Текст книги "Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)"

Последнее замечание было адресовано самому фон Борку, который несколько минут назад тяжело задышал, заморгал, пришел в себя и теперь лежал, внимательно прислушиваясь к рассказу Холмса. Тут лицо его исказилось от ярости, и он разразился потоком немецких ругательств. Пока его пленник сыпал проклятиями, Холмс продолжил осмотр документов.

– Немецкий хоть и неблагозвучен, но мне он кажется самым выразительным из всех языков, – заметил он, когда фон Борк замолчал, чтобы перевести дух. – Так-так, а это что? – заинтересованно воскликнул он, всматриваясь в уголок копии какого-то чертежа. – Это добавит еще одну птичку в клетку. Не думал я, что казначей окажется таким мерзавцем, хоть и давно присматриваюсь к нему. Мистер фон Борк, вам за многое придется ответить.

Пленник с трудом приподнялся на диване и теперь буравил перехитрившего его человека взглядом, в котором странно сочетались ненависть и восхищение.

– Я с вами еще поквитаюсь, Олтемонт, – произнес он ровным, уверенным голосом. – Даже если у меня уйдет на это вся жизнь, я все равно поквитаюсь с вами!

– Старая песня, – спокойно ответил Холмс. – Сколько раз мне приходилось слышать ее в былые дни! Это были любимые слова незабвенной памяти покойного профессора Мориарти. То же пел и полковник Себастьян Морен. И все же я жив, здоров и развожу пчел в Суссексе.

– Будь ты проклят, двойной предатель! – взревел немец, безуспешно пытаясь сорвать путы.

– Нет-нет, вы преувеличиваете, – улыбнулся в ответ Холмс. – По моей речи вы должны были уже понять, что мистера Олтемонта из Чикаго не существует. Я просто временно воспользовался этим образом.

– Так кто же вы?

– На самом деле, это совершенно не существенно, но, раз уж вас это так интересует, мистер фон Борк, я могу сказать, что с представителями вашей семьи я сталкиваюсь не в первый раз. В прошлом мне много приходилось работать в Германии, так что имя мое, вероятно, окажется вам знакомым.

– Хотел бы я его знать, – с угрозой в голосе произнес пруссак.

– Это я поспособствовал окончательному разрыву между Ирэн Адлер и покойным королем Богемии, когда ваш кузен Генрих был послом империи. Это я спас от смерти графа von und zu[60]60
  Указание на то, что носитель данной фамилии является истинным аристократом, представителем родового и поместного дворянства (нем.).


[Закрыть] Графенштейна, старшего брата вашей матери, когда на него покушался нигилист Клопман, это я…

Фон Борк выпрямил спину от изумления.

– Есть только один человек!.. – воскликнул он.

– Вот именно, – многозначительно сказал Холмс.

Фон Борк тяжко вздохнул и обмяк.

– И большую часть этих сведений я получил от вас! – простонал он. – Значит, все это ничего не стоит. Господи, что же я наделал? Мне конец!

– Верно, этим сведениям нельзя доверять, – сказал Холмс. – Но чтобы это понять, понадобится время, которого у вас будет не так-то много. Ваш адмирал обнаружит, что наши новые пушки несколько больше, чем он рассчитывал, а крейсеры немного быстрее. – Тут фон Борк в отчаянии схватил себя за горло. – Есть еще множество других не столь значительных деталей, которые, несомненно, со временем обнаружатся. Вы, мистер фон Борк, обладаете одним очень редким для немца качеством: вы по натуре спортсмен и не будете держать на меня зла, когда поймете, что вас победили в честном бою. Вы провели очень многих людей, и нет ничего обидного в том, что наконец нашелся человек, который перехитрил вас. В конце концов, вы ведь преданно служите своей стране, а я своей, и в этом нет ничего необычного. К тому же, – добавил он без злобы, положив руку на плечо связанного, – это ведь более завидная судьба, чем стать жертвой недостойного противника. С бумагами я закончил, Ватсон. Если поможете с нашим пленником, я думаю, можно отправляться в Лондон.

