Текст книги "Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)"

Влюбленные

Общепрактикующему врачу, который утром и вечером принимает больных, а днем разъезжает по домам пациентов, трудно выкроить время на отдых, когда можно просто подышать свежим воздухом. Для этого нужно встать чуть свет, выйти из дома и прогуляться между закрытыми магазинами, когда в прозрачном воздухе еще стоит прохлада и все вокруг кажется очень ясным, четким, как при морозе. Есть что-то чарующее в этом времени, когда на улицах, кроме почтальонов и разносчиков молока, никого нет, и весь тротуар принадлежит только тебе, когда даже самые обычные вещи приобретают какую-то свежесть, словно мощеная дорога, а фонарь или вывеска просыпаются на твоих глазах, чтобы встретить новый день. В это время даже удаленный от моря город может показаться прекрасным и пропитанный дымом воздух может оказаться благодатным. Но я жил у моря, в городке, который можно было бы назвать неприятным, если бы не его великий сосед. Кто будет задумываться о городе, когда можно, сидя на скамейке на берегу, всматриваться в огромный синий залив и охватывающий его желтый ятаган берега? Мне нравилось море, когда его воды пестрели рыбацкими лодками и когда вдалеке проплывали большие суда – только белые точки, без корпусов, с изогнутыми, словно корсаж, верхними парусами, – такие величавые и волнующие. Но больше всего мне нравилось, когда никакие следы человека не нарушали загадочного очарования природы, когда косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь гонимые ветром дождевые тучи, падали на широкую водную гладь. Я видел, как дальний берег укутывался пеленой проливного дождя, как его накрывала прозрачная серая тень тяжелых туч, хотя мой мыс при этом оставался золотым. Солнце светило на буруны, лучи его пронзали зеленую воду чуть дальше от берега, и становились видны фиолетовые водоросли, растущие глубоко на дне. Утро, подобное такому, тебя освежает, и ты, все еще ощущая ветер в волосах, чувствуя солоноватый привкус на губах и слыша тревожные крики чаек, преисполняешься новыми силами, чтобы опять идти в наполненную спертым воздухом комнату больного, чтобы вновь возвращаться к серой, однообразной, утомительной и бесконечной работе практикующего врача.

В один из таких дней я и увидел старика впервые. Он подошел к моей скамейке, как раз когда я собирался уходить. Даже если бы вокруг меня толпились люди, я бы, наверное, и то обратил на него внимание, потому что он был высок и статен, что-то в очертании его губ и посадке головы приковывало к себе взгляд. Он, прихрамывая, шел по извилистой дорожке, тяжело опираясь на трость, словно огромные плечи его в конце концов сделались слишком тяжелы для ослабевших ног. Когда он приблизился, я заметил на его лице тревожные сигналы (легкий синеватый оттенок на губах и носу), которыми природа указывает на нарушение работы сердца.

– Здесь довольно крутой подъем, сэр, – сказал ему я. – Я, как врач, хочу вам посоветовать немного отдохнуть, прежде чем вы пойдете дальше.

Он по старой моде церемонно поклонился и сел на скамейку. Видя, что к разговору старик не расположен, я тоже молчал, но не мог удержаться, чтобы пару раз не скосить на него глаза, потому что сейчас уже редко когда увидишь такого удивительного представителя первой половины нашего века: шляпа с низкой тульей и закрученными полями, черный атласный галстук, застегивающийся позади шеи, но самое главное – крупное, чисто выбритое лицо, покрытое морщинами. Эти глаза, еще до того как затуманились, смотрели из окошек почтовых карет и видели группы землекопов, сооружающих насыпи для первых железных дорог. Эти губы растягивались в улыбке над первыми номерами «Пиквика» и обсуждали их молодого многообещающего автора. Само лицо его было дневником последних семидесяти лет истории нашей страны, и не только личные горести, но и тяжелые для всего народа минуты запечатлелись в его складках. Вон та глубокая морщина на лбу – это, возможно, восстание сипаев; эта линия могла появиться после крымской зимы; а эта последняя сеточка морщин (по крайней мере, мне хотелось в это верить) проступила с известием о смерти Гордона. Я так увлекся этими праздными рассуждениями, что позабыл о самом удивительном старом джентльмене с лакированной тростью. Семьдесят лет жизни великой нации прошли у меня перед глазами в то утро на берегу мыса.

