Текст книги "Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)"

Лот номер 249

Может оказаться, что об отношениях между Эдвардом Беллингемом и Вильямом Монкхаусом Ли, а также о причинах того страха, который пережил Аберкромби Смит, истинной и окончательной правды мы так никогда и не узнаем. Да, существуют подробные и четкие записи самого Смита о тех событиях, подтвержденные показаниями Томаса Стайлза (слуги), многоуважаемого Пламптри Петерсона, студентов и преподавателей Олдколледжа и других людей, которые стали свидетелями тех или иных эпизодов в этой цепочке поразительных событий. И все же, по большому счету, наше представление о том, что произошло, основывается на словах именно Смита. Но большинство скорее согласится с тем, что разум человека, каким бы здравым он ни казался, имеет определенный изъян, некий дефект в работе, чем признает, что среди белого дня в таком знаменитом оплоте знаний и просвещения, как Оксфордский университет, может случиться нечто такое, что выходит за границы естественного. Однако только когда мы задумываемся над тем, насколько узка и туманна та дорожка, по которой движется мироздание; над тем, какой темной кажется она нам, несмотря на светоч науки, находящийся в руках человечества; когда мы начинаем замечать, как из окружающей ее тьмы впереди начинают проступать очертания великих и страшных перекрестков, – только тогда мы понимаем, что лишь очень смелый и чрезмерно уверенный в себе человек может усомниться в существовании тех странных боковых дорог, на которые способен свернуть человеческий разум. В Оксфорде на одном из крыльев колледжа, который мы назовем Олд, есть угловая башенка. Она настолько стара, что возраста ее уже никто точно и не назовет. Тяжелая арка, которая обрамляет отрытую дверь, прогнулась вперед под тяжестью лет, серые, изъеденные лишайником каменные блоки оплетены плющом и ветвями ивы, словно руками матери, которая, слегка наклонившись, обнимает их, защищая от ветра и непогоды. За дверью начинается каменная винтовая лестница, которая проходит через две площадки и обрывается на третьей, ступени ее истерты и избиты ногами многих поколений искателей знаний. Жизнь, словно вода, стекала по этому каменному винту и, как и положено воде, оставила после себя на его ступенях эти гладкие желоба. От облаченных в длинные одежды строгих ученых эпохи Плантагенетов до жизнерадостных юношей последующих эпох, каким же полноводным и бурливым был тот поток молодой английской жизни, что оставил этот след! А что осталось сейчас от всех тех надежд, стремлений и потраченных сил, кроме покосившихся старых камней с полустертыми надписями во дворах старинных церквей, да, быть может, нескольких пригоршней пыли в сгнивших гробах? Но здесь все еще стоит эта башня со старинной лестницей и серой каменной стеной, на которой можно различить выбитый щит с поясом, косым крестом и множеством других геральдических символов – причудливая тень, оставшаяся от давно ушедших дней.

В месяце мае года тысяча восемьсот восемьдесят четвертого три молодых человека занимали комнаты, которые выходили на три разных площадки старой лестницы. Каждая комната делилась на кабинет и спальню, а из двух помещений в самом низу башни одно было превращено в склад угля, а во втором жил слуга или, как его называли здесь, джип Томас Стайлз, в чьи обязанности входило прислуживать трем студентам. Справа и слева были расположены лекционные залы и кабинеты, поэтому обитатели старой башни могли наслаждаться некоторым уединением, что делало эти апартаменты предметом зависти для думающих об учебе студентов. Вот кто сейчас занимал эти комнаты: Аберкромби Смит наверху, Эдвард Беллингем под ним и Вильям Монкхаус Ли над нижними помещениями.