Посадить фон Борка в машину оказалось не так-то просто. Он был мужчиной крепким и отчаянно сопротивлялся, но, в конце концов, друзья вывели его из дому и, держа с обеих сторон за руки, очень медленно провели по той самой садовой дорожке, по которой он всего несколько часов назад шел, окрыленный похвалой своего высокого гостя. После последней короткой борьбы его, все еще связанного ремнями по рукам и ногам, затолкали в маленькую машину. Бесценный чемодан втиснули рядом с ним.

– Надеюсь, вам удобно? Простите, но условия не позволяют прокатить вас с бóльшим комфортом, – сказал Холмс, когда были закончены последние приготовления. – Если я раскурю для вас сигару и вставлю ее вам в рот, вы простите мне эту вольность?

Однако никакая забота об удобстве не могла заставить разъяренного немца смириться с участью.

– Я надеюсь, вы понимаете, мистер Шерлок Холмс, – процедил он, – что, если ваше правительство официально не осудит ваши действия, это будет расценено как объявление войны?

– А как насчет вашего правительства и ваших действий? – Холмс похлопал по чемодану.

– Вы частное лицо. У вас нет ордера на мой арест. Все, что сейчас происходит, совершенно незаконно и возмутительно!

– Совершенно незаконно, – согласился Холмс.

– Похищение немецкого подданного!

– И кража его личных бумаг.

– Значит, вы понимаете, в какое положение поставили вы себя и своего сообщника. Если, когда вы будете проезжать через деревню, я закричу и позову на помощь…

– Мой дорогой сэр, если вы совершите подобную глупость, то добьетесь только того, что к двум-трем самым распространенным у нас названиям деревенских постоялых дворов добавится еще одно – «Повешенный пруссак». Англичане – народ сдержанный, но люди сейчас несколько озлоблены, и я не думаю, что стоит проверять их выдержку. Нет, мистер фон Борк, вы спокойно, без шума проедете с нами в Скотленд-Ярд, там вы сможете вызвать своего друга барона фон Херлинга, чтобы узнать, содержится ли еще ваше имя в дипломатических списках. Что касается вас, Ватсон, вы, насколько я понимаю, возвращаетесь на военную службу, так что вам тоже нужно в Лондон. Давайте постоим немного на террасе, как знать, может быть, сегодня мы в последний раз имеем возможность поговорить спокойно.

Друзья простояли несколько минут рядом, вспоминая былые времена, пока их пленник тщетно пытался освободиться от пут. Когда они подошли к машине, Холмс указал на залитое лунным светом море и задумчиво покачал головой.

– Приближается восточный ветер, Ватсон.

– Не думаю, Холмс. Сейчас слишком тепло.

– Старый добрый Ватсон! Вы единственная неизменная точка в этот век перемен. И все же ветер с востока приближается, такой ветер, который еще никогда не обдувал берегов Англии. Это будет холодный и злой ветер, Ватсон, возможно, многие из нас не переживут его. И все же ветер этот от Бога, и, когда буря закончится, земля, которую озарит солнечный свет, будет чище, лучше, сильнее. Заводите, Ватсон, нам пора в путь. У меня в кармане лежит чек на пятьсот фунтов, и деньги по нему нужно будет получить как можно раньше, потому что тот, кто его выписал, наверняка захочет приостановить платеж, если у него появится такая возможность.

Круг красной лампы
Факты и фантазии из жизни медиков

Предисловие
(Из долгой и оживленной переписки с живущим в Америке другом)

Я прекрасно понимаю, почему ты так убежден, что какому-нибудь инвалиду или женщине со слабым здоровьем подобные истории, в которых о медицинской жизни рассказывается с определенной долей реализма, не принесут ни пользы, ни удовольствия. Однако, если ты хочешь изображать эту жизнь такой, какая она есть, если хочешь представлять врачей чем-то бóльшим, чем карикатурные персонажи, тебе невольно приходится писать о ее изнанке, поскольку именно с ней чаще всего имеют дело хирурги и терапевты. Да, это верно, они сталкиваются и с множеством прекрасных вещей. Сила духа и героизм, любовь и самопожертвование… Но причина их (как и вообще всех лучших качеств человека) проявления – это беда и удары судьбы. Нельзя писать о медицине и испытывать от этого сплошную радость.

