Текст книги "Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)"

Женский вопрос

Все коллеги доктора Джеймса Рипли считали, что ему чертовски повезло в жизни. Отец его держал врачебную практику в деревне Хойленд на севере Хэмпшира, поэтому с самого первого дня, когда он по закону получил право подписывать рецепты, все для него уже было готово. Через несколько лет престарелый джентльмен ушел на покой и удалился на южное побережье, оставив на своего сына всю деревню и прилегающие к ней окрестности. Если не считать доктора Хортона, жившего недалеко от Бейзингстока, юный хирург был единственным врачом на шесть миль вокруг Хойленда, что давало ему возможность зарабатывать полторы тысячи фунтов в год. Правда, как это обычно бывает в деревне, большая часть того, что приносила практика, уходила на содержание выезда.

Доктор Джеймс Рипли был уравновешенным, образованным тридцатидвухлетним неженатым мужчиной со спокойным, даже строгим лицом и редеющими на макушке черными волосами, на уход за которыми он тратил добрую сотню в год. На отсутствие внимания со стороны женщин жаловаться ему не приходилось. Общаясь с дамами, он всегда был вежливо строг и разговаривал уверенным тоном, который, не оскорбляя, внушал уважение. Однако женщины имели все основания жаловаться на отсутствие внимания с его стороны. Как врач он всегда был к их услугам, но в свободное от работы время был неуловим, как капля ртути. Тщетно мамаши юных деревенских красавиц старались заманить его в свои нехитрые ловушки. Танцев и пикников он избегал, а редкие часы отдыха предпочитал проводить у себя в кабинете за изучением клинических записок Вирхова и профессиональных журналов.

Наука была его страстью, и он меньше всего хотел, чтобы работа превратилась для него в механическую рутину. Он дал себе слово, что его познания в медицине будут такими же свежими и яркими, как в тот день, когда он сдавал выпускной экзамен. Доктор Джеймс Рипли гордился тем, что мог с ходу перечислить семь ответвлений какой-нибудь артерии или назвать точное процентное соотношение компонентов любого физиологического соединения. После долгого рабочего дня он еще полночи просиживал в своем кабинете, проводя иридэктомию и вскрытие овечьих глаз, которые присылал ему деревенский мясник. Экономка, которой по утрам приходилось выбрасывать обрезки, была в ужасе. Любовь к работе являлась единственным сильным чувством, которое нашло место в его сухом, рассудительном характере.

К его чести надо сказать, что он стремился поддерживать свои знания на самом передовом уровне, не имея на то побудительной причины в лице какого-нибудь конкурента. За те семь лет, которые он занимался медицинской практикой в Хойленде, вторгнуться на его территорию решились лишь трое противников: двое в самой деревне и один в близлежащем Лоуэр-Хойленде. Один из них со временем заболел и умер (поговаривали, что за все восемнадцать месяцев деревенской жизни он был своим единственным пациентом). Второй выкупил четверть бейзингстокской практики и сошел с арены достойно, а третий одной сентябрьской ночью просто исчез, оставив после себя разоренный дом и неоплаченный счет от аптекаря. С тех пор доктор Джеймс Рипли сделался в своем районе монополистом, и никто не отваживался тягаться со всеми уважаемым хойлендским врачом.

Поэтому он был несколько удивлен и весьма заинтригован, когда однажды утром, проезжая через Лоуэр-Хойленд, увидел, что новый дом, построенный недавно на окраине деревушки, обрел хозяина, а на выходящей на дорогу калитке поблескивает новенькая медная вывеска. Он остановил свою гнедую кобылу, обошедшуюся ему в свое время в пятьдесят гиней, и присмотрелся к вывеске. «Верриндер Смит, доктор медицины» было написано на ней маленькими аккуратными буквами. На вывеске последнего из конкурентов буквы были в полфута высотой, к тому же он повесил над ней лампу, которая светила, как прожектор. Доктор Рипли обратил внимание на эту разницу и сделал вывод, что новичок может оказаться более серьезным противником. Опасения его подтвердились, когда в тот же вечер, заглянув в последний медицинский справочник, он узнал, что доктор Верриндер Смит был обладателем высших ученых степеней, что он с отличием учился в университетах Эдинбурга, Парижа, Берлина и Вены и, наконец, что он удостоился золотой медали и стипендии Ли Хопкинса за ставшее исчерпывающим исследование функций передних корешков спинномозгового нерва. Читая краткую биографию своего конкурента, доктор Рипли озадаченно провел пальцами по жидким волосам. Зачем это столь выдающемуся человеку понадобилось приезжать в крошечную хэмпширскую деревушку?