Было десять часов вечера, по-осеннему светлого и чистого. Аберкромби Смит сидел с бриаровой трубкой во рту, откинувшись на спинку своего кресла, умостив вытянутые ноги на решетку перед камином. С другой стороны камина в точно таком же кресле и в такой же расслабленной позе сидел его старый школьный товарищ Джефро Хасти. Оба были в легких спортивных фланелевых костюмах, потому что весь вечер провели на реке, хотя не только костюмы, а и лица их, открытые и серьезные, свидетельствовали о том, что этим молодым людям привычнее проводить время на природе, чем сидеть дома, что разум и склонности их от природы устремлены в сторону всего мужественного и здорового. И действительно, Хасти был загребным в команде своего колледжа, а Смит – еще лучшим гребцом, но приближающийся экзамен уже бросил тень на его лицо и заставил отдавать работе все время, кроме нескольких часов в неделю, которых требовала забота о здоровье. Беспорядочная куча медицинских книг на столе, разложенные тут и там кости, муляжи и анатомические иллюстрации указывали не только на размах, но и на область науки, которую он изучал, в то время как пара деревянных рапир и боксерские перчатки над камином давали понять, каким образом он с помощью Хасти поддерживал себя в хорошей физической форме, тратя на это минимум времени. Они прекрасно знали друг друга, настолько, что могли, вот как сейчас, молча сидеть рядом в том умиротворяющем безмолвии, которое служит доказательством истинной проверенной дружбы.

– Наливай себе виски, – наконец произнес Аберкромби Смит, выпустив очередной клуб дыма. – Шотландский в кувшине, ирландский в бутылке.

– Нет, спасибо, у меня скоро гонка, а я во время подготовки не пью. Сам-то будешь?

– Да нет, мне еще кучу всего прочитать надо, так что я пока воздержусь.

Хасти кивнул, и снова наступила спокойная тишина.

– Кстати, Смит, – некоторое время спустя спросил Хасти, – ты уже познакомился с кем-нибудь из своих соседей?

– Когда встречаемся, киваем друг другу. Не больше.

– Хм! Я бы на этом и остановился. Мне кое-что известно о них обоих. Не много, но и этого достаточно. Не думаю, что на твоем месте я бы стал заводить с ними дружбу. Нет, о Монкхаусе Ли ничего дурного я сказать не могу.

– Это тот, худой?

– Да. Он парень воспитанный, достойный. Не думаю, что у него есть какие-нибудь скрытые грехи. Но, познакомившись с ним, ты неизбежно должен будешь познакомиться и с Беллингемом.

– Это который толстый?

– Да, толстый. И я, со своей стороны, предпочел бы с ним вообще не связываться.

Аберкромби Смит поднял брови и посмотрел на своего друга.

– И в чем же дело? – спросил он. – Пьет? Картежник? Буянит? Что-то раньше ты не был таким поборником добропорядочности.

– Э, да ты явно ничего не знаешь об этом человеке, иначе бы не спрашивал. Понимаешь, в нем есть что-то отталкивающее, мерзкое, как в рептилии. Когда я его вижу, у меня всегда тошнота подступает к горлу. Я бы назвал его человеком тайных пороков… Человеком с черной душой. Хотя он далеко не дурак. Говорят, на своем факультете он один из лучших студентов, которые когда-либо учились в колледже.

– И что он изучает? Классическую филологию или медицину?

– Восточные языки. Тут он сущий дьявол. Прошлым летом Чиллингворт как-то встретил его в Египте у вторых порогов. Он рассказывал, что с арабами Беллингем вел себя так, словно родился и всю жизнь прожил среди них. С коптами он разговаривал на коптском, с евреями – на иврите, а с бедуинами – на арабском. И все они готовы были целовать полы его сюртука. В тех краях в горах живут старики-пустынники. Они сидят на скалах и, если замечают случайного путешественника, наблюдают за ним хмурыми взглядами и плюют ему вслед. И вот, когда туда забрел этот Беллингем, он только сказал им пять слов, и они тут же попадали перед ним лицом в землю и стали тянуть к нему руки. Чиллингворт говорит, что никогда такого не видел. А сам Беллингем, кажется, принял это как должное. Прошелся между ними с важным видом и что-то еще сказал, словно пожурил. Неплохо для простого студента Олда, да?

– А почему ты говоришь, что нельзя познакомиться с Ли без Беллингема?

