

К концу 1930-х годов от принципиальной идеологической предвзятости мало что осталось. В том смысле, что она перестала быть принципиальной, превратилась в конъюнктурную и применялась, когда того требовали обстоятельства. Министра иностранных дел Третьего рейха Иоахима фон Риббентропа принимали в Москве с помпой, а в Риме и Берлине советские дипломаты тесно, не колеблясь общались с фашистами и нацистами. Советская дипломатия эволюционировала, ставя на первое место текущие государственные и политические интересы – конечно, как их понимало руководство страны во главе с Иосифом Сталиным.