Текст книги "Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934"

Подарки

Непременный элемент дипломатического общения – подбор и вручение подарков. Это – способ укрепления контактов и одно из проявлений уровня отношений. Официальные и неофициальные визиты (включая, конечно, визиты первых лиц) и более скромные дипломатические события (скажем, посещение послом каких-то учреждений в стране пребывания, первые знакомства с коллегами, встречи и проводы и пр.) обычно сопровождаются дарением памятных сувениров или иных подарков.

Советские дипломаты довольно быстро к этому привыкли. В ход шли, в основном, кустарные изделия в традиционном русском стиле, во всяком случае, с национальной символикой. Нередко старинной работы. Когда Михаил Калинин принимал японского государственного деятеля виконта Гото, то подарил ему серебряную табакерку с видами Кремля начала XIX века. А Лев Карахан осчастливил Гото серебряной шкатулкой – тоже с видом Кремля[247]247
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 404, л. 28.


[Закрыть].

В дружеском плане делались менее формальные и более практичные подарки. Так, Айви Литвинова подарила супруге эстонского посланника Юлиуса Сельямаа мех чернобурой лисицы[248]248
  АВП РФ, ф. 057, оп. 14, п. 111, д. 1, л. 154.


[Закрыть].

Специфической особенностью дипломатической практики того времени было дарение своих портретов (чаще всего фотографических), что не считалось проявлением мании величия. Просто так было принято, и уезжая без портрета, иностранный гость мог посчитать себя обиженным. Гото жаждал получить портрета Калинина с дарственной надписью, и это пожелание, конечно, было удовлетворено. А еще ему достался «портрет Чичерина в раме красного дерева»[249]249
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), п. 13, д. 404, л. 28.


[Закрыть].

Счастливым обладателем портрета Чичерина стал и афганский посол Гулям Наби-хан. Народный комиссар написал своему секретарю Леониду Гайкису и заведующему 1-м Восточным отделом Владимиру Цукерману: «Обратите внимание на просьбу афганского посла получить мой портрет с автографом. Это должно быть сделано прилично. Я думаю, что надо было бы дать ему большой портрет под стеклом и в красивой рамке. Надо обдумать, как это лучше будет сделать»[250]250
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 4, л. 2.


[Закрыть]. Подчиненные расстарались и Гулям Наби-хану вручили «портрет т. Чичерина в набивной серебряной раме»[251]251
  АВП РФ, ф. 057, оп. 4, п. 101, д. 1, л. 12.


[Закрыть].

Само собой разумеется, что Чичерин и другие советские дипломаты тоже получали подарки от зарубежных представителей. Но в отличие от последних «наши люди» порой забывали поблагодарить. Как-то Флоринский получил от Чичерина выволочку за то, что «не написали благодарственное письмо Тевфик-бею (турецком послу – авт.) за подарки», поскольку это «может повлиять на наши отношения с Турцией». Дело, конечно, заключалось не только в политических последствиях, но и в обыкновенной вежливости. Народный комиссар указывал, что «простое молчание есть неприличие»[252]252
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 411, д. 56698, л. 1.


[Закрыть]. Сам он никогда не забывал поблагодарить.

Карлис Озолс приводит письмо, которое Чичерин направил ему с благодарностью за присланные цветы (посланник проводил отпуск у себя в Латвии и прислал несколько сот роз из своей оранжереи):

«Глубокоуважаемый Карл Вильюмович!

Прошу Вас принять выражение моей глубокой благодарности за память и прелестные розы из Вашего сада, любезно присланные Вами через посредство Д. Т. Флоринского.

Зная Ваше доброе ко мне расположение, мне особенно дорого было это внимание с Вашей стороны.

От души желаю Вам приятно провести Ваш отпуск и хорошенько отдохнуть среди Вашей семьи.

В надежде Вас вскоре вновь видеть в Москве для продолжения нашей дружной совместной работы, прошу Вас принять уверение в глубоком моем почтении.

Георгий Чичерин»[253]253
  Мемуары посланника, с. 159–160.


[Закрыть].

Наставник полпредов

Важный нюанс – упрощение протокола было ориентировано исключительно на внутреннее употребление, в отношении деятельности центрального аппарата НКИД в СССР и контактов с иностранными миссиями в нашей стране. Что же касается работы советских дипломатов за рубежом, то Флоринский настаивал на соблюдении церемониала в полном объеме, вплоть до мелочей, чтобы они не попали в унизительное положение в глазах коллег по цеху или представителей страны пребывания.