– Потому что Беллингем помолвлен с его сестрой Эвелин. Неземное создание, Смит! Я хорошо знаю всю их семью. Видеть рядом с ней это животное просто отвратительно. Жаба и голубка – вот кого они мне всегда напоминают.

Аберкромби Смит улыбнулся и вытряхнул пепел из трубки, постучав о решетку камина.

– Теперь все понятно, старина, – сказал он. – Да ты, оказывается, ревнивец! Отелло! Признайся, в этом все дело, а?

– Ну, я знаю ее еще с тех пор, когда она пешком под стол ходила, и мне бы не хотелось, чтобы ей что-то угрожало. А с ним это очень даже возможно. Он и с виду настоящий зверь, и характер у него такой же мерзкий и злой. Помнишь, из-за чего они с Лонгом Нортоном поссорились?

– Нет. Ты все время забываешь, что я первокурсник.

– Это случилось прошлой зимой. Знаешь бечевник у реки? Так вот, как-то раз шли по этому бечевнику несколько человек, Беллингем впереди, и навстречу им вышла старуха, торговка с рынка. В тот день шел дождь (ну, ты представляешь, во что превращаются там поля после дождя), и дорога проходила между рекой и огромной лужей, чуть ли не такой же ширины, как сама река. И что, ты думаешь, сделал этот мерзавец? Он не только не уступил дорогу бедной старухе, но еще и толкнул ее в сторону. Она вместе со своим товаром полетела в лужу и вымазалась в грязь с ног до головы. Конечно же, это был чудовищный поступок, поэтому Лонг Нортон, добрейшей души человек, и то не выдержал и сказал ему, что он об этом думает. В общем, слово за слово, закончилось все тем, что Нортон приложил его пару раз своей тростью. Случай этот наделал чертовски много шума, и можешь себе представить, как теперь Беллингем смотрит на Нортона, когда они встречаются. Подожди-ка, Смит, что, уже почти одиннадцать?

– Ничего страшного. Не спеши. Выкури еще трубку.

– Не в том дело. У меня же режим! Я тут сижу, треплю языком, когда давно уже спать должен. Я возьму у тебя череп? Вильямс мне мой уже месяц не отдает. И еще слуховые косточки, если они тебе не нужны. Спасибо. Нет, сумки не надо, я его так, под рукой понесу. Спокойной ночи, дружище, и не забывай, что я про твоего соседа говорил.

Когда Хасти со своей анатомической добычей под мышкой ушел и его цокающие шаги стихли на винтовой лестнице, Аберкромби Смит швырнул трубку в корзину для бумаг и, придвинув кресло поближе к лампе, углубился в чтение внушительных размеров книги в зеленой обложке с цветными картами того таинственного царства наших внутренностей, несчастными и беспомощными властителями которого мы являемся. Хоть студент и учился в Оксфорде на первом курсе, в медицине он не был новичком, поскольку до этого четыре года работал в Глазго и Берлине. Предстоящий экзамен должен был наконец принести ему диплом врача. Твердый рот, широкий лоб, четко очерченное, немного грубоватое лицо – все это выдавало в нем человека, который, если и не был от природы талантлив, обладал такой силой воли, таким упорством, что мог превзойти иного ярко выраженного гения. Человека, который не спасовал, живя среди шотландцев и северных немцев, не так-то легко сбить с пути. В Глазго и Берлине Смит добился уважения и теперь намерен был снискать себе такую же славу здесь в Оксфорде, если только этому могли способствовать упорный труд и старание.