Тогда зачем вообще об этом писать, спросишь ты. Если тема эта приносит боль, зачем ее касаться? Я отвечу, что художественная литература по природе своей затрагивает как положительные, так и отрицательные стороны жизни. Рассказ, который помогает не без приятности провести час усталости, служит благой цели, но не более, думается мне, чем тот рассказ, который заставляет читателя задуматься о темных сторонах жизни. История, которая может вырвать мысль читателя из привычного русла и заставить его напрячь мозг, играет ту же роль, что и альтернативное или тонизирующее средство в медицине: горькое на вкус, оно бодрит и укрепляет. В этом небольшом сборнике есть несколько рассказов, которые могут произвести подобное воздействие, и, разделяя твои чувства, я пока не публиковал их в периодических изданиях, чтобы читатель, увидев их под одной обложкой, мог понять, что это истории на медицинскую тему, и при желании мог бы просто отложить книгу в сторону, не раскрывая.

Искренне твой,

А. Конан Дойл

P. S. Ты спрашивал насчет красной лампы. В Англии красные лампы выставляют в своих окнах практикующие врачи.

Отсталые взгляды

Мое знакомство с доктором Джеймсом Винтером произошло при весьма драматических обстоятельствах. Случилось это в два часа ночи в спальне старого деревенского дома. Я два раза лягнул его по белому жилету и сбил у него с носа очки в золотой оправе, пока он со своей помощницей свернутой фланелевой юбкой зажимал мне рот, чтобы заглушить мои крики, и укладывал в таз, наполненный теплой водой. Мне рассказывали, что моя мать, которой довелось присутствовать при этом, шепотом заметила, что с легкими у меня уж точно проблем нет. Как выглядел тогда доктор Винтер, я сейчас уже не помню, потому что думал я тогда вовсе не о нем, но его описание моей внешности лестным никак не назовешь. На голове пушистые волосы, тело похоже на приготовленную к жарке тушку гуся, очень кривые ноги, ступни вывернуты внутрь – вот что ему больше всего запомнилось.

С того дня жизнь моя стала чередой истязаний, которым подвергал меня доктор Винтер. Он делал мне прививки, он резал мои нарывы, он обклеивал меня пластырем, когда дело дошло до свинки. Он был единственной темной тучей, которая омрачала мою беззаботную и радостную жизнь. Но потом мне случилось действительно серьезно заболеть. Несколько месяцев кряду я пролежал в постели, и тогда я узнал, что это строгое лицо может успокаивать, что эти грубые деревенские башмаки со скрипом могут тихонько подкрадываться к плетеной кроватке, что суровый голос, обращаясь к больному ребенку, может превращаться в шепот.

Прошло уже много времени, больной ребенок сам превратился во врача, а доктор Винтер по-прежнему остается таким же, каким был всегда. Мне кажется, что с тех пор, как я его помню, он не изменился ни капли, ну разве что волосы стали чуточку светлее да огромные плечи опустились немного ниже. Он очень высок, хотя сутулость уменьшает его рост на пару дюймов. Спину он искривил, множество раз склоняясь над кроватями больных. Красновато-коричневый цвет его лица указывает на долгие зимние поездки по промозглым сельским дорогам, открытым всем ветрам и дождям. С расстояния оно кажется гладким, но, если подойти поближе, начинаешь замечать, что оно покрыто бесчисленными мелкими морщинками, как прошлогоднее яблоко. Когда доктор спокоен, их почти не видно, но, когда смеется, лицо его начинает походить на покрытое трещинами стекло и становится понятно, что, хоть он и так выглядит немолодым, на самом деле он намного старше.