Однажды Чичерин и Флоринский пришли на официальный обед в китайскую миссию, глава которой Ли Тья-Ао относился к СССР с глубокой симпатией. Но был пожилым и не очень здоровым человеком, не за всем мог лично уследить, а его подчиненные часто не разделяли его политических взглядов. И на этом обеде к своему неудовольствию Флоринский обнаружил, что его и Чичерина посадили на худшие места, не соответствовавшие их статусу. Очевидно, виноват был заместитель главы миссии Ли Пао-Тан.

«Если бы на обеде были только мы и китайцы, нам было бы, конечно, совершенно безразлично, кто и где сидит, но в данном случае имел место дипломатический обед, на котором рассадка должна производиться в соответствии с общепринятыми правилами. Ли Пао-Тан, со свойственной ему трусостью, заявил, что он тут ни при чем, и постарался свалить всю ответственность на Ли Тья-Ао, который якобы сам отвел нам самые низшие места, исходя из особо дружеского характера наших отношений, позволяющих ему с нами не считаться. Мне пришлось повторить, что дружба дружбой, а протокол протоколом, поскольку на обеде присутствовали иностранцы. Ли Пао-Тан рассыпался в глубочайших извинениях и помчался за Ли Тья-Ао, от чего я его тщетно старался удержать, указывая, что считаю инцидент исчерпанным. Бедный старик, который вообще плохо соображает после болезни, проделал передо мною все положенные восточные реверансы, приведя меня в полное смущение и вызвав меня на ответное балетное упражнение»[254]254
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 32.


[Закрыть].

За рубежом советским дипломатам было предписано особенно внимательно следить за соблюдением в отношении них не доморощенных, а общепринятых норм и самим им следовать. Причина двойного стандарта понятна – в противном случае представители Москвы оказались бы «белыми воронами» на фоне остального дипкорпуса. Именно поэтому однажды Флоринского возмутило поведение Красина, который в Париже, при вручении верительных грамот, настоял на «облегченном протоколе». Детали не дошли до нас, но, вероятно, с точки зрения заведующего протокольной частью это было что-то недопустимое. И 16 декабря 1924 года он направил Чичерину гневную реляцию. «Из газет явствует, что тов. Красин отказался от церемониала, принятого во Франции при вручении верительных грамот… и что для него был выработан какой-то особый упрощенный церемониал». Тем самым «Красин создал прецедент и пошел совсем по иной линии, чем та, которая нами до сих пор проводилась». То есть, «несмотря на чрезвычайно упрощенный церемониал, принятый в СССР, мы до сих пор решительно требовали оказания нашим полпредам тех же почестей, что оказываются… другим иностранным представителям в том же ранге»[255]255
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 398, д. 56491, л. 118.


[Закрыть]. Если резюмировать: Красину почестей оказали меньше и в результате пострадали государственные интересы.

Одна из забот Флоринского заключалась в том, чтобы протокольные премудрости освоили все советские представители за границей. Разработанная им инструкция пришлась как нельзя кстати, спрос на нее был огромный. Ее рассылали с дипломатической почтой, с дипкурьерами, но, очевидно, в каких-то случаях с запозданием, и она далеко не сразу доходила до дальних точек. Это, в частности, видно из адресованного Флоринскому и датированного 13 июля 1923 года письма Дмитрия Цюрупы из Токио. Этот советский дипломат был сыном крупного советского деятеля Александра Цюрупы (который уже упоминался в нашем повествовании) и являлся секретарем-делопроизводителем советской делегации на переговорах с Японией о взаимном дипломатическом признании:

«У нас, в Токио, ощущается весьма большая нужда во всех Ваших инструкциях. Без них работа ведется весьма кустарно и примитивно. Чего уж больше, если мне приходится выступать в роли закаленного и искушенного в дипломатическом этикете и обычаях наркоминдельца. Был бы _{очень Вам при}знателен, если бы Вы не отказали прислать мне по одному экземпляру этих инструкций, передав их для пересылки, чтобы не затруднять Вас, Федору Иосифовичу Шеншеву»[256]256
  АВП РФ, ф. 04, оп. 3, п. 101, д. 1, л. 46; Ф. И. Шеншев – сотрудник НКИД, в 1927–1930 гг. секретарь Коллегии НКИД.


[Закрыть].