Примерно час он просидел за чтением, минутная стрелка шумных переносных часов с ручкой наверху, которые стояли на краю стола, уже почти догнала часовую на отметке двенадцать, когда уши студента неожиданно уловили какой-то звук, свистящий, даже скорее, шипящий, похожий на громкий вдох очень взволнованного человека. Смит оторвался от книги и прислушался. Ни сбоку, ни над ним никого не было, поэтому шипение это наверняка донеслось из комнаты его соседа снизу, того самого, о котором Хасти так нелестно отзывался. Смит знал его только как обрюзгшего, бледного и молчаливого человека, прилежного студента, чье окно светилось желтым светом даже после того, как Смит тушил свою лампу. То, что они оба частенько зарабатывались допоздна, образовало некую духовную связь между ними. Когда время переваливало за полночь, Смиту было приятно осознавать, что кто-то рядом с ним так же мало значения придает сну, как он сам. Даже сейчас, когда он подумал о соседе, на душе у него потеплело. Вообще-то Хасти был добрым, но немного грубоватым и толстокожим парнем. Ему не хватало воображения и чуткости. Он не мог смириться со всем, что не совпадало с его представлением о том, каким должен быть настоящий мужчина. Если человек не походил на выпускника привилегированной частной школы, он лишался расположения Хасти. Как это часто бывает с людьми крепкого телосложения и отменного здоровья, он был склонен приписывать статной фигуре благородный дух и видеть слабость характера в том, что на самом деле было слабостью кровотока. Смит, наделенный более трезвым взглядом на жизнь, знал об этой привычке своего друга, поэтому и сейчас, когда мысли его обратились к соседу снизу, решил, что не стоит слишком уж серьезно относиться к его предостережению.

Странный звук не повторялся, поэтому Смит решил снова вернуться к работе, но вдруг ночную тишину разрезал надсадный крик, истошный вопль человека, который не помнит себя от страха или волнения. Смит вскочил с кресла и выронил книгу. Он обладал крепкими нервами, но в этом неожиданном безотчетном крике было нечто такое, отчего его всего обдало холодом и по телу пошли мурашки. В голову ему тут же полезли тысячи самых невероятных объяснений того, что могло стать причиной этого крика в такое время и в таком месте. Что же делать? Бежать вниз или лучше подождать? Как свойственно всем англичанам, Смит ненавидел шум и суету, к тому же он так мало знал своего соседа, что не чувствовал себя вправе вмешиваться в его дела. На какое-то время он замер в нерешительности, и тут на лестнице послышались торопливые шаги и в его комнату ворвался неодетый и бледный как смерть юный Монкхаус Ли.

– Спускайтесь скорее вниз! – выпалил он. – Беллингему плохо.

Аберкромби Смит сбежал по ступеням следом за ним в комнату этажом ниже и, хоть и был необычайно взволнован, не смог, переступив порог, не оглянуться в изумлении по сторонам. Такого он еще не видел. Это помещение больше походило на музей, чем на рабочий кабинет. За тысячами странных египетских и восточных диковинок не было видно стен и даже потолка. Выбитые на каменных плитах высокие угловатые фигуры с оружием в руках словно шествовали вдоль стен. Выше были расставлены статуи с головами быков, аистов, кошек и сов, изображения увенчанных змеями царей с миндалевидными глазами, странные жукоподобные божества, вырезанные из синего египетского лазурита. Гор, Исида и Осирис выглядывали из каждой ниши, смотрели с каждой полки, а под потолком в двух петлях висел истинный сын Древнего Египта – огромный нильский крокодил с открытой пастью.

В центре этой удивительной комнаты стоял большой квадратный стол, заставленный склянками всех размеров и заваленный бумагами и высушенными листьями какого-то красивого, похожего на пальму растения. Все эти разнообразные предметы были сдвинуты в сторону, чтобы освободить место для деревянной коробки, которая раньше стояла у стены, на что указывало пустое пространство на ней. Мумия, страшная черная высохшая фигура, напоминающая обожженную голову, насаженную на сучковатый куст, была наполовину вытащена из своего ложа и перевешивалась через его край, упираясь крюковатой рукой и костлявой ладонью в стол. Тут же на столе, прислоненный к стенке саркофага, стоял старинный пожелтевший папирусный свиток, а перед ним в деревянном кресле сидел сам хозяин комнаты. Его голова была откинута назад, широко раскрытые глаза в ужасе взирали на висевшего над ним крокодила, посиневшие пухлые губы с шумом ловили воздух.

– О Боже! Он умирает! – в растерянности вскричал Монкхаус Ли.