Впрочем, доктор Рипли придумал ответ на эту загадку. Несомненно, доктор Верриндер Смит просто ищет уединения и тишины, чтобы ему ничто не мешало заниматься спокойно каким-нибудь очередным научным исследованием. Медная табличка нужна для привлечения скорее почтальона, чем пациентов. Да-да, скорее всего, так и есть. И в таком случае присутствие столь блестящего соседа будет ему только на руку, ведь он столько раз мечтал о близком по духу человеке, об огниве для своего кремня. Случай свел его с таким человеком, и он страшно обрадовался этому.

Именно эта радость подтолкнула его сделать то, что шло вразрез с его привычками. У медиков принято, что врач, приезжая на новое место, первым наносит визит коллеге, который уже там работает, и традиция эта соблюдается очень строго. Доктор Рипли всегда очень щепетильно относился к вопросам профессионального этикета, но здесь на следующий день сам отправился к доктору Смиту. Подобное пренебрежение правилами, по его мнению, было не только благородным жестом с его стороны, но и предвестником дружеских и доверительных отношений, которые он надеялся установить с новым соседом.

Дом оказался очень аккуратным и благоустроенным. Опрятная служанка провела доктора Рипли в небольшую чистую приемную. В прихожей он заметил пару-тройку летних зонтиков и висящую на стене женскую шляпу от солнца. Жаль, что его коллега оказался женат. Это поставит их на разные уровни и наверняка помешает тем долгим вечерним беседам на профессиональные темы, которые он уже предвкушал. К счастью, в приемной он увидел много такого, что снова подняло его настроение. Повсюду здесь были разложены медицинские инструменты, которые чаще можно увидеть в больницах, чем в домах частнопрактикующих врачей. На столе стоял сфигмограф, в углу примостился похожий на газометр аппарат, предназначение которого было неизвестно доктору Рипли. Взгляд его привлек книжный шкаф, забитый увесистыми томами на французском и немецком языках, в основном в мягких обложках, цвет которых варьировался от скорлупы до желтка утиного яйца. Он как раз погрузился в изучение названий на корешках, когда неожиданно у него за спиной открылась дверь. Обернувшись, он увидел перед собой невысокую женщину, открытое бледное лицо которой было примечательно разве что парой проницательных и веселых голубых глаз, которые можно бы даже назвать симпатичными, если бы зелени в них было на два тона меньше. В левой руке она держала пенсне, в правой – визитную карточку доктора.

– Здравствуйте, доктор Рипли, – вежливо поздоровалась она.

– Здравствуйте, мадам, – ответил гость. – Вашего супруга, должно быть, нет дома?

– Я не замужем, – просто сказала она.

– О, прошу прощения! Я имел в виду доктора… Доктора Верриндера Смита.

– Доктор Верриндер Смит – это я.

Удивление доктора Рипли было столь сильным, что он выронил шляпу и даже не заметил этого.

– Как? – сбивчивым голосом произнес он. – Лауреат конкурса Ли Хопкинса – это вы?

Раньше он никогда не видел женщин-врачей, и все его консервативное естество восстало против подобной несуразицы.

Он не мог припомнить, чтобы где-нибудь в Библии было четко сказано, что во веки веков мужчинам должно быть врачами, а женщинам – медсестрами, но все же почувствовал себя так, словно у него на глазах свершилось чудовищное богохульство. И лицо выдало охватившие его чувства.

– Простите, что разочаровала вас, – сухо произнесла леди.

– Признаться, я очень удивлен, – сказал он, поднимая шляпу.

– Значит, вы не одобряете передовых взглядов в обществе?

– Не могу сказать, что поддерживаю их.

– Почему же?

– Я бы не хотел обсуждать это.

– Но, я уверена, вы не оставите без ответа вопрос, заданный женщиной.

– Женщины рискуют лишиться своих обычных привилегий, если займут место противоположного пола. Нельзя занимать оба положения одновременно.

– Почему женщина не может зарабатывать на хлеб головой?

Спокойствие, с которым допрашивала его женщина, вызвало некоторое раздражение у доктора Рипли.

– Мне бы не хотелось начинать дискуссию на эту тему, мисс Смит.

– Доктор Смит, – напомнила она.