Соблюдение протокольных норм позволяло избежать сложностей в общении с властями страны пребывания и дипкорпусом. Нежелание этого делать порой оборачивалось пренебрежительным отношением, чуть ли не остракизмом. Кое-что об этом уже уже говорилось (применительно к деятельности миссии Иоффе в Берлине), но имелись и другие случаи. С не^малыми трудностями сталкивались в Варшаве полпред Петр Войков и его супруга, которую нигде не принимали. Это было вызвано не только причастностью мужа к казни царской семьи (о чем все знали), но также несоблюдением определенных протокольных требований.

Аделаида Войкова была варшавянкой, дочерью купца первой гильдии и считала себя старожилкой, в отличие от других дипломатических жен. Когда Войкова приехала, старших дам дипкорпуса не было, но она не нанесла им визиты и после их возвращения. Явилась только к жене австрийского посла, а когда та попросила приехать к ней снова, чтобы обсудить дальнейшие визиты вежливости, то не ответила на это приглашение. Разобравшись в создавшейся ситуации, Флоринский прокомментировал: «Дипкорпус имеет все основания считать, что т. Войкова не желает с ним знаться, ибо не выполнила обязанностей визитной повинности, налагаемой на всех вновь приезжающих»[257]257
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56558, л. 75.


[Закрыть].

Не одна жена Войкова, многие другие супруги советских дипломатов понятия не имели о правилах этикета, дипломатическом политесе, а также дресс-коде – в силу своего происхождения, воспитания, уровня образования и культуры. Известны случаи – анекдотические, но, увы, реальные – когда советские дамы, потеряв голову от изобилия и разнообразия товаров в магазинах одежды, скупали пеньюары, считая их вечерними платьями и появлялись в таком виде на приемах. Но главная проблема заключалась в том, что их мужья зачастую не могли объяснить, как себя вести, поскольку сами этого не знали и регулярно попадали впросак.

Еще один варшавский эпизод. 12 марта 1933 года к Флоринскому пришла Софья Антонова-Овсеенко, жена известного революционера Владимира Антонова-Овсеенко, одного из руководителей Октябрьского переворота, которого за участие в оппозиции перевели на дипломатическую работу и в 1930 году назначили полпредом в Польше. Речь зашла «о трудностях работы в Варшаве и о неподготовленности и неприспособленности для протокольной работы персонала полпредства, что является одной из причин отчужденности от дипкорпуса». Флоринский заключал: «Понятно, что в Варшаве дипломаты сторонятся наших представителей. Причины этому достаточно глубоки. Но некоторые наши протокольные упущения способствуют еще большему углублению этой отчужденности»[258]258
  АВП РФ, ф. 057, оп. 13, п. 111, д. 2, л. 51.


[Закрыть].

Антоновы-Овсеенко после прибытия в Варшаву не устроили ни одного приема и даже не пригласили в полпредство коллег по дипкорпусу, когда выступали советские артисты. Лишь «недавно», то есть незадолго до разговора с Флоринским, супруги узнали о газете «Мессажэ де Варсови», где печаталась светская хроника, имевшая прямое отношение к жизни дипкорпуса, с информацией о всех проводившихся мероприятиях в польской столице. Полпред и его супруга «ни разу не были этой зимой у м-м Ларош, дуаэнши» (жены дуайена, французского посла), а «м-м Ларош, женщина властная и самолюбивая, совершенно игнорирует наше полпредство, а за ней тянутся остальные дипломаты». Вывод был сделан печальный: у полпреда и его жены «вообще нет связей в дипкорпусе», и они «не знают, что там делается»[259]259
  Там же.


[Закрыть].

Отличился и полпред СССР в Литве Сергей Александровский, что вызвало возмущение в литовском МИДе. Послу в Москве Юргису Балтрушайтису было поручено передать в НКИД официальную ноту-демарш. Балтрушайтис (кстати, замечательный поэт-символист) хорошо относился к СССР, близко общался со многими нкидовцами и не хотел скандала. Поэтому вручил официальную ноту (датированную 8 января 1927 года) Флоринскому «неофициально». Приведем ее текст с некоторыми сокращениями:

«По поручению своего Правительства имею честь довести до Вашего сведения о нижеследующем:

1 января дипкорпус должен был официально представиться вновь избранному президенту Литвы… но полпред Александровский, состоящий местным вице-деканом (то есть заместителем дуайена – авт.), не указав причин, не представился ни лично, ни через своего заместителя… Ввиду этого Литовское правительство принуждено с сожалением констатировать, что до выяснения инцидента оно лишено возможности сноситься официально с Союзом Советских Социалистических Республик…. через Его представителя Господина Александровского…»[260]260
  АВП РФ, ф. 09, оп. 2, п. 1, д. 7, л. 1.