Сколько ему лет, я не знаю. Я много раз пытался это выяснить и установил, что он помнит еще времена правления Георга IV и даже эпоху Регентства, но до первоначала пробиться мне так и не удалось. Должно быть, его разум очень рано начал собирать всевозможные впечатления, но и рано прекратил воспринимать что-либо новое, поскольку современная политика его не интересует вовсе, а события совершенно доисторические волнуют очень и очень сильно. Говоря о первой парламентской реформе, он качает головой и выражает большие сомнения относительно мудрости подобного шага. Однажды я слышал, как он, разгорячившись бокалом вина, принялся поносить Роберта Пиля и его борьбу за отмену Хлебных законов. Со смертью этого государственного деятеля для него история Англии как будто остановилась, и ко всему, что происходило после этого, доктор Винтер относился как к чему-то несущественному.

И только после того, как я сам стал врачом, мне стало понятно, до какой степени он несовременен. Медицине он обучался по той давно устаревшей и забытой системе, когда молодой человек, чтобы постичь основы ремесла, должен был жить под одной крышей с врачом-наставником, в те времена, когда изучение основ анатомии часто сопровождалось ночными походами на кладбище и вскрытием могил. Представление доктора Винтера о собственной профессии кажется еще более отсталым от жизни, чем его взгляды на политику. Последние пятьдесят лет почти ничего не дали ему, а отняли и того меньше. Во времена его молодости вакцинация уже широко использовалась, хотя мне кажется, что в душе он всегда отдавал предпочтение прививкам. Он бы охотно прибегал к кровопусканию, но сейчас этого никто не одобряет. Хлороформ для него – опасное новшество, и всякий раз, когда кто-нибудь о нем упоминает, он неодобрительно качает головой. Мне даже известно, что он нелестно отзывался о Ланнеке, а стетоскоп называл «новомодной французской игрушкой». Его он носит на своей шляпе исключительно потому, что таким хотят видеть настоящего врача пациенты. Сам он очень плохо слышит, поэтому в действительности почти нет никакой разницы, пользуется он им или нет.

Доктор Винтер считает своим долгом читать еженедельную медицинскую газету, поэтому имеет общие представления относительно того, как далеко вперед шагнула современная наука. Однако он настаивает на том, что ее следует воспринимать как один огромный и нелепый эксперимент. Микробная теория долго вызывала у него смех, и его любимой шуткой в комнате больного было: «Закрывайте дверь, а то микробов напустите». Что же касается теории Дарвина, то ее он вообще считает самой главной глупостью века. «Детки в детской, а предки их в хлеву», – бывало, кричал он и начинал хохотать до слез в глазах.

Он настолько отстает от современности, что порой, когда жизнь делает очередной круг, он, к своему удивлению, обнаруживает, что снова оказался на передовых позициях. Диететическое лечение, например, было довольно модным во времена его юности, поэтому он знает о нем намного больше любого другого практика, с которым мне приходилось встречаться. Массаж тоже был ему хорошо известен, когда врачи нашего поколения только открыли его для себя. Искусству врачевания он учился в те времена, когда медицинские инструменты едва начинали появляться и доктора больше доверяли своим пальцам. У него были идеальные для хирурга руки, с мускулистыми ладонями и тонкими длинными пальцами «с глазами на кончиках». Мне будет трудно забыть тот случай, когда мы с доктором Паттерсоном делали операцию сэру Джону Сервеллу, члену парламента от нашего графства, и никак не могли найти камень. Это было что-то ужасное. На кону стояли наши карьеры. Но потом доктор Винтер, которого мы из вежливости пригласили присутствовать в качестве наблюдателя, засунул в разрез палец, который нам в тот решающий миг показался поразительно длинным, дюймов в семь, и вытащил на его кончике камень. «Всегда полезно приходить на операцию с запасным камушком в кармане жилета, – посмеиваясь, сказал он. – Но вы, молодые, конечно же, выше этого».