Ли был худым красивым юношей с кожей оливкового оттенка и очень темными глазами. Скорее похожий на испанца, чем на англичанина, он кельтским порывистым характером сильно отличался от по-саксонски спокойного и уравновешенного Аберкромби Смита.

– Нет, похоже, он всего лишь в обмороке, – возразил студент-медик. – Ну-ка помогите. Берите его за ноги… Теперь на диван… Сбрасывайте этих деревянных идолов на пол. Что у него тут творится! Нужно расстегнуть ему воротник и дать воды. Думаю, скоро он придет в себя. Чем это он тут занимался?

– Не знаю. Я услышал крик и побежал наверх. Я ведь его хорошо знаю. Спасибо, что помогли.

– Да у него сердце стучит, как кастаньеты, – констатировал Смит, приложив руку к груди Беллингема. – Мне кажется, он потерял сознание, чего-то сильно испугавшись. Брызните на него водой! Вы только посмотрите, какое у него лицо!

И действительно, лицо его выглядело странно, даже отталкивающе, так как и цвет его, и очертания были в равной степени неестественными. Белое, но не просто бледное от страха, оно напоминало белый лист бумаги. Толстый Беллингем производил такое впечатление, будто раньше он был намного толще, поскольку кожа его, покрытая морщинами, свисала дряблыми складками. На голове топорщились колючим ежиком темные волосы, по бокам торчали мясистые морщинистые уши. Все еще открытые светло-серые глаза с расширенными зрачками выпирали из орбит, неподвижные, словно остекленели от ужаса. Когда Смит рассмотрел своего соседа, ему показалось, что еще никогда он не видел, чтобы на лице человека столь отчетливо проступали признаки порочности его натуры, и ему опять вспомнилось предостережение, услышанное от Хасти час назад.

– Черт возьми, что могло его так напугать? – спросил он.

– Эта мумия.

– Мумия? Каким образом?

– Не знаю. В ней есть что-то отвратительное и жуткое. Хоть бы он с ней расстался! Такое ведь не первый раз происходит. Прошлой зимой случилось то же самое. Я тогда нашел его в таком же состоянии и тоже рядом с этой жуткой вещью.

– И зачем она ему нужна?

– Он человек со странностями, понимаете? Это его конек. Об этих штуках он знает больше, чем кто-либо в Англии. Но, честное слово, лучше бы он занимался чем-нибудь другим! О, смотрите, смотрите, он приходит в себя.

Бескровные щеки Беллингема начали понемногу розоветь, веки вздрогнули, как паруса после полного штиля. Он сжал, потом разжал пальцы, шумно, не разжимая зубов, вздохнул и, внезапно дернув головой, диковато осмотрелся по сторонам. Когда взгляд его упал на мумию, он вскочил с дивана, схватил папирусный свиток, положил его в ящик стола, закрыл ящик на ключ, после чего нетвердой походкой вернулся к дивану.

– В чем дело? – спросил он. – Что вам нужно?

– Вы страшно закричали и потеряли сознание, – сказал Монкхаус Ли. – Если бы наш друг сверху не спустился, я вообще не знаю, что бы я с вами делал.

– А, это Аберкромби Смит, – Беллингем окинул его взглядом. – Спасибо, что пришли. Но какой же я дурак! Боже мой, какой же я дурак!

Он закрыл лицо руками и принялся истерично хохотать.

– Слушайте! Прекратите! – Смит схватил его за плечи и сильно встряхнул. – У вас нервы в полном беспорядке. Вам нужно прекратить эти ночные эксперименты с мумиями, если не хотите свихнуться. Вы и сейчас еще как на иголках.

– Посмотрел бы я на вас, – пробормотал Беллингем, – если бы вы увидели…

– Что?

– Нет, ничего. Я хотел сказать, что, когда сидишь ночью рядом с мумией, это довольно сильно действует на нервы. Но, я думаю, вы совершенно правы. В последнее время я стал слишком много работать. Однако со мной уже все в порядке. Нет-нет, не уходите, прошу вас. Останьтесь еще на пару минут, пока я не приду в себя окончательно.