Но вскоре старик вернул меня с небес на землю. Отдышавшись, он достал из кармана письмо, водрузил на нос очки в роговой оправе и погрузился в чтение. У меня не было никакого желания шпионить или совать нос в чужие дела, но я не мог не заметить, что письмо было написано женской рукой. Старик прочитал письмо, потом прочитал его еще раз, после чего уголки его губ скорбно опустились, он поднял глаза и задумался, устремив отсутствующий взгляд куда-то в море. Никогда еще я не видел старика, который своим видом вызывал бы такую жалость. Все, что есть во мне доброго, зашевелилось при виде этого грустного задумчивого лица, но я все так же продолжал чувствовать, что он не намерен разговаривать. Прежде чем начать прием пациентов, мне еще нужно было успеть позавтракать, поэтому я оставил его на скамейке одного и отправился домой.

Я не вспоминал о нем до следующего утра, когда в то же самое время он опять появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я привык считать своей. Он снова поклонился, прежде чем сесть, но к разговору был склонен не больше, чем в первый раз. За прошедшие двадцать четыре часа он изменился, и перемены были не в лучшую сторону. Лицо его словно отяжелело, да и морщин на нем как будто прибавилось, а зловещая синюшность усилилась. Ровные изгибы его щек и подбородка покрылись седой щетиной, и он уже не держал свою большую красиво очерченную голову с той уверенностью, которая так поразила меня, когда я увидел его впервые. И снова при нем было письмо, может быть, то же, а может, и другое, но опять написанное женской рукой. Он смотрел на него, по-стариковски бормоча что-то неразборчивое, на лбу его пролегли глубокие складки, а уголки губ опустились вниз, как у капризного ребенка. В тот раз я оставил его со смутным желанием узнать, кто он и почему один весенний день смог так сильно изменить его.

Он так меня заинтересовал, что на следующее утро, сидя на скамейке, я уже ждал его появления. Я не ошибся, в то же самое время я опять увидел его. Старик поднимался на холм, но на этот раз шел медленно, сгорбившись, с поникшей головой. Я был поражен, когда он приблизился, и мне стало видно, какие перемены произошли с ним.

– Боюсь, что здешний воздух не идет вам на пользу, сэр, – осмелился заметить я.

Но ему, похоже, как всегда не хотелось разговаривать. Старик, мне показалось, попытался что-то ответить, но слова его быстро превратились в невнятное бормотание, и он снова замолчал. Каким измученным, слабым и дряхлым выглядел он в ту минуту – лет на десять старше, чем в тот раз, когда я увидел его впервые. Мне было больно видеть, как этот человек буквально тает у меня на глазах. Дрожащими руками он снова достал и развернул неизменное письмо. Кто та женщина, слова которой произвели на него такое воздействие?

Возможно, какая-нибудь дочь или внучка, которая должна была скрасить его старость, а вместо этого… Я улыбнулся, когда вдруг подумал, какие мысли мне лезут в голову и как быстро я придумал целую романтическую историю вокруг небритого старика и его переписки. И все же целый день меня не покидали мысли о нем, то и дело мне вспоминались дрожащие узловатые руки с выступающими синими венами, сжимающие шуршащий бумажный листок.