Мы избрали его председателем нашего местного отделения Британской медицинской ассоциации, но он после первого же заседания отказался от этой должности. «Стар я возиться с молодежью, – сказал он. – Я даже не понимаю, о чем они там говорят». И все же пациенты его чувствуют себя прекрасно и на доктора своего не жалуются. Он наделен тем самым целебным прикосновением, этим магнетическим даром, который не поддается объяснению или анализу, хотя существование его неоспоримо. Одно его присутствие рядом с больным наполняет последнего надеждой и придает ему жизненных сил. Признаки болезни раздражают его так же, как пыль на мебели раздражает аккуратную домохозяйку. Он начинает хмуриться и нетерпеливо цокает языком. «Нет, так не пойдет!» – восклицает он, принимаясь за нового пациента. Он гонит смерть из комнаты больного, как какую-нибудь надоедливую курицу. Но когда эта незваная гостья отказывается уходить, когда кровь пациента замедляет ток, а глаза начинают тускнеть, в такие минуты доктор Винтер воздействует на пациента намного лучше любых лекарств. Умирающий ищет его руку и хватается за нее, словно это большое сильное тело может наполнить его храбростью перед встречей с Великой Переменой, и это доброе загрубелое от ветра лицо становится последним земным образом, который страдалец уносит с собой в Неизвестность.

Когда мы с доктором Паттерсоном (оба молодые, энергичные, передовые) начали свою практику в нашем районе, старый доктор сердечно приветствовал нас, ибо был только рад избавиться от некоторых из своих пациентов. Однако у самих пациентов имелись на сей счет свои соображения (что, к сожалению, является отличительной чертой всех пациентов), так что мы, со своими самыми современными медицинскими инструментами и новейшими лекарствами, сидели без дела, в то время как он продолжал лечить сенной и каломелью всю округу. Мы любили старика, но в беседах между собой не могли не говорить о его полном невежестве. «Ну хорошо, для бедняков этот номер проходит, – сокрушался Паттерсон. – Но ведь, в конце концов, более образованные люди имеют право рассчитывать на то, что их лечащий врач в состоянии отличить митральные шумы от хрипов в бронхах. Что для больного важнее, правильно поставленный диагноз или доброе слово? Конечно же, диагноз».

Я был полностью согласен с Паттерсоном. Однако случилось так, что вскоре после этого началась эпидемия гриппа, и нам стало не до разговоров. Однажды утром, направляясь к одному из своих пациентов, я повстречал Паттерсона. Мой друг был бледен и выглядел разбитым. Обо мне он сказал то же самое. Я и в самом деле чувствовал себя прескверно и всю вторую половину дня пролежал дома на диване с раскалывающейся головой и болью во всех суставах. Под вечер я был вынужден признать, что заболел сам и мне незамедлительно требуется медицинская помощь. Разумеется, я сразу же подумал о Паттерсоне, но почему-то мысль о нем показалась мне ужасно неприятной. Я представил себе его холодный профессиональный голос, все эти бесконечные расспросы, простукивания, осмотры, и мне вдруг ужасно захотелось чего-то доброго… чего-то успокаивающего, душевного.

– Миссис Хадсон, – обратился я к своей экономке, – вы не могли бы сбегать к старому доктору Винтеру и передать, что я был бы ему весьма признателен, если бы он заглянул ко мне?

Вскоре она вернулась.

– Доктор Винтер зайти сейчас не может, но обещал быть через часик, его только что вызвали к доктору Паттерсону.

Первая операция

Был первый день зимнего семестра. Возвестивший о наступлении полдня звон колокола на церкви Трон застал третьекурсника и первокурсника в пути.

– Дай подумать, – произнес третьекурсник. – Так ты говоришь, что никогда не присутствовал при операции?

– Ни разу.

– Ну, тогда прошу сюда. Это знаменитый бар Резерфорда. Бокал хереса этому джентльмену, пожалуйста. И ты очень впечатлителен, верно?

– Боюсь, нервы у меня совсем слабые.

– Хм. Еще один бокал хереса этому джентльмену. А мы ведь сейчас как раз на операцию идем.