– В комнате очень душно, – заметил Ли, распахивая окно и впуская прохладный ночной воздух.

– Это бальзамическая смола, – сказал Беллингем. Он взял со стола один из сухих похожих на ладонь листьев и поднес его к трубке горящей лампы. Из листа завитками пошел густой дым, и комната наполнилась резким едким запахом. – Это священное растение… Его используют жрецы, – заметил он. – Вы знаете какие-нибудь восточные языки, Смит?

– Нет. Ни одного слова.

Подобный ответ, похоже, успокоил египтолога.

– Да, кстати, – продолжил он, – а сколько прошло времени между тем, как вы спустились, и тем, как я пришел в себя?

– Не много. Всего минуты четыре-пять.

– Я так и предполагал, – глубоко вздохнул он. – Однако какая странная штука – обморок. Когда ты без сознания, ты полностью теряешь чувство времени. По своим собственным ощущениям я не мог бы сказать, сколько это продлилось, несколько секунд или несколько недель. Вот этого джентльмена на столе забальзамировали во времена одиннадцатой династии, это примерно сорок веков назад, но, если бы он вдруг смог говорить, он бы сказал, что всего лишь на секунду закрыл глаза. Это замечательная мумия, Смит.

Смит подошел к столу и профессиональным взглядом окинул черное искореженное тело. Лицо, хоть и изменило цвет, прекрасно сохранилось, даже два маленьких, размером с орех глаза все еще были видны в глубине черных провалов орбит. Тугая покрытая пятнами кожа обтягивала кости, на уши спадала спутанная копна черных жестких волос. Над иссохшей нижней губой по-крысиному торчали два острых передних зуба. Руки мумии были согнуты в локтях, а голова тянулась вверх на тонкой длинной шее, и в ее позе чувствовалась такая застывшая энергия, что тошнота подступила к горлу Смита. Просматривались тонкие ребра, обтянутые пергаментной кожей, и впалый свинцово-серый живот с длинным разрезом на том месте, где оставил свою отметину бальзамировщик. Только ноги ее были обмотаны желтой материей. На теле и внутри саркофага виднелись многочисленные маленькие веточки мирры и кассии.

– Его имени я не знаю. – Беллингем провел рукой по усохшей голове. – Дело в том, что внешний саркофаг с надписями утерян. Лот номер 249 – так теперь его зовут. Видите, это написано на его коробке. Под этим номером его продавали на аукционе, на котором я его купил.

– А при жизни он был весьма примечательным парнем, – заметил Аберкромби Смит.

– Он был великаном. Длина мумии – шесть футов семь дюймов, и в тех местах, где он жил, его бы считали гигантом, потому что его раса никогда не была рослой. А попробуйте, какие у него мощные шишковатые кости. Не думаю, что кто-нибудь рискнул бы с ним связываться.

– Может быть, эти руки помогали закладывать камни в пирамиды, – предположил Монкхаус Ли, с отвращением глядя на загнутые грязные когти мумии.

– Нет. Этого парня выдержали в соляном растворе и забальзамировали по всем правилам. С обычными строителями так не поступали. Их просто засыпали солью или заливали битумом. Подсчитано, что бальзамирование одного тела стоило примерно семьсот тридцать фунтов на наши деньги. Наш друг был, по меньшей мере, знатен. Как вы считаете, Смит, что означает эта небольшая надпись рядом с его ступней?

– Я уже говорил, что не владею восточными языками.

– В самом деле? Я думаю, это имя бальзамировщика. Наверное, он был очень добросовестным трудягой. Интересно, что-нибудь из того, что сделано в наши дни, сохранится четыре тысячи лет?

Говорил Беллингем непринужденно и быстро, но Аберкромби Смит видел, что сильный страх все еще не покидает его. Руки его дрожали, нижняя губа подергивалась, и, куда бы он ни поворачивался, взгляд его неизменно возвращался к страшному компаньону. Однако, несмотря на страх, в голосе и поведении его сквозило торжество. Глаза его сияли, по комнате он расхаживал бодрым пружинящим шагом, с таким видом, словно он только что с трудом справился с суровым испытанием, которое, впрочем, только приблизило его к намеченной цели.