Я не думал, что увижу его снова. Если он будет угасать так же быстро, то на следующее утро уже не сможет выйти из дому или даже встать с постели. Каково же было мое удивление, когда, подходя к своей скамейке, я увидел, что он уже там. Однако, подойдя ближе, я засомневался, что это тот самый человек. Да, шляпа с закрученными полями, блестящая лакированная трость, очки в роговой оправе – все на месте, но куда подевались сутулость, достойное жалости небритое лицо? Седая щетина пропала, губы плотно сжаты, глаза горели, а гордо поднятая голова на могучих плечах напоминала орла, сидящего на скале. Спина у него была прямая и широкая, как у настоящего гренадера, и он разбрасывал тростью камушки, не зная, на что направить бьющую через край энергию. В петлице идеально вычищенного черного сюртука красовался золотистый цветок, из кармана на груди щеголевато торчал уголок красного шелкового платка. Его можно было бы принять за старшего сына того старика, который сидел на этом месте вчера.

– Доброе утро, сэр! Доброе утро! – воскликнул он, завидев меня, и радостно помахал тростью.

– Доброе утро! – поздоровался и я. – Сегодня залив выглядит просто превосходно.

– Да, сэр, но вам бы стоило посмотреть на него до восхода солнца.

– Вы что же, с ночи тут сидите?

– Я пришел, как только стало достаточно светло, чтобы различить дорогу.

– Да вы ранняя пташка.

– Не всегда, сэр, не всегда! – Он покосился на меня, словно оценивая, достоин ли я его доверия. – Видите ли, дело в том, что сегодня возвращается моя жена.

Думаю, выражение моего лица указало на то, что значение, которое он придавал этому факту, было мне не совсем понятно. К тому же глаза мои, должно быть, внушили ему уверенность в том, что я человек достойный, потому что он придвинулся ко мне поближе и начал говорить низким доверительным голосом, как будто дело имело такую важность, что даже чайки не должны были услышать ни слова из нашего разговора.

– Вы женаты, сэр?

– Нет.

– Эх, тогда вам будет трудно это понять. Мы с женой прожили вместе почти пятьдесят лет, и за все это время никогда не разлучались, ни единого разу… До сих пор.

– Долго вы не виделись? – спросил я.

– Да, сэр. Сегодня четвертый день. Ей пришлось ехать в Шотландию. Она была должна, понимаете? А меня врачи не отпустили. Не то чтобы их запреты могли остановить меня, но она была на их стороне. Но теперь, слава Богу, все. Сегодня она возвращается и будет здесь с минуты на минуту.

– Здесь?

– Да, здесь. Этот мыс и эта скамейка были нашими еще тридцать лет назад. Люди, у которых мы живем, честно говоря, нам не очень нравятся, и, когда они рядом, мы с ней не можем разговаривать свободно, поэтому и предпочитаем встречаться здесь. Я точно не знаю, на каком поезде она приедет, но, если она решит ехать самым первым, то мы должны встретиться с ней здесь.

– Что ж, в таком случае… – сказал я, поднимаясь.

– Нет-нет, сэр, – взволнованно воскликнул он. – Прошу вас, останьтесь. Надеюсь, моя болтовня вас не слишком утомляет?

– Напротив.

– Я последние несколько дней почти ни с кем не разговаривал! О, для меня это было настоящим кошмаром. Вам, наверное, кажется странным, что такой старик, как я, так себя ведет.

– Ну что вы, мне даже приятно это видеть.

– В этом нет моей заслуги. На земле нет такого мужчины, который не чувствовал бы то же, что и я, если бы был женат на такой женщине. Вы, должно быть, глядя на меня и слушая мои разговоры о том, как давно мы живем с ней, решили, что она так же стара, как я? – Эта мысль показалась ему такой забавной, что глаза его заблестели, и он рассмеялся. – Она из тех женщин, которые молоды сердцем и поэтому почти не стареют внешне. Для меня она осталась точно такой же, какой была тогда в сорок пятом, когда впервые взяла меня за руку. Ну, разве что чуть-чуть пополнела. Но это ничего, потому что в юности если у нее и был какой-то недостаток, то только один – излишняя худоба. По положению она была выше меня… Я – конторский служащий, она – дочь моего начальника. О, это была настоящая романтическая история, можете мне поверить, но я все-таки добился ее! И знаете, с тех пор наши чувства не притупились ни капли, и я с трудом верю в свое счастье. Когда я думаю, что самая красивая и милая девушка на всем белом свете все эти годы была рядом со мной и что я мог…