Новичок расправил плечи и попытался напустить на себя беспечный вид.

– Ничего серьезного… надеюсь?

– Как тебе сказать… Операция очень серьезная.

– Ам… ампутация?

– Нет, еще серьезнее.

– Послушай… Меня, вообще-то, дома ждут… кажется.

– Да брось ты. Не пойдешь сегодня, завтра все равно придется идти. Лучше уж покончить с этим одним махом, верно? Ну что, готов?

– Да-да, все в порядке! – Улыбка, которую он выдавил из себя, получилась неестественной и тут же сползла с лица.

– Тогда еще один бокал хереса. Теперь идем, а то опоздаем. Я хочу, чтобы ты был в первых рядах.

– По-моему, в этом нет необходимости.

– Поверь, так будет намного лучше. Смотри, сколько студентов туда направляются. И новичков тут полно. Этих сразу видно, правда? Наверное, если бы их самих сейчас должны были оперировать, они бы и то меньше волновались. Гляди, какие у них бледные лица.

– Я, наверное, так бледнеть не стану, – храбрился первокурсник.

– Я в свой первый раз тоже жутко волновался. Но все это скоро проходит. Сначала от страха у тебя глаза стекленеют, а через неделю ты уже спокойно обедаешь в анатомичке. Какая сегодня операция предстоит, я тебе на месте расскажу.

Улица, ведущая к лазарету, была запружена студентами. Каждый нес небольшую стопку тетрадей. Были среди них и бледные испуганные новички, вчерашние школьники, и отставшие от своих курсов ветераны, чьи одногодки уже давно закончили университет. Эта нескончаемая шумная река тянулась от ворот университета к самому лазарету. По виду и походке все это были молодые люди, но только в большинстве лиц юности не было заметно. Кто-то выглядел так, будто долгое время недоедал, кое-кто – так, словно слишком много пил. Высокие и низкие, в обычной одежде и в черных мантиях, сутулые, в очках, исхудалые, под дробь шагов и цокот тростей по булыжной мостовой они входили в ворота госпиталя. Нескончаемая река время от времени разделялась на два еще более густых потока, чтобы пропустить карету кого-то из хирургов.

– На Арчера соберется целая толпа, – сдерживая волнение, прошептал старший товарищ. – Наблюдать за его работой – одно удовольствие. Я как-то видел, как он вокруг аорты ковырялся. Знаешь, я от восторга чуть не прыгал. Нам сюда, и смотри не вымажься о стены, здесь побелка.

Они прошли под аркой и по длинному, выложенному плиткой коридору с одинаковыми, отличающимися только номерами тускло-коричневыми дверьми по обеим сторонам. Некоторые двери были открыты, и новичок на ходу с опаской заглядывал в них. То, что он успел заметить, несколько успокоило его: веселый огонь в каминах, ряды чистых кроватей со стегаными одеялами, разноцветные таблицы на стенах. Коридор вывел в небольшую приемную, в которой на скамьях, расставленных вдоль стен, сидело множество бедно одетых людей. Молодой человек, в петлице которого наподобие бутоньерки торчали ножницы, обходил пациентов с раскрытой тетрадью в руках, что-то шепотом спрашивал и делал записи.

– Что новенького? – спросил третьекурсник.

– Тебе вчера нужно было зайти! – сказал санитар, подняв глаза. – Ты столько пропустил! Подколенная аневризма, перелом Коллиса, расщепление позвоночника, амебный абсцесс и даже слоновая болезнь. И все это в один день, представляешь!

– Да, хотелось бы все это увидеть. Ну, ничего, я думаю, они не последний раз приходили. А что с этим пожилым джентльменом?

В углу с несчастным видом сидел мужчина, по виду из рабочих. Он медленно раскачивался взад-вперед и стонал. Рядом с ним сидела женщина, которая пыталась его успокоить, поглаживая по плечу рукой, усеянной странными маленькими белыми волдырями.