[Закрыть].

Общее впечатление о советском полпреде уже невозможно было исправить, и летом 1927 года Александровский покинул свой пост.

Случалось, что советские дипломаты не совершали ошибок, и все же оказывались в дипкорпусе в изоляции – зарубежные коллеги их третировали, не хотели знаться. В частности, это произошло в 1925 году с Львом Караханом, прибывшим в Пекин в должности полпреда. Он сообщил об этом Флоринскому и тот поставил в известность Чичерина: «Тов. Л. М. Карахан в личном письме указывает, что иностранные представители в Пекине тянут с ответом относительно его участия в дипкорпусе, несмотря на то, что добрая половина из них представляет державы, с которыми мы находимся в нормальных отношениях»[261]261
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56557, л. 18.


[Закрыть].

В Китае сложилась особая ситуация, Карахан и другие советские эмиссары ставили своей задачей усиление местных коммунистов, подстегивали социальные и политические протесты. Этим объяснялась позиция дипкорпуса, где заправляли западные дипломаты, отрицательно относившиеся к попыткам советского полпреда революционизировать страну. Которую и без того лихорадило… Чтобы спасти положение, Флоринский вызвался лично поехать в Пекин, взяв рекомендации у послов западных держав в Москве, чтобы оказать «дипломатическое давление»:

«…Необходима также в интересах дела дипломатическая работа среди самого пекинского дипкорпуса, имеющая целью отколоть элементы, на которые мы могли бы опереться. К этому можно прийти лишь путем тщательной обработки и более или менее тесного личного контакта. Естественно, что т. Карахан, посол, лишен лично этой возможности, поскольку он не видится со своими “коллегами” и не может к ним поехать первым. Эту роль, т. е. увязку личных отношений должны были бы взять на себя советник или секретари. Еще больших результатов в этом направлении удалось бы, быть может, достичь свежему человеку, приехавшему из Москвы. Вот почему я позволил бы предложить свою кандидатуру для кратковременной поездки (6–8 недель), если таковая была признана желательной Коллегией и т. Караханом. Я отправился бы в Пекин под видом отпуска, запасшись от Манзони, Эрбетта, Ранцау и скандинавских посланников рекомендательными письмами, которые открыли бы мне двери их миссий в Пекине и позволили бы прощупать почву, а, быть может, также рассеять некоторые сомнения в умах пекинских дипломатов и сломить в отдельности упорство каждого из них, побудив их для начала к соблюдению элементарной вежливости в отношении посла СССР, а затем и к более интимному общению.

Мне думается что такого рода работа, комбинированная с надлежащим нажимом на правительства… может повести к надлежащим результатам»[262]262
  Там же, л. 18–19.


[Закрыть].

Флоринский хотел совместить приятное с полезным. Он устал от московской рутины, был не прочь сменить обстановку и познакомиться с великой азиатской страной. И в заключение своего обращения к Чичерину честно признавался в этом: «К сему должен добавить, что в 1924 г. я не пользовался отпуском, что в течение последнего довольно тяжелого года мои нервы порядком истрепались, что побуждает меня при всех обстоятельствах просить об отпуске, за каковой могла бы сойти вышеозначенная командировка, поскольку она связана с переменой обстановки»[263]263
  Там же, л. 19.


[Закрыть].

О визите Флоринского в Пекин данных не сохранилось, из чего можно сделать вывод, что Коллегия все-таки не пошла ему навстречу, решив, что Карахан справится сам. В любом случае, это пример того, что Флоринский реагировал на все случаи нарушения протокола, объяснял полпредам хитрую дипломатическую «механику», наставлял, советовал, вплоть до, казалось, мелочей, которые тоже имели значение.

В 1926 году он обратил внимание на ошибку полпреда в Риме Платона Керженцева, который нотой уведомил Муссолини о том, «что на время поездки в Милан управлять делами посольства будет т. Рубинин[264]264
  Е. В. Рубинин – советский дипломат, полпред, в то время первый секретарь полпредства в Италии.