– Вы что, уже уходите? – воскликнул он, когда Смит поднялся с дивана.

Похоже, перспектива остаться в одиночестве вернула его страхи, он даже протянул руку, чтобы удержать соседа.

– Да, мне нужно идти. Меня ждет работа. Вы уже оправились, но, мне кажется, с вашими нервами вам следует изучать что-нибудь более приятное.

– О, обычно я не теряю хладнокровия. Я имел дело с мумиями и раньше.

– В прошлый раз вы тоже потеряли сознание, – напомнил ему Монкхаус Ли.

– Да, да, это верно. Что ж, пожалуй, мне нужно принимать что-нибудь успокоительное или полечить нервы электричеством. Но вы же еще останетесь, Ли?

– Как скажете, Нед.

– Хорошо, тогда я спущусь к вам и переночую на вашем диване. Спокойной ночи, Смит. И прошу прощения, что побеспокоил вас своей глупостью.

Они пожали руки, и студент-медик, поднимаясь по неровным спиральным ступенькам, услышал щелчок ключа в замке и шаги двух его новых знакомых, отправившихся на нижний этаж.

Вот при каких необычных обстоятельствах состоялось знакомство Эдварда Беллингема и Аберкромби Смита, знакомство, которое, по крайней мере, последний не имел желания поддерживать. Однако у Беллингема его не слишком приветливый сосед, похоже, вызвал симпатию, и он до того настойчиво пытался сблизиться с ним, что отделаться от него, не прибегая к откровенной грубости, не представлялось возможным. Дважды он забегал, чтобы поблагодарить Смита за помощь и еще много раз после того заходил к нему с разными книгами, бумагами и по прочим мелким вопросам, которые могут возникнуть у живущих по соседству холостяков. Как вскорости выяснил Смит, он был человеком широко начитанным, придерживался в общем католических взглядов на жизнь и обладал феноменальной памятью. Да и манерами он обладал настолько приятными и обходительными, что через определенное время его отталкивающая внешность переставала замечаться. Для утомленного подготовкой к экзамену Смита египтолог оказался довольно приятным собеседником, и через какое-то время он уже начал ждать его визитов с нетерпением и даже сам стал ходить к нему в гости.

Беллингем, несомненно, был умным человеком, однако студенту-медику показалось, что в его поведении присутствуют некоторые признаки безумия. Иногда он неожиданно начинал выражать свои мысли возвышенным высокопарным тоном, который никак не вязался с простоватым поведением.

«Как поразительно осознавать, – восклицал он, – что человеку подвластно управлять силами добра и зла… Что он способен быть либо добрым ангелом, либо демоном мщения». О Монкхаусе Ли он как-то сказал: «Ли – славный малый, честный человек, но ему не хватает силы, напористости. Он неподходящий партнер для человека, занятого великим делом. Для меня он неподходящий партнер».

Выслушивая подобные намеки и недомолвки, Смит лишь поднимал брови, качал головой и отпускал наполненные медицинской мудростью замечания относительно работы по ночам и нехватки свежего воздуха.

В последнее время у Беллингема появилась привычка, которая (Смит это знал) часто свидетельствует о приближающемся ослаблении мозга. Он начал разговаривать с самим собой. В поздние часы, когда у него наверняка не могло быть посетителей, Смит слышал доносящийся с нижнего этажа приглушенный монотонный голос соседа, даже шепот, тем не менее прекрасно слышный в ночной тишине. Эти монологи раздражали и отвлекали студента, и он несколько раз поднимал эту тему во время разговоров с Беллингемом. Однако в ответ на обвинения тот начинал злиться и заявлял, что по ночам не произносит ни слова. Правда, почему-то раздражало его это намного сильнее, чем можно было бы ожидать.