Неожиданно он замолчал, и я удивленно повернулся к нему. Он дрожал каждой клеточкой своего могучего тела. Обеими руками он оперся на трость и зашаркал ногами по гальке. Я понял, что он пытается подняться, но от волнения не может. Я протянул руку, чтобы помочь ему, но правила более высокой вежливости сдержали мой порыв. Я отдернул руку, отвернулся и устремил взгляд на море. В следующий миг он уже встал и устремился вниз по дорожке.

К нам приближалась женщина. Прежде чем он ее заметил, она успела подойти довольно близко, ярдов на тридцать. Я не знаю, была ли она когда-нибудь действительно такой, какой он ее описывал, или в его сердце запечатлелся просто какой-то идеал. Та особа, которую видел я, была высокой, это правда, но толстой и нескладной, с красным обрюзгшим лицом, к тому же юбка у нее комично собралась в складки. В глаза мне бросилась совершенно неуместная зеленая лента у нее на шляпке и мешковатый, похожий на разношенную блузку лиф. И это была его вечно молодая красавица?! У меня сжалось сердце при мысли о том, что эта женщина может не ценить его, что на самом деле она может быть просто недостойна его любви.

Она медленно и важно шла по тропинке, он же изо всех сил бежал ей навстречу. Наблюдая за ними краем глаза, я увидел, что он протянул ей обе руки, но она, стесняясь выставлять напоказ нежность, взяла только одну из них и пожала. Когда она это делала, я увидел ее глаза. И я испытал настоящую радость за своего старика. Дай Бог, чтобы в старости, когда мои руки будут дрожать, а спина согнется, рядом со мной была женщина, которая смотрела бы на меня так же.

Жена физиолога

В свое обычное время профессор Эйнсли Грэй к завтраку не спустился. Настольные часы с боем, которые стояли в столовой на каминной полке между бюстиками Клода Бернара и Джона Хантера, пробили полчаса, потом три четверти. Вот уже золотая стрелка подползла к девяти, а хозяин дома все не показывался.

Ничего подобного раньше не случалось. За все те двенадцать лет, которые она вела хозяйство своего старшего брата, он ни разу не опоздал ни на секунду. Теперь она сидела перед высоким серебряным кофейником и думала, что теперь делать, то ли приказать еще раз позвонить в гонг, то ли молча ждать дальше. Любое решение могло оказаться ошибочным, а ее брат был не из тех людей, которые допускают ошибки.

Мисс Грэй была чуть выше среднего роста, худая, с внимательными глазами в сеточке морщинок и немного сутулой спиной, что характерно для женщин, много времени проводящих за книгами. У нее было вытянутое открытое лицо, с легким румянцем над скулами, высоким задумчивым лбом, тонкими губами в ниточку и сильно выпирающим подбородком, который не оставлял сомнения в крайнем упрямстве. Белоснежные манжеты и воротник в сочетании со строгим черным платьем, сшитым почти с квакерской простотой, свидетельствовали о чопорности ее натуры. На плоской груди висел крестик из слоновой кости. Она сидела за столом, строго выпрямив спину, и с недоуменным видом прислушивалась, характерным жестом покручивая очки.

Неожиданно она удовлетворенно кивнула головой и стала наливать кофе. За стеной послышались тяжелые, приглушенные толстым ковром шаги. Дверь распахнулась, и в комнату быстрой нервной походкой вошел профессор. Молча поприветствовав сестру коротким движением головы, он сел за противоположный край стола и стал просматривать письма, которые небольшой стопкой лежали рядом с его тарелкой.

В то время профессору Эйнсли Грэю стукнуло сорок три, на двенадцать лет больше, чем сестре. Карьеру его можно было назвать блестящей. В Эдинбурге, Кембридже и Вене он был известен как великий физиолог и зоолог.