[Закрыть]». «Этого не следовало делать, – поучал Флоринский, – ибо в отлучках полпреда из столицы в провинцию (поскольку полпред остается на территории страны своего пребывания) таких извещений посылать не принято». Флоринский также обратил внимание, что нота Керженцева адресовалась Муссолини как министру иностранных дел, хотя он также занимал пост премьер-министра. Но этот титул был пропущен, что могло быть воспринято итальянцами как непозволительный выпад[265]265
  АВП РФ, ф. 028 (Секретариат Ф. А. Ротштейна), оп. 3, п. 19, д. 10, л. 10.


[Закрыть].

Кроме того, шеф протокола требовал от глав загранпредставительств подробной информации о том, «насколько партнеры соблюдают принцип взаимности»: «Был ли у Вас с личным ответным визитом министр, товарищ министра или кто-либо из чиновников миндела[266]266
  Еще один образчик советского дипломатического жаргона 19201930-х гг. Позже этот термин несколько изменился, превратившись в «мининдел». И в таком виде по сей день активно используется в оперативной переписке.


[Закрыть] после того, как Вы сделали министру и в министерство первые визиты по прибытии к месту назначения… Бывали ли случаи, чтобы министр иностранных дел или высшие чиновники министерства брали сами инициативу и являлись бы к Вам с личным визитом…?». Флоринский просил «составлять краткие характеристики взаимоотношений по протокольной линии», присылать «краткую ежедневную хронику”светской жизни”», отчеты об обедах или приемах, о тех, кого пригласили и кто пришел, «со внесением в таковые сжатого изложения наиболее характерных казусов»[267]267
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 401, д. 56557, л. 4.


[Закрыть].

Двусторонние нюансы

В начале 1920-х годов появление в советской столице дипломатического корпуса стало одной из ярких примет происходивших перемен. Москва возрождалась, что прежде казалось совершенно немыслимым. Сразу после революции, во время гражданской войны сюда тоже приезжали официальные представители зарубежных государств, но случалось это редко, по особым случаям (как миссия Уильяма Буллита в начале 1919 года[268]268
  Американский дипломат Уильям Буллит (впоследствии первый посол США в СССР) приезжал в Москву в марте 1919 г. для переговоров о прекращении гражданской войны в России и проведении международной конференции для выработки мирного соглашения.


[Закрыть]), и эти визитёры выглядели чужими и неприкаянными на фоне бушевавшей вакханалии военного коммунизма. Теперь же дипломаты шаг за шагом врастали в советскую действительность – уже, казалось, менее отталкивающую и страшную. Частная собственность и предпринимательство, даже в куцых рамках, дозволенных большевиками, позволяли иностранцам в большей или меньшей степени сохранять привычный жизненный уклад и выполнять свои профессиональные обязанности.

При этом они чувствовали себя относительно защищенными и обеспеченными: советское правительство обещало им правовой иммунитет, а миссиям – экстерриториальность. Дипломатам выдавались дипломатические карточки, в которых фиксировались льготы и привилегии, предоставляемые им и членам их семей на территории СССР. Проживать разрешалось на частных квартирах, если не хватало мест «в стенах своей миссии», и они освобождались от прописки в милиции. При выезде получали открытые листы, позволявшие избежать таможенного досмотра сопровождаемого багажа, а «начальники миссий» при окончательном отъезде могли беспошлинно вывезти все свое имущество в течение месяца (позже в этом плане ввели ограничения, поскольку главы представительств активно скупали и вывозили предметы старины, которые могли считаться национальным достоянием – об этом речь впереди). Имела место также выписка товаров из-за рубежа, право «выписывать товары на 20 тысяч рублей в год[269]269
  По меркам 1920-х годов это была большая сумма. Рабочие, учителя, врачи и госслужащие обычно не получали больше 100 рублей в месяц. Инженеры и директора предприятий – примерно 200–300 рублей.


[Закрыть] “со сложением ввозных пошлин”»[270]270
  АВП РФ, ф. 04, оп. 59, п. 397, д. 56462, л. 28.


[Закрыть].

Дипломаты приезжали в Москву с опаской – о «варварской Совдепии» ходили тревожные слухи, она виделась terra incognita. Направлявшихся туда журналистов тут же записывали в число союзников коммунистов. В качестве иллюстрации приведем высказывания Карлиса Озолса: «7 сентября 1923 года я отправился в СССР как латвийский посланник и полномочный министр. Мое назначение было отмечено в газетах карикатурами, не щадили даже мою жену. Газеты изощрялись в этом направлении, но за старания я им был благодарен. Карикатуры выставляли меня другом большевиков, это мне только и нужно было».