– Хорошо, доктор Смит. Но, если уж вы настаиваете на ответе, я должен сказать, что не считаю медицину подходящей профессией для леди, и лично мне не нравятся мужеподобные женщины.

Прозвучало это крайне бестактно, о чем доктор Рипли подумал только после того, как слова эти слетели с его уст. Однако леди лишь подняла брови и улыбнулась.

– Мне кажется, вы уходите от прямого ответа на вопрос, – сказала она. – Разумеется, если бы это делало женщин похожими на мужчин, они бы многое от этого теряли.

Надо сказать, это был достойный ответ, и доктор Рипли, как получивший укол фехтовальщик, наклоном головы признал свое поражение.

– Я должен идти, – отчеканил он.

– Очень жаль, что мы не сумели найти общий язык. Мы ведь будем соседями, – заметила она.

Он еще раз поклонился и направился к двери.

– Странное совпадение, – продолжила она. – Когда вы пришли, я как раз читала вашу статью о локомоторной атаксии в «Ланцете».

– В самом деле? – сухо произнес он.

– По-моему, прекрасная монография.

– Вы слишком добры.

– Только вы ссылаетесь на те взгляды профессора Питре из Бордо, от которых он уже отказался.

– У меня есть его работа девяностого года, – сердито возразил доктор Рипли.

– Вот его работа девяносто первого года. – Она достала из кипы журналов брошюру. – Если у вас есть время прочитать вот этот абзац…

Доктор Рипли взял брошюру и пробежал глазами указанный отрывок. То, что он прочитал, однозначно сводило на нет выводы, к которым он пришел в собственной статье. Он швырнул на стол брошюру и с очередным сухим поклоном покинул комнату. Принимая поводья из рук слуги, он оглянулся на дом и увидел в одном из окон леди. Ему показалось, что она весело смеется.

Весь день его преследовали воспоминания о том разговоре. Доктор Рипли чувствовал себя побежденным. Она показала, что лучше разбирается в вопросе, который он считал своим коньком. Она была учтива, а он нагрубил ей, она держала себя в руках, он же сорвался. Но больше всего его тяготило само ее присутствие, мысль об этом терзала его, как язва. Раньше женщина-врач представлялась какой-то чудовищной ошибкой природы, но далекой и потому абстрактной. Теперь же она оказалась здесь, под боком, с такой же, как у него, медной табличкой, и собиралась бороться с ним за пациентов. Не то чтобы он боялся конкуренции, просто ему было неприятно, что такое соседство меняло его представление о женщинах. Ей не могло быть больше тридцати, к тому же у нее было яркое, подвижное лицо. Он представил себе ее веселые глаза и упрямый точеный подбородок, и это заставило его вспомнить подробности ее образования. Мужчина, конечно же, мог пройти через подобное испытание, сохранив при этом всю нравственную чистоту, но в случае с женщиной это указывало на отсутствие стыда.

Впрочем, в скором времени выяснилось, что конкуренции с ее стороны тоже следовало бояться. Неожиданное появление в здешних краях такой диковинки, как женщина-врач, привело в ее приемную несколько любопытных больных, и их настолько впечатлили ее уверенность в себе и необычные, доселе невиданные ими медицинские инструменты, при помощи которых она их простукивала, осматривала и прослушивала, что целых несколько недель после визита к ней они ни о чем другом не могли говорить. Вскоре появились и наглядные доказательства ее присутствия в этих краях. Фермер Эйтон, чья каллезная язва уже много лет мирно распространялась по голени, тщательно умащиваемая цинковой мазью, был обмазан жгучей, вызывающей волдыри жидкостью и после трех ночей, проведенных в муках и насылании страшных проклятий на головы всех врачей, вместе взятых, вдруг обнаружил, что его рана начала заживать. Миссис Кроудер, всегда считавшая родимое пятно на лице своей второй дочери знаком божественного негодования, которое она навлекла на себя тройной порцией ежевичного торта, съеденной как-то в критический период, обнаружила, что при наличии двух гальванических игл проступок ее можно считать не таким уж непоправимым. Через месяц доктор Верриндер Смит стала известна, а через два – знаменита.