Его вышедшая отдельным изданием научная работа «О мезодермическом происхождении экситомоторных нервных корешков» принесла ему членство в Королевском обществе, а исследование «О природе батибиуса, а также некоторые замечания о литококках» было переведено не менее чем на три европейских языка. Один из самых авторитетных из ныне здравствующих специалистов отозвался о нем как о воплощении всего лучшего, что есть в современной науке. Поэтому неудивительно, что, когда во всегда считавшимся торговым городе Берчспуле решили организовать собственную медицинскую школу, власти были только рады отдать кафедру физиологии мистеру Эйнсли Грэю. Уверенность в том, что их учебное заведение станет всего лишь очередной ступенькой в его карьере и что при первой же возможности он перейдет в другой, более известный храм науки, заставляла их ценить его еще больше.

Внешне он был похож на сестру. Те же глаза, те же очертания лица, тот же лоб мыслителя, только губы очерчены точнее, да подбородок длиннее и тверже. Просматривая письма, он время от времени поглаживал его большим и указательным пальцами.

– От этих горничных слишком много шума, – заметил он, когда откуда-то издалека донесся звук голосов.

– Это Сара, – сказала его сестра. – Я поговорю с ней.

Одну чашечку она передала ему, а из другой начала пить сама, украдкой поглядывая на строгое лицо брата.

– Первым важным шагом для человечества, – сказал профессор, – было развитие левых фронтальных извилин мозга, благодаря чему люди обрели способность говорить. Второй шаг был сделан, когда они научились сдерживать эту способность. Женщины второго этапа еще не достигли.

Говоря это, он наполовину прикрыл веки и выставил вперед подбородок, но, закончив, вдруг широко распахнул глаза и впился взглядом в собеседницу.

– Джон, я не болтушка, – сказала его сестра.

– Нет, Ада. Ты во многих отношениях близка к высшему, мужскому типу.

Профессор склонился над стаканчиком с вареным яйцом с таким видом, будто отпустил галантный комплимент, но леди надула губы и недовольно повела плечами.

– Ты опоздал к завтраку, Джон, – сказала она, помолчав.

– Да, Ада. Я плохо спал. Наверняка какая-нибудь церебральная гиперемия, вызванная слишком активной работой мозговых центров. Я что-то слегка взволнован, мысли путаются.

Сестра воззрилась на него в недоумении. До сих пор мыслительные процессы профессора, как и его привычки, не давали сбоя. Двенадцать лет жизни с ним под одной крышей приучили ее к мысли, что брат ее живет в тихом и безмятежном заоблачном мире науки, недоступном для мелочных страстей, которые столь пагубно воздействуют на более скромные умы.

– Ты удивлена, Ада, – констатировал он. – Оно и понятно. Я бы и сам удивился, если бы мне сказали, что моя сосудистая система настолько подвержена внешним влияниям. Ведь, в конце концов, если глубоко копнуть, любое волнение – это ответная реакция сосудов на внешние раздражения. Я подумываю жениться.

– Только не говори, что на миссис О’Джеймс! – воскликнула Ада Грэй, откладывая ложечку для яиц.

– Дорогая моя, у тебя прекрасно развито женское чувство интуиции. Речь идет именно о миссис О’Джеймс.

– Но ты же так мало знаешь о ней. Сами Эсдэйлы о ней почти ничего не знают. Она для них просто знакомая, хоть и живет с ними в Линденсе. Может быть, тебе стоит сначала поговорить с миссис Эсдэйл, Джон?

– Я не думаю, Ада, что миссис Эсдэйл может сказать что-нибудь такое, что могло бы заставить меня существенно изменить свои планы. Люди с научным складом ума не склонны к поспешным заключениям, но, когда решение принято, заставить их передумать довольно сложно. Жизнь в паре с представителем противоположного пола – естественное состояние для человека. Ты ведь знаешь, что я был так занят академической и другой работой, что у меня просто не оставалось времени думать о своей личной жизни. Теперь положение изменилось, и я не вижу причин, почему мне стоило бы воздерживаться от возможности обзавестись надежным спутником жизни.