– Карбункул, – многозначительно произнес санитар с видом садовника, описывающего свои лучшие орхидеи знакомым ценителям. – У него на спине. Жаль, в коридоре сквозит, а то мы могли бы посмотреть, правда, папаша? Пузырчатка, – небрежно добавил он, указав на обезображенные руки женщины. – Не хочешь задержаться, у нас тут есть перелом пястной кости?

– Нет, спасибо. Мы на Арчера идем! – И они снова смешались с толпой, спешившей в анатомический зал знаменитого хирурга.

Загнутые в форме подковы ряды, уходящие под самый потолок, уже были забиты до отказа. Войдя в аудиторию, новичок увидел целое море лиц, услышал мерное гудение сотен голосов и смех где-то у себя над головой. Его спутник высмотрел пустующее место во втором ряду, куда им с трудом, но все же удалось втиснуться.

– Превосходно! – шепнул третьекурсник своему младшему товарищу на ухо. – Отсюда тебе все будет видно как на ладони.

Лишь один ряд голов отделял их от операционного стола. Это был некрашеный деревянный стол, гладкий, крепкий и безупречно чистый. Одна его половина была накрыта коричневой водонепроницаемой тканью, рядом стоял большой оловянный таз с опилками. В глубине зала, рядом с окном, помещался столик поменьше, на котором были разложены сверкающие хирургические инструменты: щипцы, крючки-держатели, пилы, катетеры и троакары. Отдельно лежали выложенные в ряд ножи с длинными тонкими лезвиями. Рядом стояли два студента, один продевал нити в иглы, другой возился с какой-то штуковиной, похожей на медный кофейник, которая со свистом исторгала из себя клубы пара.

– Это Петерсон, – вполголоса принялся рассказывать старшекурсник. – Вон тот здоровый лысый мужчина в первом ряду. Он специалист по пересадке кожи. А это – Энтони Брауни, который прошлой зимой провел успешную операцию по удалению гортани. Там вон – Мерфи, патолог, и Стоддарт, глазник. Скоро ты их всех будешь знать.

– А кто эти двое у стола?

– Никто… ассистенты. Один отвечает за инструменты, а второй – за «пыхтящего Билли». Это антисептический распылитель Листера. Арчер кроме карболки ничего не признает, а Хэйс – главный поборник холодной воды и чистоты, поэтому они друг друга терпеть не могут.

По забитым рядам прокатился заинтересованный шепот, когда две медсестры ввели в зал женщину в нижней юбке и корсаже. Голова и шея ее были закутаны красным шерстяным платком. Лицо, которое выглядывало из-под него, казалось молодым, но измученным болью и имело какой-то необычный восковый оттенок. Она шла, склонив голову, одна из медсестер, которая вела ее, обняв за талию, нашептывала ей на ухо какие-то слова утешения. Женщина покосилась на разложенные на столике инструменты, но медсестры быстро повернули ее в другую сторону.

– Чем она болеет? – спросил новичок.

– Рак околоушной железы. Чертовски сложный случай, опухоль распространилась за сонные артерии. Кроме Арчера никто бы и не взялся за такую операцию. А вот и он сам!

В эту секунду в зал широкими шагами, потирая ладони, вошел невысокий мужчина. У него было чисто выбритое лицо военно-морского офицера, большие яркие глаза, волевой прямой рот и волосы серо-стального цвета. За ним появился огромного роста помощник-хирург в золотом пенсне, следом высыпала группка ассистентов, которые рассредоточились по углам.

– Господа! – выкрикнул хирург уверенным и четким голосом, который как нельзя лучше соответствовал его движениям. – Перед нами интереснейший случай, опухоль околоушной железы. Изначально опухоль была хрящевой, но со временем начала проявлять злокачественные признаки и, следовательно, требует удаления. Сестра, пациента на стол! Благодарю вас! Санитар, хлороформ! Благодарю вас! Сестра, снимите платок!