Доктор Рипли иногда встречался с ней, возвращаясь домой после объезда больных. Она завела себе коляску, которой управляла сама, хотя за ее спиной всегда сидел мальчик-грум. Когда пути их пересекались, он неизменно с подчеркнутой вежливостью приподнимал шляпу, сохраняя при этом каменное лицо, чем давал понять, насколько формальны эти церемонии. По правде говоря, его неприязнь к ней стремительно перерастала в ненависть. «Бесполая женщина» – таким титулом он иногда позволял себе награждать ее в беседах с некоторыми пациентами, сохранившими верность ему. Правда, количество их быстро сокращалось, и каждый день гордость его подвергалась унижению новостями о все новых изменах. Леди каким-то образом удалось вселить в население деревни чуть ли не мистическую веру в свои силы. Народ стал тянуться к ней из самых отдаленных уголков провинции.

Но больше всего его мучило то, что она бралась за те случаи, которые он объявлял безнадежными. Несмотря на все знания, он не чувствовал себя достаточно уверенно, когда дело доходило до операций, и обычно самые сложные случаи направлял в Лондон. Однако леди была лишена этого недостатка и бралась лечить каждого больного, который к ней обращался. Для него стала настоящим ударом весть о том, что она собирается выпрямить косолапость маленького Алека Тернера. За день до проведения операции он получил записку от матери мальчика, жены приходского священника, с просьбой взять на себя роль хлороформиста. Отказать было бы бесчеловечно, да и не было никого другого, кто мог бы с этим справиться, но для его чувствительной натуры это было словно нож в сердце. Впрочем, несмотря на крайнее недовольство, он не мог не восхититься той сноровкой, с которой была проведена операция. С маленькой, словно вылепленной из воска ступней женщина-врач обращалась удивительно нежно, а крошечным тенотомическим ножом орудовала, как художник карандашом. Одно прямое введение ножа, один надрез сухожилия – и все закончилось, не оставив ни капли крови на белом расстеленном внизу полотенце. Никогда еще он не видел подобного мастерства и нашел в себе силы признать это, хотя ее искусство только усилило неприязнь, которую он испытывал к ней. Эта операция принесла дополнительную славу ей и отняла еще нескольких пациентов у него. К причинам питать ненависть к конкуренту добавился инстинкт самосохранения. И именно ненависть эта послужила толчком к тем событиям, которые привели к неожиданной развязке.

Одним зимним вечером, как раз когда доктор Рипли в одиночестве доедал обед, прибежал грум сквайра Фэркасла, самого богатого человека в округе, и сообщил, что дочь его хозяина обожгла руку и ей требуется срочная медицинская помощь. За женщиной-врачом тоже послали, поскольку сквайру было безразлично, кто будет лечить его дочь, лишь бы это было сделано как можно скорее. Доктор выбежал из своего кабинета с мыслью о том, что уж эту крепость он не сдаст врагу, если это будет зависеть от скорости, с которой придется скакать к особняку Фэркасла. Не тратя время на то, чтобы зажечь фонари, они с грумом запрыгнули в двуколку, доктор хлестнул лошадь, и они помчался в ночь со всей скоростью, на которую были способны копыта скакуна. Доктор Рипли жил намного ближе к сквайру, чем его конкурент, и не сомневался, что будет на месте гораздо раньше ее.

Так бы и случилось, если бы не один из тех непредсказуемых капризов судьбы, которые перемешивают все планы и приводят в замешательство пророков. То ли оттого, что на его экипаже не были зажжены фонари, то ли оттого, что голова возницы была полностью занята мыслями о противнике, на одном из крутых поворотов бейзингстокской дороги двуколка чуть не опрокинулась, седоки не удержались и вылетели в кювет. Испуганная лошадь вместе с пустой двуколкой понеслась дальше и вскоре скрылась в темноте. Посыльный сквайра выбрался из кювета, чиркнул спичкой, посмотрел на своего стонущего спутника, и, как это чаще всего бывает с грубыми и сильными мужчинами, когда они видят такое, чего не видели никогда раньше, его стошнило.

Освещенный робким светом спички, доктор приподнялся на локоть и заметил что-то белое и острое, торчащее сквозь брючину где-то на середине голени.

– Открытый! Три месяца в постели! – простонал он и лишился чувств.

Когда он пришел в себя, его спутника рядом с ним не было – он побежал в дом сквайра за помощью, – но над его ногой держал лампу мальчик-грум доктора Смит, а сама женщина сидела рядом. Достав из открытого чемоданчика с блестящими в желтом свете полированными медицинскими инструментами ножницы с загнутыми концами, она принялась разрезать его брючину.