– И вы уже помолвлены?

– Нет, Ада, до этого еще не дошло. Я только вчера осмелился признаться леди, что готов подчиниться законам природы. Я буду ждать ее после своей утренней лекции, чтобы выяснить, ответит ли она согласием на мое предложение. Но ты хмуришься, Ада?

Его сестра вздрогнула и попыталась скрыть свое раздражение. Она даже пробормотала что-то вроде поздравления, но взгляд ее брата уже сделался отсутствующим, и, похоже, ее слов он не услышал.

– Джон, я всем сердцем желаю тебе счастья, которого ты так заслуживаешь. Если я и сомневалась, то только потому, что знаю, насколько это серьезное решение для тебя, и потому, что все это так неожиданно. – Ее худая бледная рука непроизвольно потянулась к крестику на груди. – В такие минуты нам всем требуется мудрый советчик. Если бы я могла убедить тебя обратиться к духовному…

Профессор пренебрежительно отмахнулся от предложения.

– Снова поднимать этот вопрос бесполезно, – сказал он. – И не спорь. Ты требуешь большего, чем я могу дать. Я просто вынужден оспаривать твои доводы. У нас совершенно разные взгляды на эти вещи.

Сестра профессора вздохнула.

– В тебе нет веры, – сказала она.

– Я верю в те великие силы эволюции, которые ведут человечество к неведомой, но высочайшей цели.

– Это все равно что сказать, что ты ни во что не веришь.

– Напротив, моя дорогая Ада, я искренне верю в дифференциацию протоплазмы. – Сестра с сожалением покачала головой. Они затронули единственную тему, в которой она осмеливалась ставить под сомнение непогрешимость брата. – И в этом сомнений быть не может, – заметил профессор, складывая салфетку. – Если я не ошибаюсь, в нашей семье намечается еще одно изменение. Да, Ада?

В его маленьких глазах блеснули веселые искорки, когда он посмотрел на сестру. Она сидела, выпрямив спину, и водила щипчиками для сахара по узорам на скатерти.

– Доктор Джеймс Макмердо О’Бриен… – торжественным голосом начал профессор.

– Не нужно, Джон, прошу тебя! – оборвала его мисс Эйнсли Грэй.

– Доктор Макмердо О’Бриен, – непреклонно продолжил брат, – уже оставил след в современной науке. Он мой первый и самый многообещающий ученик. Уверяю тебя, Ада, что его «Критические суждения о желчных пигментах со специальными положениями, относящимися к уробилину» станут классикой медицинской литературы. Не будет преувеличением сказать, что он перевернул наши представления об уробилине.

Он помолчал, дожидаясь ответа, но его сестра сидела молча, стыдливо наклонив голову с зардевшимися щеками. Крестик на ее груди то поднимался, то опускался в такт участившемуся дыханию.

– Доктор Макмердо О’Бриен, как ты знаешь, получил из Мельбурна предложение возглавить кафедру физиологии. Он провел в Австралии пять лет, и его ожидает блестящее будущее. Сегодня он уезжает в Эдинбург и через два месяца должен приступить к выполнению своих новых обязанностей. Ты знаешь, как он к тебе относится, так что от тебя зависит, поедет ли он один. Если хочешь знать мое мнение, я не вижу более достойной судьбы для образованной женщины, чем прожить свою жизнь рядом с мужчиной, способным провести исследования, подобные тем, которые доктор Джеймс Макмердо О’Бриен недавно с блеском закончил.

– Он мне пока ничего не предлагал, – пролепетала леди.

– Ах, бывают знаки более тонкие, чем речь, – сказал брат, качая головой. – Но ты побледнела. Твоя сосудодвигательная система возбуждена. Артериолы сузились. Прошу тебя, успокойся. Кажется, карета подъехала? По-моему, этим утром у тебя будет гость, Ада. С твоего позволения, я тебя покину.