«Для иностранцев Россия всегда была загадкой. Настоящим образом никто в Западной Европе ее не знал. В понимании европейцев она была смесью противоречий, феноменом, готовым чуть не каждую минуту поразить ошеломляющей неожиданностью, казалась то рабски покорной, то грозно бурлящей, то олицетворением загадочной славянской души»[271]271
  Мемуары посланника, с. 136, 94.


[Закрыть].

Опасения и волнения перед встречей с чем-то неизведанным и загадочным сочетались с большими надеждами. На то, что Россия наконец возвращается в лоно цивилизации, что большевики отказались от своих самых злодейских и фраппирующих замыслов в виде «казарменного коммунизма», экспорта революции и т. п. Эти надежды ободряли и сплачивали зарубежных представителей. «Нигде так дружно, как в Москве, не жил дипломатический корпус в период 1923–1929 годов, – писал Озолс. – Это не только мое мнение. Думаю, под этими словами подпишутся и все мои коллеги, а тогда нас было в Москве больше 170 человек, пользовавшихся дипломатической неприкосновенностью»[272]272
  Там же, с. 215.


[Закрыть].

Конечно, пестрая и неповторимая советская действительность начала 1920-х годов была непривычна, многое в ней удивляло, коробило, но в любом случае не оставляло равнодушным. Сохранилось немало свидетельств о том, как воспринималась советская страна приезжими «из-за бугра». Британский разведчик Генри Ландау, посетивший Москву в 1924 году (уточним, не со шпионской, а с чисто деловой целью), писал: «Такой была советская Москва, какой я ее увидел: со следами старой России то тут, то там; с длинными очередями людей с продовольственными карточками, ждущими у дверей магазинов; с переполненными многоквартирными домами, где три поколения семьи проживали в одной комнате; с бродягами и стаями беспризорных детей на улицах, крадущих на пропитание и спящих в подъездах; с богохульными антирелигиозными плакатами на улицах, с группами людей, все еще крестящихся перед храмом Иверской богородицы, где находилась самая священная русская икона; с бюро по разводам, где единственной формальностью является заявление; с переполненными трамваями; с московской оперой, артисты и постановки которой оставались такими же восхитительными, мощными и отточенными, как и до войны; с Московским художественным театром, в прекрасных пьесах которого участвовали самые культурные актеры Европы; с закрытыми и обезлюдевшими «Яром» и «Стрельной», где до революции давались удивительные цыганские представления; с молодыми людьми, девушками и подростками в белых спортивных костюмах, участвующих в физкультурных занятиях на городских площадях; с мавзолеем Ленина у Кремлевской стены; с Красной площадью, полной хорошо обученных и великолепно вооруженных советских бойцов; с агентами и бойцами ГПУ, ужасом обывателей; со страшной тюрьмой на Лубянке, пристанищем сотен политзаключенных, ожидающих отправки в Сибирь, к Белому морю или в другой концентрационный лагерь. Такой я видел Москву со всеми своими контрастами и противоречиями»[273]273
  Г. Ландау. Моя секретная служба. М., Principum, 2019, с. 401–403.


[Закрыть].

Такой видели Москву и другие приезжие из «цивилизованных» стран. Как и вся Советская Россия, она нередко шокировала, но одновременно чем-то подкупала, очаровывала своей непосредственностью, энтузиазмом и вдохновением, с каким население СССР под руководством большевистской партии собиралось строить общество на принципиально новых началах. Наблюдать за этим было интересно и комфортно, ведь в Москве, изнемогавшей от тесноты, где десятки тысяч семей ютились в бараках или коммунальных квартирах, иностранным дипломатам отвели наилучшие помещения.

Еще раз обратимся к Озолсу:

«Все посольства и миссии занимали лучшие особняки изгнанных московских богачей. Большинство этих домов было окружено садами и заборами, и заборы символизировали собой крепкую ограду, за которой спокойно могли жить и работать дипломатические представители. Кроме того, в особняках находили приют и некоторые прежние владельцы. Например, в норвежском посольстве, в его побочных помещениях, проживали оставшиеся в Москве Морозовы. Особняки советское правительство сдавало внаем посольствам, получало деньги и, конечно, ничего не платило прежним владельцам. Иногда посольства, в той или иной форме, хотели отплатить бывшим собственникам, чаще всего продуктами питания. Мы понимали трагическое положение этих несчастных людей и, как могли, шли им навстречу»[274]274
  Мемуары посланника, с. 215–216.


[Закрыть].