– Все хорошо, доктор, – успокаивающим тоном произнесла она. – Мне так жаль, что это произошло. Завтра вы сможете пригласить к себе доктора Хортона, но сегодня, я уверена, вы позволите мне помочь вам. Я не поверила своим глазам, когда увидела вас у дороги.

– Грум пошел за помощью, – простонал страдалец.

– Когда они придут, мы сможем переложить вас в коляску. Чуть больше света, Джон! Вот так. Но, если вас в таком состоянии переносить, рана может расшириться, так что, если позволите, немного хлороформа, и я не сомневаюсь, что смогу…

Доктор Рипли так и не услышал окончания этого предложения. Он попытался поднять руку и возразить, но в его ноздри уже попал сладкий запах, и ощущение полного покоя и глубокого сна охватило его истерзанные нервы. Он стал погружаться в чистую прохладную воду, все глубже и глубже, в мир зеленых теней, мягко, без усилий, и слышался ему нежный божественный перезвон колоколов, который становился то громче, то почти вовсе затихал. А потом он опять стал подниматься вверх, выше и выше, и еще выше, ощущая неимоверное давление в висках, пока наконец зеленые тени не отпустили его и он снова не вылетел на свет. Два ярких светящихся золотых пятна замаячили перед его затуманенным взором. Он заморгал и не прекращал закрывать и открывать веки до тех пор, пока не понял, что это. Оказалось, это всего лишь два медных шарика на стойках его кровати, а сам он лежит в своей маленькой комнате. Ему казалось, что голова его отяжелела, как пушечное ядро, а нога сделалась похожей на железный лом. Повернув глаза, он увидел спокойное лицо доктора Верриндер Смит, которая стояла у кровати и смотрела на него.

– Ах, ну наконец! – сказала она. – Я всю дорогу домой не давала вам проснуться, потому что знаю, какую боль вам причинила бы тряска. Кость теперь надежно зафиксирована боковой шиной. Я заказала вам морфий. Сказать вашему груму, чтобы завтра утром он съездил за доктором Хортоном?

– Я бы предпочел, чтобы вы продолжали заниматься мною, – слабо произнес доктор Рипли, после чего с истеричным смешком добавил: – Все равно вы уже переманили к себе всех пациентов, так что забирайте и последнего.

Сказано это было не слишком любезным тоном, но в глазах женщины появилась жалость, а не злость, и она отвернулась.

У доктора Рипли был брат, Вильям, который работал младшим хирургом в одной из лондонских больниц. Получив известие о несчастном случае, он уже через несколько часов был в Хэмпшире. Когда ему рассказали подробности случившегося, он удивленно поднял брови.

– Как, за тобой ухаживает одна из них! – воскликнул он.

– Не знаю, что бы я без нее делал.

– Не сомневаюсь, она отличная сиделка.

– Она знает свое дело не хуже, чем ты или я.

– Говори про себя, Джеймс, – фыркнул лондонец. – Но, если не думать об этом, ты ведь знаешь, что так не должно быть.

– И ты в этом ни на секунду не сомневаешься?

– Господи Боже! А что, ты сам сомневаешься?

– Ну, я не знаю… Той ночью я подумал, может быть, это у нас слишком узкие взгляды?

– Чепуха, Джеймс. Женщины могут получать награды в лекционных залах, но ты же не хуже меня знаешь, что для практической работы они совершенно непригодны. Я готов держать пари, что эта женщина сама чуть не лишилась чувств, когда накладывала тебе шину. Кстати, давай-ка я посмотрю, все ли она правильно сделала.

– Лучше не надо, – сказал пациент. – Она заверила меня, что там все в порядке.

Вильяма ответ брата ошеломил.

– Хорошо. Если заверения женщины ты ценишь больше, чем мнение младшего хирурга лондонской больницы, говорить больше не о чем, – пробормотал он.

– Я бы не хотел, чтобы ты прикасался к моей ноге, – уверенно повторил пациент.

Доктор Вильям в тот же вечер вернулся в Лондон в самом скверном расположении духа.

Леди, которая слышала о его приезде, была очень удивлена известием о его отъезде.

– Мы разошлись во взглядах на профессиональный этикет, – пояснил доктор Джеймс, и больше от него нельзя было добиться ни слова.