Женщину положили на спину головой на клеенчатую подушку, после чего обнажили ее смертоносную опухоль. Сама по себе выглядела она красиво: белая, с легким желтоватым оттенком, покрытая сеточкой голубых вен, изящным изгибом идущая от челюсти к груди. Только рядом с изможденным желтым лицом и хилой шеей это раздутое гладкое разрастание казалось чем-то жутким. Хирург приложил ладони к коже с обеих сторон опухоли и медленно поводил ими вперед и назад.

– Приросла к одному месту, господа, – громко объявил он. – Разрастание касается сонных артерий и яремной вены и проходит под челюстью, куда нам и предстоит проникнуть. Пока невозможно сказать, как глубоко придется резать. Карболку! Благодарю вас! Будьте добры, наложите карболовую марлю! Давайте хлороформ, мистер Джонсон. Приготовьте маленькую пилу, возможно, понадобится удалить челюсть.

Пациентка, лицо которой теперь было накрыто полотенцем, тихо застонала. Она попробовала поднять руки, согнуть ноги в коленях, но ассистенты удержали ее. Душный воздух аудитории наполнился резким запахом карболовой кислоты и хлороформа. Из-под полотенца раздался приглушенный вскрик, и высокий дрожащий голос монотонно пропел кусочек песни:

 
Говорил он, говорил,
Если вместе убежим,
Будет тебе в приданое
Все мое мороженое.
Будет тебе…
 

Потом песня превратилась в бессвязное бормотание и стихла. Хирург, все еще растирая ладони, отошел от стола и заговорил с человеком, сидевшим в первом ряду прямо перед новичком.

– Правительству уже недолго осталось, – сказал он.

– Ну, десяти-то голосов хватит.

– Скоро у них и этих десяти не будет. Я бы на их месте сам подал в отставку и не стал бы дожидаться, пока меня попросят.

– А я бы боролся до конца.

– А что толку? Комитет их все равно не пропустит, даже если в парламенте они соберут кворум. Я тут разговаривал с…

– Пациент готов, сэр, – сообщил один из ассистентов.

– Разговаривал с Макдоналдом… Но я потом расскажу. – Он вернулся к пациентке, которая дышала медленно и тяжело. – Предлагаю, – громко сказал он, чуть ли не любовно поглаживая опухоль, – сделать один надрез над дальним концом и один над передним концом под прямым углом к ее нижней части. Мистер Джонсон, будьте добры, средний нож.

Новичок широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдал, как хирург взял длинный блестящий нож, окунул его в оловянный судок и поднес к горлу больной, держа его в пальцах, как художник держит кисть. Потом он увидел, как доктор левой рукой оттянул кожу над опухолью, и при виде этого нервы молодого человека, и без того пару раз подвергшиеся испытанию за этот день, сдали окончательно. Перед глазами у него все поплыло, и он почувствовал, что сейчас может потерять сознание. На пациентку смотреть он уже не решался. Заткнув уши пальцами, чтобы какой-нибудь крик не доконал его, он уставился в одну точку на спинке деревянной скамейки перед собой. Одного взгляда, одного вскрика будет достаточно, чтобы лишить его последней капли самообладания, которая у него еще осталась, он знал это, поэтому изо всех сил старался думать о крикете, о зеленых полях, о кругах на воде, о своих сестрах дома… о чем угодно, только не о том, что сейчас происходило рядом с ним.

И все же звуки каким-то непонятным образом проникали даже в заткнутые уши и не давали забыть о том, где он находится. Он услышал или подумал, что услышал, долгое шипение карболовой машинки. Потом понял, что какое-то движение прошло среди ассистентов. Действительно ли он услышал стоны и какой-то другой шум, странный хлюпающий звук, который ужасал еще больше? Его мозг сам дорисовывал картинки происходящей операции, шаг за шагом, а воображение наделяло их жуткими подробностями, которых в действительности не могло быть. Нервы его уже дрожали, как натянутые струны. С каждой минутой головокружение усиливалось, а тупая тошнотворная боль в сердце нарастала. И вдруг голова его бессильно свесилась на грудь; издав стон, он повалился вперед и, громко стукнувшись лбом об узкую деревянную доску перед собой, замер в глубоком обмороке.