Бросив взгляд на часы, он быстро вышел в прихожую и через несколько минут уже ехал в салоне своего удобного брума по улицам Берчспула.

После лекции профессор Эйнсли Грэй зашел в свою лабораторию, где подкорректировал работу кое-каких научных аппаратов, записал показания о развитии трех разных колоний бактерий, сделал полдюжины срезов микротомом и наконец помог семерым столкнувшимся с трудностями джентльменам, проводящим исследования по семи разным направлениям. Таким образом, добросовестно и методично справившись со своими обычными каждодневными обязанностями, он вышел из лаборатории, сел в карету и приказал везти себя в Линденс. Лицо его оставалось холодным и невозмутимым, вот только время от времени он нервным движением поглаживал пальцами свой рельефный подбородок.

Линденс был старым, увитым плющом домом. Раньше он был деревенским, но теперь его со всех сторон охватили длинные краснокирпичные щупальца растущего города. Он все еще стоял в некотором отдалении от дороги, в глубине земельного участка. Вьющаяся тропинка, обсаженная лавровыми кустами, вела к арочному парадному входу с портиком. Справа от дорожки был газон, и в его дальнем конце в тени боярышника в садовом кресле с книгой в руках сидела леди. Когда скрипнула калитка, она вздрогнула, а профессор, заметив ее, сошел с тропинки и направился прямиком к ней.

– Если вы ищете миссис Эсдэйл, она в доме! – сказала леди, вставая и выходя из тени.

Она была невысокого роста. Все, от тяжелых белокурых локонов до изящных садовых туфелек, которые выглядывали из-под кремового платья, подчеркивали ее женственность. Одна изящная ручка в перчатке протянулась для приветствия, вторая же прижимала к боку толстую книгу в зеленой обложке. Уверенность и спокойствие, с которыми держалась леди, говорили о том, что это зрелая светская женщина, в то время как в больших доверчивых серых глазах и очертаниях чувственного улыбчивого рта сохранилось выражение юношеской, почти детской невинности. Миссис О’Джеймс была вдовой тридцати двух лет, но по ее внешнему виду ни первого, ни второго обстоятельства определить было решительно невозможно.

– Миссис Эсдэйл в доме, – повторила она, глядя на него снизу вверх глазами, в которых читалось нечто среднее между настороженностью и радостью.

– Я пришел не к миссис Эсдэйл, – ответил он, не теряя сдержанности и строгости. – Я искал вас.

– Это большая честь для меня, – с едва заметным ирландским акцентом произнесла она. – Чем же студентка может помочь профессору?

– Свои академические обязанности на сегодня я уже выполнил. Возьмите меня за руку, давайте пройдемся на солнце. Неудивительно, что восточные народы обожествляют Солнце. Это ведь величайшая благодатная сила природы… Защищающая человека от холода, бесплодия и всего, что ему противно. Что вы читаете?

– «Вещество и жизнь» Хейла.

Профессор удивленно поднял брови.

– Хейла? – переспросил он, а потом повторил шепотом: – Хейла!

– А вы не согласны с его взглядами?

– Это не я с ним не согласен. Я всего лишь монада, вещь, которая не имеет никакого значения. Дело в том, что развитие современной мысли высшего порядка идет в другом направлении. Он доказывает недоказуемое. Хейл – прекрасный наблюдатель, но слабый мыслитель. Я бы не советовал вам делать какие-либо выводы на основании суждений Хейла.

– Теперь мне придется прочитать «Хронику природы», чтобы остановить его пагубное влияние, – сказала миссис О’Джеймс и мягко рассмеялась.

«Хроника природы» была одной из множества книг, в которых профессор Эйнсли Грэй развивал доктрины научного агностицизма.

– Это несовершенная работа, – сказал он. – Не могу вам ее рекомендовать. Обратитесь лучше к признанным сочинениям моих старших и более красноречивых коллег. Они написаны более простым языком, да и убедительнее.

На этом разговор ненадолго прекратился, хотя они продолжали прогуливаться по зеленому бархатному газону, залитому жизнерадостным солнцем.