Два долгих месяца доктор Рипли виделся со своим противником каждый день. Он узнал для себя много нового, поскольку она была не только очень внимательным доктором, но и прекрасным собеседником. Для него, утомленного долгим однообразием дней, каждая встреча с ней была словно прекрасный цветок, распустившийся в пустыне. Их интересовали одни и те же темы, и широтой познаний она ни в чем не уступала ему. Но все же под этой ученостью, под этой строгостью скрывалась очень мягкая женственная душа, которая то и дело проглядывала в том, как она разговаривает, в ее зеленоватых глазах, еще в тысяче мелочей, которые даже самый черствый из мужчин не может не заметить. Он же, несмотря на излишнюю педантичность, отнюдь не был сухарем и, если бывал неправ, имел мужество признавать свои ошибки.

– Я не знаю, какими словами просить у вас прощения, – однажды смущенным голосом заговорил он, когда окреп настолько, что мог уже сидеть в кресле, закинув поврежденную ногу на здоровую. – Я чувствую, что очень сильно ошибался.

– В чем же?

– В этом женском вопросе. Раньше я думал, что женщина, которая занимается наукой, неизбежно теряет часть обаяния.

– Ах, так вы теперь уже не считаете таких женщин бесполыми? – воскликнула она с озорной улыбкой.

– Прошу вас, не напоминайте мне, каким идиотом я был!

– Я так рада, что помогла вам в чем-то поменять взгляды. Наверное, для меня это самый искренний комплимент, который я когда-либо получала.

– В любом случае, я говорю это от всей души, – сказал он и потом всю ночь испытывал приливы счастья, когда вспоминал, как щеки ее зарумянились от удовольствия, отчего бледное лицо ее на какое-то время показалось ему даже привлекательным.

На самом деле он давно миновал ту стадию, когда считал ее самой обычной женщиной, ничуть не лучше остальных. Теперь уже он не мог скрывать от себя, что она стала для него единственной женщиной. Ее медицинский талант, ее мягкие прикосновения, радость, которую он испытывал при ее появлении, общность их вкусов – все это, соединившись, совершенно перевернуло его предыдущие взгляды. Черным теперь был для него тот день, когда его пошедшее на поправку здоровье позволяло ей пропустить очередной визит, и еще более черным казался ему тот неминуемый день, когда причина видеться с ней исчезнет полностью. Но наконец этот день настал, и он почувствовал, что вся жизнь его будет зависеть от этого последнего осмотра. От природы он был прямым человеком, поэтому, когда она стала проверять его пульс, он накрыл ее руку своей и спросил, согласится ли она стать его женой.

– И объединить свою практику с вашей?

От неожиданности он вздрогнул.

– Неужели вы считаете, что мною движет подобное желание? – горько и зло выкрикнул он. – Я люблю вас так бескорыстно, как не любили еще ни одну женщину.

– Нет, я ошиблась. Как глупо, – сказала она, немного отодвинув стул, и постучала себя по колену стетоскопом. – Простите меня за эти слова. Мне так жаль, что я вас расстроила. И, поверьте, мне бы очень не хотелось разочаровывать вас, я очень ценю ту честь, которую вы оказали мне, но то, что вы предлагаете, совершенно невозможно.

Если бы в тот миг перед ним была какая-нибудь другая женщина, он, возможно, попробовал бы переубедить, уговорить ее, но внутренний голос подсказал ему, что сейчас это бесполезно. Тон ее ответа был окончательным. Ничего не сказав, он откинулся на спинку кресла с убитым видом.

– Мне так жаль, – еще раз сказала она. – Если бы я знала, что творится у вас на душе, я бы давно сказала вам, что приняла решение полностью посвятить свою жизнь науке. В мире огромное количество женщин, способных стать прекрасными женами, и слишком мало таких, которые хотят стать учеными, поэтому я не отступлюсь от своей линии. Я приехала сюда, чтобы дождаться, пока для меня освободится место в Парижской физиологической лаборатории, и как раз только что узнала, что это произошло, и теперь ваша практика не будет страдать от моего вторжения. Я была к вам несправедлива так же, как вы были несправедливы ко мне. Я думала, что вы лишь сухой и недалекий формалист, напрочь лишенный добрых качеств, но за время вашей болезни узнала вас лучше, и воспоминания о нашей дружбе всегда будут согревать мне сердце.

Не прошло и нескольких недель, как в Хойленде остался только один доктор. Но люди заметили, что за несколько месяцев он постарел на несколько лет, что в глубине его синих глаз появились усталость и грусть, и что теперь он стал меньше, чем когда-либо, обращать внимание на молодых незамужних леди, с которыми сводил его случай или их заботливые мамаши.