Если бы Аберкромби Смит хоть немного не доверял своим ушам, ему бы не пришлось далеко ходить за подтверждением того, что слух его не обманывает. Тома Стайлза, маленького сморщенного старика, прислуживавшего обитателям башни с давних времен, также серьезно беспокоило происходящее.

– Прошу прощения, сэр, – однажды утром, убираясь в верхней комнате, сказал он, – как вы считаете, с мистером Беллингемом все в порядке?

– В порядке, Стайлз?

– Я имею в виду, с его головой, сэр.

– А почему вы спрашиваете?

– Ну, не знаю, сэр, в последнее время у него сильно изменились привычки. Это уже не тот человек, каким он был раньше, хотя, позвольте мне говорить откровенно, в отличие от мистера Хасти или вас, сэр, он никогда мне не казался достойным джентльменом. У него появилась эта ужасная привычка разговаривать с самим собой. Странно, что вас это не тревожит. Я уж и не знаю, как с ним быть, сэр.

– Не понимаю, какое вам до этого дело, Стайлз.

– Ну, понимаете, мистер Смит, мне ведь не все равно. Может быть, я и позволяю себе лишнее, но ничего не могу с собой поделать, сэр. Я ведь к моим молодым джентльменам как к детям родным отношусь. Порой чувствую себя и отцом их и матерью. Ежели что случится да понаедут родственники, мне ж за все отвечать придется. Но мистер Беллингем, сэр… Мне бы очень хотелось знать, что это иногда расхаживает по его комнате, когда он уходит и запирает дверь на ключ.

– Послушайте, вы говорите чепуху, Стайлз.

– Может статься и так, сэр, да только я не раз слышал это своими собственными ушами.

– Глупости, Стайлз.

– Хорошо, сэр. Если я буду вам нужен, звоните.

Аберкромби Смит не придал значения болтовне старика, но через несколько дней произошел один случай, который произвел на него неприятное впечатление и заставил вспомнить его слова.

Как-то довольно поздно вечером к нему поднялся Беллингем. Он увлек его занимательным рассказом о пещерных гробницах в Бени-Гассане, деревушке, расположенной в Верхнем Египте, когда Смит, отличавшийся отменным слухом, отчетливо услышал, как на расположенной под ним лестничной площадке открылась дверь.

– Кто-то только что вошел или вышел из вашей комнаты, – заметил он.

Беллингем вскочил и на миг замер, в его взгляде сомнения было не меньше, чем испуга.

– Я закрыл ее на ключ. Да, кажется, закрыл, – неуверенно произнес он. – Никто не мог открыть дверь.

– Позвольте, но я слышу, кто-то поднимается к нам по лестнице, – сказал Смит.

Беллингем бросился вон из комнаты, громыхнул дверью, выбежал на лестницу и поспешил вниз. Смит услышал, как примерно на полпути его шаги замерли, и ему показалось, что раздался шепот. Через секунду дверь на нижнем этаже хлопнула, в замке щелкнул ключ и Беллингем, с капельками пота на бледном лице, взбежал по ступеням наверх и снова вошел в комнату.

– Все в порядке, – сказал он, устало усаживаясь в кресло. – Это все глупый пес. Он сам открыл дверь. Не знаю, как я мог забыть запереть ее.

– Не знал, что вы держите собаку, – промолвил Смит, внимательно всматриваясь в растревоженное лицо соседа.

– Да, уже давно. Нужно от этого пса избавиться. От него одни неприятности.

– Да, наверное, раз вам так тяжело удержать его в комнате. Я всегда полагал, что для этого вообще необязательно запирать дверь на ключ, достаточно просто закрыть ее.

– Я просто не хочу, чтобы старик Стайлз как-нибудь выпустил его. Это довольно дорогая собака, понимаете, было бы неприятно, если бы пес сбежал.

– А я тоже люблю собак, – сказал Смит, продолжая краешком глаза наблюдать за соседом. – Может, покажете мне своего питомца?

– Конечно, только, боюсь, сейчас не получится. У меня на сегодня назначена встреча. Эти часы правильно идут? О, тогда я уже на четверть часа опаздываю. Надеюсь, вы простите меня.