– Вы думали над тем, о чем я вам говорил вчера? – наконец заговорил ученый. Леди ничего не ответила, только опустила глаза и слегка отвернула лицо. – Я, конечно, не хочу вас торопить, – продолжил он. – Я же знаю, такие вопросы нельзя решать поспешно. Я и сам много думал, прежде чем решиться сделать такое предложение. Я – человек, не склонный к излишней чувствительности, но рядом с вами я испытываю тот зов эволюционного инстинкта, который заставляет один пол ощущать влечение к противоположному.

– Значит, вы верите в любовь? – спросила она и подняла на него глаза, в которых блеснули быстрые искорки.

– Мне приходится верить.

– И в то же время отрицаете существование души?

– Насколько эти вопросы духовны и насколько материальны, науке еще только предстоит решить, – сдержанно произнес профессор. – Может оказаться, что физической основой как любви, так и жизни является протоплазма.

– Ну что ж вы все об одном и том же! – воскликнула она. – Вы и любовь низводите до уровня физики.

– Или физику возвожу до уровня любви.

– О, это уже гораздо лучше, – весело рассмеялась она. – Нет, правда, это очень мило и выставляет науку совсем в другом свете.

Глаза ее загорелись, она уверенно и очаровательно дернула головкой с видом женщины, которая считает себя хозяйкой положения.

– У меня есть основания полагать, – сказал профессор, – что то место, которое я занимаю здесь, всего лишь веха на пути к гораздо более широкой арене научной деятельности. Но даже эта должность приносит мне приблизительно полторы тысячи фунтов в год. К тому же мои книги дают мне еще несколько сотен. Поэтому я вполне мог бы обеспечить вас теми удобствами, к которым вы привыкли. Это то, что касается финансового вопроса. По поводу себя и своего здоровья могу сказать, что я ни разу в жизни ничем не болел, если не считать легких приступов цефалгии, вызванных слишком продолжительным напряжением мыслительных центров мозга. Ни у отца, ни у матери не было никаких признаков предрасположенности к каким бы то ни было заболеваниям, но я не стану скрывать, что у моего деда был нарушен обмен веществ, что вызвало поражение суставов.

– Это какая-то серьезная болезнь? – удивленно подняла брови миссис О’Джеймс.

– Это подагра.

– Всего лишь? А прозвучало довольно устрашающе.

– Это, конечно, неприятно, но я надеюсь, что его заболевание не передалось мне по наследству. Все это я рассказал вам, потому что, принимая решение, вы должны учесть эти факторы. Могу ли я теперь спросить, согласны ли вы принять мое предложение?

Он остановился и устремил на нее прямой выжидательный взгляд.

Весь вид миссис О’Джеймс говорил о том, что в душе ее происходит борьба. Она опустила глаза, поводила носком туфельки по траве, стала теребить пальцами цепочку на поясе с ключами и брелоками. Потом неожиданным порывистым жестом, словно решившись на безрассудство, протянула руку спутнику.

– Я принимаю ваше предложение, – твердо произнесла она с такой интонацией, будто отреклась от чего-то.

Осененные тенью боярышника, они стояли и смотрели друг другу в глаза. Профессор торжественно наклонился и припал к затянутым в перчатку пальцам.

– Я надеюсь, что у вас никогда не будет причин пожалеть о своем решении, – сказал он.

– Надеюсь, что и у вас их не будет, – воскликнула она, дыша всей грудью.

В глазах у нее появились слезы, губы задрожали от нахлынувшего сильного чувства.

– Давайте снова выйдем на свет, – предложил он. – Солнечный свет – превосходное тонизирующее средство. Вы взволнованы. Волнение – это всего лишь небольшой избыточный прилив крови к продолговатому мозгу и варолиевому мосту. Знаете, чтобы успокоиться, достаточно описать чувства и душевные переживания научными терминами. Так ты чувствуешь, что у тебя под ногами – незыблемая основа из точных, проверенных фактов.